California

10. Улика número uno. Судовой журнал странствий г-на Персиваля Грейвса. Вести дневник этот я начал еще во времена моего путешествия, когда подобраться успел к границе Техаса, внося туда всяческие заметки и наблюдения (как упоминалось уже – привычку эту я заимел еще в школьные годы). Небольшая книжечка, запиравшаяся на резинку, из плотной беленой бумаги с обложкой из выделанной кожи – подарок на последнее мое Рождество в HarperCollins от красневшей до корней волос девицы, вероятно рассчитывавшей на некое stimulation. Бедняжка, на тот момент я состоял в непродолжительной связи с ее протеже – миловидным темноглазым австрийцем с довольно грубоватыми, но притягательными чертами лица. Впоследствии я стал вносить туда подробности своих дней в семье Бэрбоун, как только перебрался в тот мрачный, но не лишенный некоторого очарования дом, по большей части заключавшегося в одном его обитателе. Воскресенье. Поднялся довольно поздно, не желая коротать одинокое утро, а потому прошлой ночью предусмотрительно улегся довольно поздно, увлекшись чтением одного из подающих надежды дарований HarperCollins. После обеда mon cher вернулся в компании матери с воскресной службы в соломенном канотье и строгом, но по-летнему светлом костюме. Еще с лестницы мне было видно проступившие над крыльями лопаток влажные от летнего зноя пятна пота, расползшиеся по тонкой ткани, когда он снял пиджак. Опустив голову, мой мальчик молча проследовал мимо меня в свою комнату. Даже глаза не поднял. Я же стоял статуей, внимая его мимолетной близости и находясь от Криденса в трех шагах. После Мэри Лу пригласила меня в столовую утолить жажду прохладным лимонадом, и далее до глубокого вечера провел время в комнате, пытаясь работать над своими туристическими заметками, поминутно прислушиваясь к шагам подле двери и спустившись лишь на ужин, где застал сына и мать. О, мой кроткий скромный мальчик! Весь ужин не поднимал от своей тарелки головы под мерную и затяжную речь матери, вещавшей во всех подробностях воскресную проповедь. В ответ я развлекал их причудами жителей западного побережья, на что мадам реагировала неодобрительно, то и дело поджимая губы. Зато Криденс с любопытством навострил уши. Я видел это, не могу ошибиться! Он был по-прежнему сосредоточен и напряжен, однако в нем сквозила некая настороженность сродни моей, когда я пытался различить звук шагов. Понедельник. Утром Мэри Лу покинула нас по церковно-приходским делам, я же впервые остался в доме с Криденсом наедине. Однако, не решившись спускаться в патио и скрывшись за выгоревшей на солнце портьерой, украдкой наблюдал из окна, как он возился с цветами. Без строгого надзора матери (слава занятым делами праведными женщинам!), он скинул рубаху, обнажив выгнутый дугой хребет с проступавшими под кожей позвонками и стоя на коленях перед клумбой. Даже с такого расстояния мне был отчетливо виден легкий самую малость темневший пушок на пояснице чуть выше пояса его видавших виды штанов. Крылья сложены – рельеф лопаток разгладился на его драконьей спине, сгорбившейся шахматным конем. Мой le petit prince возился с кустовыми розами своей шипастой мамаши, взрыхляя под ними землю, и чуть склонил голову для лучшего обзора. Бесчестно наблюдал я за его кропотливой работой с высоты своего третьего этажа вместо того, чтобы спуститься и помочь. Долгие и лишенные чувственного смысла (теперь я смотрю на упущенные прожитые годы именно в этом неблаговидном ключе) пятнадцать лет так и не подготовили меня к тому, чтобы заговорить со своим страстным объектом поисков! Я скрывался за укромным и надежным щитом из гардин, пока зрелище натяжения его грубых рабочих штанов ниже пояса не стало поистине невыносимым. Совладав с собой, мне все же удалось отвлечься на свои записи до тех самых пор, пока не услышал шум садового шланга, тонкой тугой струей выплевывавшего воду на пересохшую землю. Заняв свой стратегически скрытый наблюдательный пост, я воровато выглянул в распахнутое окно: переползшее по небосводу солнце окончательно спрятало мою комнату в тени соседнего дома, и я жадно прикипел взглядом к Криденсу. Он по-прежнему был обнажен выше пояса, оставаясь в своих штанах с коленями, запачканными землей, и медленно водил концом шланга среди цветущих кустов. Почти все время, отнятое у него садом, он был повернут ко мне спиной, будто нарочно пряча лицо, и я страстно предвкушал обеденное время, ленча или на худой конец нескорого ужина, когда смогу вновь низвергнуть себя в трепетный восторг от осознания поразительной схожести моей ленстерской любви и Криденса. Я думал уже в очередной раз скрыться, как паук отползает в засаду со своей шелковой ловчей сети, но тут мой мальчик прогнулся в спине, принимая вид каллиграфически выведенной цифры «два», и окатил голову водой прямо из шланга. Вмиг слипшиеся черными сосульками пряди облепили его лицо, вода сбегала с них, струясь по горлу, спине в ложбинке позвоночника, ветвистыми руслами рек ползя вниз по груди. Паук Грейвс ликует и жадно внимает дарам! Последней каплей бы стало – подними он на меня глаза, но мой мудрый искуситель лишь тряхнул головой, вновь пробуждая внутри меня волну затаенной дрожи, и убежал в дом перекрыть воду. Подобная сцена лишила душевных меня сил до того самого нескорого ужина. Обед же мне принесла Частити (приходящая горничная мадам) прямо в комнату, и вплоть до самого вечера я томился в собственном соку, как лучшая грудинка, которую мне доводилось пробовать. Вторник. Мне весь следующий день пришлось промаяться в неизвестности: мать и сын Бэрбоун отсутствовали с самого утра. В этот период вынужденного затишья я решился осмотреться в своем новом пристанище, после чего мне пришлось обедать в одиночестве, гадая о причине отлучки моих хозяев. Остаток дня посвятил поиску работы и даже разместил в газете объявление о репетиторских услугах по английскому языку и литературе. Однако надежд на удачу было мало – в пору летних каникул представлялось маловероятным, чтобы кто-то воспылал страстью к занятиям, желая познавать тонкости грамматики и основы классической литературы за прошлые века. По окончании странствий расходы мои резко сократились, а потому некоторое промедление казалось позволительным. Помимо всего прочего я мог бы рискнуть набраться наглости и подать прошение о работе вновь под началом г-на Роберта С. Миллера иль попытать счастье в ином издательстве. За ужином я так и не застал Криденса, только по возвращении моего мальчика домой. На его бескровном лице застыло мученическое выражение, когда он прошел мимо меня, коротко прошелестев приветственное «мистер Грейвс», и боле я не видел его до следующего дня. Мать лично отнесла ужин ему в комнату, объяснив это как «Криденсу нездоровится», и я не решился лезть со своими замечаниями, поскольку о медицине имел довольно смутное представление. Среда. Долгожданный проливной дождь стеной накрыл за неделю прокаленный солнцем Хобокен. Проснувшись от мерной дроби тяжелых капель по металлическому отливу, мне пришлось еще долго ворочаться в жаркой влажной постели в предрассветные часы, изнемогая от губительной муки меж утренним сном и пробуждением. Покинув со скорбью постель, я выждал положенное время, не желая излишними скрипами половиц будить Криденса или его мать. Мой дорогой мальчик... Так близко и так далеко! Дверь в его комнату визави манила меня заглянуть, чтобы справиться о его самочувствии. Терзаясь поисками верного решения, мне удалось упустить момент, когда Мэри Лу сошла на первый этаж. Она взялась готовить завтрак, не дожидаясь прихода Частити, и уже намеревалась подхватить поднос с завтраком, чтобы отнести его сыну, однако мне удалось опередить ее! «Это для Криденса? — спросил я, тщательно скрывая нетерпение. — Позвольте помочь вам отнести его наверх». Хозяйка моя очевидно неверно истолковала сей порыв: ее бледные скулы чуть порозовели. Соглашаясь, она неловко кивнула (очевидно отвыкшая от мужской заботы), и я мигом подхватил завтрак, не желая ни минутой дольше оставаться в обществе польщенной женщины. Приличественно постучавшись, я прошел внутрь, впервые оказавшись в еще одной спальне помимо моей. Мансардные комнаты зеркально дублировали друг друга – тот же скат, окна на обе стороны дома, прочная немногочисленная мебель (однако все углы у нее были отчего-то спилены и мягко скруглены наждачной бумагой, вывернув из-под слоев лака светлую текстуру дерева, уже замусолившуюся от времени). Мой трогательный мальчик завозился под тонким летним одеялом, увидев меня, и приподнялся над подушками. Он был уже не столь бледен, как прошлым вечером – его щеки покрыл легкий лихорадочный румянец, и я не на шутку разволновался, что он болен. За все время пребывания моего в доме мы впервые оказались наедине столь близко друг к другу. Подносом я прижал его ноги к кровати, не оставляя шансов, чтоб выбраться из постели, и с видом серьезного средневекового лекаря, что щеголяли по обыкновению в черных мантиях и коротких курчавых париках, выписывая ртуть от всех болезней, я приложил прохладную ладонь к его лбу, проверяя температуру. Криденс будто весь растекся по кровати: он томно прикрыл глаза, откидываясь головой на подушку, глухой шелест дыхания слетел с пересохших распахнутых губ. Он жадно обрисовал их контур влажным жалом языка, заставив сердце мое зайтись в предсмертной судороге, и из-под полуопущенных густых ресниц взглянул на меня, сглотнув ком слюны. (Примечание на полях.) И ведь что интересно – девицы в меньшей степени наделены столь притягательной особенностью физиологии, нежели юноши. Возможно потому им приходится искать спасение в косметических средствах. Боясь, что ноги меня не удержат, я без спросу присел на край его кровати, пересказав то, что удалось мне узнать от его матери. «Такое иногда случается. Не переживайте, со мной все в порядке, мистер Грейвс», — ответил он. В ответ я с сомнением окинул его внимательным взглядом, однако не желал противиться, дабы не раздражать и так слабое состояние mon garçon. Мне отчаянно хотелось остаться, однако понимал, что перехожу границы, допустимые для простого, не обремененного семейными узами квартиранта, и поднялся, чтобы уйти, но мой волшебный мальчик вытянул руку, словно порывался ухватить меня за рукав. «Останьтесь, мистер Грейвс, — попросил он с мольбой в глазах, которым я не решился бы никогда в жизни отказать. Он замешкался, ища предлог моему присутствию. — Расскажите мне про Калифорнию». Ах, мой дорогой трепетный прелестник. Я рассказал бы тебе все, что знаю. О степях и пустынях, что повидал, несясь по автостраде как в кинофильмах на арендованном автомобиле со съемной крышей, о хищном ветре, зверем вцеплявшемся в волосы, о зеленых лесах и полях Ирландии, о путешествии за океан с одним лишь чемоданом, о литературе и живописи... «Господин Грейвс, спускайтесь, я подала завтрак в столовой!» — громогласно проскрежетала мадам, оправдывая свою фамилию – мне показалось, что встряхнули мешок с костями. Криденс состроил жалостливую гримасу, не без сожаления отпуская мой рукав, который все же умудрился схватить. «Можешь приходить ко мне в комнату, — заговорщицки предложил я, с невыразимым удовольствием отметив огонек, затеплившийся в его каштановых глазах. — Я буду рад твоей компании и расскажу все, что тебя заинтересует». Четверг. Оглядываясь на предыдущий день, не могу не признать, что поступил самонадеянно и опасно. Но чего стоила надежда в его глазах! Будто я обещал взять его с собой в путешествие, а не только пересказать о своих странствиях. Четверг не принес ничего, кроме унылого томления. За окном не прекращался вчерашний ливень, что значило – мне будет не застать Криденса в патио за работой в саду матери. Это позволяло надеяться, что он посетит меня в течение дня, желая внимать историям Сказителя Грейвса, но мать кудахтала над моим бедным мальчиком весь день, и я вконец отчаялся вновь оказаться наедине с ним. Пятница. Просветление! На нас снизошло долгожданное солнце, рассеявшее тучи, и теперь прогретый воздух душил влажностью испарений. Выбираться в патио мы не решились – земля все еще была напитана водой, а месить ногами грязь представлялось бессмысленным и отвратительным. Весь день провел за своими записями, молясь о вечере, когда спадет зной. Суббота. Поутру срезав в саду несколько букетов, Мэри Лу покинула дом сразу после обеда, вновь оставив нас в волнительном одиночестве. Я вернулся в свою комнату и намерено оставил дверь неплотно закрытой, чтобы подстегнуть Криденса к действию. Мой смышленый мальчик не разочаровал меня! Громко постучав, он без спросу проскользнул в спальню и потребовал обещанных историй про Калифорнию. Он жадно внимал каждому моему слову и был поразительным слушателем, потому надеялся, что являю собой соответствующего рассказчика. Он не сводил с меня глаз, и я ловил себя на безумной, будоражащей кровь мысли – я сам был интересен ему. Я ловил его взгляд на старательно скрывавшем эмоции лице, на противоречиво спокойных руках, напряженной шее, пересыхавших от историй и его близкого присутствия губах, небрежно болтавшихся на ногах тапочках. Позволив себе поддаться воспоминаниям, я вещал о своих скудных и довольно банальных приключениях, но мой мальчик ничуть не был этим смущен. Он пришел в дикий восторг, узнав, что мне довелось проезжать Голливуд и оказаться даже близ киностудий Paramount. Mon garcon, отчаянно краснея и украдкой поглядывая на меня, признался: «Матушка не разделяет моей страсти к кино». «Она говорит, что там все порочны и греховны», — добавил он, покусывая пунцовевшую нижнюю губу, на которую я неотрывно смотрел, потеряв всякий стыд и забыв про риск. Сердце мое болезненно разрывалось, и, не представляя, на что подписываюсь, пообещал сводить его в кино. «Только пусть это будет нашим маленьким секретом», — я набрался наглости игриво ему подмигнуть, и мой мальчик согласно закивал, снедаемый предвкушением. Он вихрем подскочил с моей кровати, как я полагаю, чтобы обнять, но резко остановил себя и замер как вкопанный предо мной. «Спасибо, мистер Грейвс», — хитро улыбнулся он и выскочил за дверь, оставляя меня, охваченного тоской и надеждами, в одиночестве разрываться от нежности и нетерпения нашей тайной вылазки. Воскресенье. Мой мальчик снова покинул дом в сопровождении своей строгой мамаши ради воскресной проповеди. Хочу оговориться себе на будущее – о Бэрбоун я узнал, что она уже много лет как вдовица (в чем я нисколько не удивлен: любой мужчина бы зачах в ее обществе) и получила от мужа довольно скромное состояние, на которое они с Криденсом по большей части и жили. Весь остаток дня она как коршун порхала над сыном, что даже мне сделалось не по себе, поскольку и моей персоне перепало ее пристального внимания. Она то и дело интересовалась моим мнением по разнообразным поводам, попутно прилипчиво опекая заботами, что у меня закралось подозрение насчет ее настырного поведения... Понедельник. Утомившись правкой своих записей и так и не снискав никакого оплачиваемого занятия по своему объявлению, позволил себе скоротать день, уютно устроившись в шезлонге, стоявшем в патио (за прошедшую неделю моей жизни в доме Бэрбоун так ни разу никем не использовавшемся). Облачившись в тонкую рубашку и широкие шорты, я с удобством расположился, желая принять солнечную ванну, но мой покой был потревожен почти сразу. Обычно скрывавшаяся во время дневного зноя в доме, госпожа хозяйка опрометчиво решила развлечь меня возвышенной беседой о морали и религии, очевидно посчитав, что сможет меня этим увлечь. Мне оставалось лишь вяло поддерживать беседу. Я был опьяняюще счастлив, что под солнцезащитными очками представлялось невозможным понять, что глаза мои прикрыты, не желая взирать на бледную женщину, закутанную в глухое темное платье, будто она носила траур. Тоска моя вмиг развеялась, стоило расслышать позади легкие пружинистые шаги mon obsession. «Maman, monsieur le Graves fatigué de vous»*, — мелодично прощебетал он по-французски, и дыхание перехватило, когда по моему телу скользнула его тень. «Я просила тебя изъясняться по-английски», — сварливо ткнула мамаша от негодования, всколыхнувшегося оттого, что ее прервали. О, мой проказливый прекрасный мальчик, меня снедало желание сдавить тебя в объятиях! Но нельзя, не при свидетелях. Не тогда, когда ты сам еще не доверился мне. Я с трепетом вспомнил о нашем секретном плане, и губы судорожно дрогнули, желая сложиться в улыбку. «Oui maman! Excusez moi»**, — нараспев проговорил Криденс, и я подавил смешок почти физически ощутив возмущение его матери. Среда. Вчера не нашел в себе сил сделать вторничную запись. Мамаша Бэрбоун вновь оставила громыхание своих костей за порогом, покинув нас почти на целый день. Стоило ей уйти, как мой смышленый искуситель выждал ровно десять минут, прежде чем несдержанно постучать в мою дверь. «Вы обещали кино, мистер Грейвс», — нетерпеливо припомнил мне Криденс, широко улыбаясь. Разве могу я отказать тебе, душа моя? Мой чудесный мальчик пришел в абсолютнейший детский восторг, когда выяснилось, что в ближайшем к нам кинотеатре дают немую черно-белую картину «Сына Шейха» и, почти не скрывая волнения, откровенно поведал мне, что восхищен Рудольфом Валентино*** (увы, на тот момент уже двадцать один год как скончавшийся). Я взял два билета на ближайший сеанс. Во тьме полупустого для вторничного полудня зала мы были почти одни на несколько рядов и соседних кресел вокруг, окутанные музыкой и подсвеченные мрачным черно-белым экраном. Непоседливая коленка Криденса, словно выставленная на обозрение намерено, маячила в нескольких дюймах от моей ноги. Ее бесстыдная округлость взывала к моей руке проползти по-крабьи вперед и обласкать ладонью. О, знал бы кто, какая пытка то была! Натянутая ткань обрисовывала контур бедра, и в животе моем тугими кольцами сворачивался жар, моля найти способ облегчить мучения. Иногда Криденс сползал по креслу ниже, демонстрируя нахальную коленку еще откровеннее, ткань почти трещала от натяжения, и он склонял ко мне свою прекрасную черноволосую голову, шепча комментарии к фильму. Я сдавлено соглашался, едва замечая на экране красивого статного Рудольфа – все мысли мои занимал Криденс. Его близость и едва уловимый, щекочущий мои расшалившиеся нервы, мускусный амбре молодого тела, укромность тьмы, наталкивающая на фривольные и запретные мысли, кружили голову, не позволяя сосредоточиться на картине. «Все девочки и даже некоторые мальчики в моем классе влюблены в Валентино, — доверительно прошептал мне на ухо Криденс, наваливаясь на подлокотник меж нашими креслами. — Право же он красив?» Мой грешный искуситель ни на минуту не догадывался, какая мучительно-сладкая нега охватывала меня от его присутствия. Стремясь выравнять дыхание, я задохнулся вновь, скосив глаза на его бедра: сокрытое тканью, но отчетливо обрисованное складками брюк легкое возбуждение. О, дева Мария... «Мне хочется уехать, как вы, мистер Грейвс, в Калифорнию, — соблазнительным для моего трепетного слуха голосом поведал он. — Я хотел бы сниматься в кино». Рай и Ад. Во мне затеплилась надежда! Я едва сдержался, чтобы не наговорить ему обещаний, суля забрать с собой в Лос-Анджелес буквально на следующий день. Я восхваляю и проклинаю этот день! Агония плоти и трепет души! Мой мальчик волновал в моем взрослом, мускулистом, но жилистом теле томное вожделенное, какое и не снилось в шестнадцать лет. Тогда несмело робкий, теперь же мне удалось познать все радости плоти, и оттого предвкушение возможной близости снедало мой пошатнувшийся рассудок жарче и разрушительнее, чем само адское пламя. С трудом я поборол искушение, услужливо вывернувшее передо мной свое жаждущее нутро. С переменным успехом я совладал с собственным телом, однако скрыть желание не представлялось возможным осуществить, и весь обратный путь домой был вынужден держать пиджак в руках, прикрывая бедра и причину моего смущения. В среду сказался больным, желая обрести гармонию в себе, иначе окончательно потеряю душевный контроль уже к концу месяца. До середины дня мне удавалось пролежать в постели, наслаждаясь бездельем и чтением книг. Но мой шаловливый мальчик даже не думал давать мне спуску! Около трех он бодро постучал в мою дверь, и, будто последний раз вздохнув пред неизвестностью, я пустил его. Криденс заботливо принес мне стакан холодной воды, чтобы «унять жар» (ах, что ты знаешь о жаре плоти, мой дорогой?). Он не отдал мне его в руки или поставил на ближнюю тумбочку, которая (цитирую) «завалена, и я боюсь облить вашу книгу», а опустил все то же самое нахальное округлое колено на кровать и перегнулся через меня, вытягивая руку, чтоб дотянуться до второй тумбочки! О, ангельские судьи и все святые, видят небеса – я сам стал заложником его по-детски неловкого и жадного обольщения, не знавшего меры и границ. Его чрезмерное и очевидное внимание поймало меня в свой плен, и Грейвс Побежденный не пожелал бы себе иной доли. Резво отскочив в сторону, Криденс застыл передо мной фарфоровой статуэткой, и его лицо удовлетворенно преобразилось широкой мальчишеской улыбкой, оттянувшей уголки губ. «Выздоравливайте, мистер Грейвс», — изрек он на прощание и вылетел из комнаты. Немыслимо, невероятно, неужели маленький стервец разгадал меня? Непостижимо. Я с тоской уставился на стакан. Четверг. Леность прошлого дня изнежила и избаловала, а потому довольно логичным оказалось, что четверг начался со скандала. Мне не довелось присутствовать при начале разговора, и когда я вышел на лестницу, моих ушей достиг лишь недовольный вопль Криденса, а после строгая брань его мамаши. Он едва не сшиб меня, устремившись в свою спальню, и чуть не растянулся на верхних ступеньках, но мне удалось его подхватить. Мой мальчик в ужасе взглянул на лестничный марш, но тут поднял глаза на меня и весь обмяк, пока я придерживал его под локти. «Чтобы я этой дряни у тебя больше не видела!» — преследовал его голос мамаши с первого этажа. «Криденс?» — мягким взволнованным тембром я окутал его, желая усыпить переживания. «Она нашла мои фотокарточки и разорвала их», — пожаловался он, протяжно выдохнув, и я ощутил его горячее дыхание в яремной ямке своего горла. «Какие карточки?» — опешил я, успокаиваясь, что причина спора не была столь серьезной, как казалось моему мальчику. «Карточки с актерами, конечно, — мрачно объяснил он, вновь выдыхая мне в шею. — Я обменял их в школе в этом году. Мне удалось спасти только Рудольфа». Рудольф Валентино. Твоя тайная страсть, Криденс? Мне следовало догадаться. «Я отложил их отдельно, — продолжил он тихим шепотком, чтоб не было слышно внизу. — А утром перед визитом к доктору нашла все в шкафу и отобрала». «К доктору?» — переспросил я, вычленив из его речи поистине важную информацию, но Криденс был слишком озабочен своими фотокарточками, так что ничего путного выведать мне боле не удалось. Он лишь благодарно обнял меня, перехватив поперек груди своими худыми мальчишескими руками, и крепко сдавил, укладывая голову мне на груди, и я рассеяно заметил, что мы были практически одного роста. Совсем как с Эзрой. Пятница. В мыслях я воображал себя этаким рыцарем... либо же голливудским героем. Причудливый итог нашей однополой связи не мог бы считаться одобрительным с точки зрения кинематографа, и все же я представлял. Я виделся себе лос-анджелеским красавцем, вынужденным остановиться в доме деспотичной хозяйки, имевшей очаровательного, отзывчивого и притягательного сына. Живя в их доме некоторое время, красавец проникается томительной тягой к юноше, грезившему об ослепительном будущем вдали от жестокой матери. Юноша открывается красавцу, обретая в нем возлюбленного друга, и под покровом ночи они пакуют вещи и покидают ненавистный дом строгой мамаши, направляясь на запад... Во вчерашней записи мною поднялся прелюбопытнейший вопрос, но устрашившись даже самой мысли, был вынужден резко прервать повествование. Увлекшись мальчиком, являвшим собою точную копию моей ленстерской любви, как две горошины в стручке, я трусливо сбежал от мыслей об Эзре. Я был влюблен и оставался влюбленным и по сей день, но Криденс сумел приоткрыть для моей измотанной души занавес, скрывавший изнанку сцены, и мне оставалось лишь трезво принять, что Эзра давно повзрослел и имел свою жизнь, далекую от меня, как Дублин. Криденс был воплощением тех черт, о которых я страстно мечтал своим заходящимся в не закрывающихся кровотечениях сердцем. Отталкиваясь от поразительного сходства и углубляясь в его характер, привычки и внутренний мир, (которые мне еще лишь предстояло познать), смею заключить: мой мальчик смышленый, требовательный, обольстительный, робкий (когда того требуют обстоятельства) и хитрый не по годам. С полным осознанием последствий своих бесплодных исканий, я мог насладиться долгожданным покоем, поймав свою синицу, обернувшуюся прекрасным лебедем, когда подступившая холодная осень согнала всех журавлей на юг. Суббота. Недавние обстоятельства все же вынудили моего мальчика покориться действительности и последовать наставлениям матери о визите к доктору. Признаюсь, меня тревожит данная мысль, покуда до сей поры не сумел узнать о причине этих визитов. Я насторожен как зверь, почуявший кровь и ждущий атаки. Мне лишь остается уповать, что визиты эти не обернутся чем-то серьезным. (Далее часть текста вычеркнута). Я не переживу потерять его во второй раз. 11. На этом кончались записи в дневнике. Признаться, дальнейшие события навалились на меня столь стремительно, бесповоротно и безжалостно, что и мочи никакой не было возвращаться к ведению своего летописания. Однако уже из имевшихся строк, многоуважаемый читатель, можно почерпнуть томившееся в груди моей смятение. Я возносил Криденса, тянулся к нему всеми частями своего порочного тела, желая обладать моим мальчиком. Возможно, у кого-то могло сложиться неверное впечатление, что тяга моя к этому цветку пубертатной юности была продиктована исключительно физиологией, и я лишь воспевал образ, навеянный мне пятнадцать лет назад, но смею вас заверить – уже за эти две недели мне удалось разглядеть в нем то, что мамаша не видела за шестнадцать лет его волнующего возраста. Криденс не вернулся в тот день, и это беспокоило меня столь сильно, что невольно мне вспомнилось смятение, обуявшее меня, когда по возвращении с каникул я не застал Эзру в школе. Бессердечная маменька заверила меня, что тревожиться не о чем, но как я мог в своем протестном состоянии последовать ее наставлениям? Скрывшись в своей комнате, Грейвс Тревожный извлек из запиравшегося ящичка в столе дневник, но так и не решился вести какую-то запись, и тот с мрачным торжеством остался лежать возле пузырька с чернилами. Было воскресенье, и, бренча костями, Мэри Лу отправилась на свою проповедь, в то время как мой взволнованный рассудок не находил успокоения. На первом этаже в ключнице мне посчастливилось найти телефон больницы, которая (именно она, я отказывался верить в обратное) приютила Криденса на время его скверного самочувствия. Грейвс Растоптанный еще долго слонялся по дому, не решаясь на звонок, однако уже на первых минутах вызубрил номер, который должен был впоследствии являться мне в кошмарах. Неподконтрольная и почти беспочвенная (ибо мамаша Бэрбоун была ничуть не встревожена) паника жадно и отчетливо подталкивала меня к воспоминаниям. Вот мой мальчик улыбается широко и заразительно, а уголки рта впиваются в щеки как острые мыски месяца в черную плоть ночного неба. Его светлая кожа с нежным персиковым пушком на лице, которой страстно желают коснуться мои огрубевшие руки, и страстно лелеял я надежду, что и ему хотелось подобного. Я убеждал себя, что мне не пригрезилось: его страстная тяга к актерам (в особенности к Валентино, к которому я ревновал, пусть он и успел уже давно трагично скончаться), его очевидные заигрывания со мной и та прыть, когда он ускользал из рук моих, будто науськивая. Вот, смотрите, мистер Грейвс, я весь ваш, но будьте так добры сначала переплыть Ниагару да не сорваться с отвесной скалы в бушующий поток! Ах, вы можете только смотреть, но не подходите ближе: цветок красив, но жалится. Он будто чуял мою страсть к нему, дразнил и наблюдал реакцию, и разве мог я противопоставить что-то этой обманчивой, переменчивой и желанной близости? Я воображал Криденса, сидящего в моей комнате на постели по-турецки, жадно внимающего моим историям. «Заберите меня в Калифорнию», — просит он, плутовато заглядывая в мои глаза и ища ответ, который можно бы было понять безо всяких слов. Рукава его рубашки закатаны в жгут чуть пониже локтей, и с внешней стороны предплечий виднеется темная штриховка длинных волосков, а вывернутые мне на обозрение открытые запястья ветвятся тонкими голубоватыми венами, требовавшими быть обласканными моими горячими жаждущими губами. Короткие черные волосы рядом с атлантом, где шея переходит в голову, они мягкие, я убежден в этом, и встают дыбом от моей жаркой, но апатичной близости. Иногда мне доводилось видеть, как мамаша ругала его за шалости и легкомысленное поведение (которое сам находил очаровательным в своей безобразной непосредственности), обзывая гадким мальчишкой, но никогда не била. Однако от моих внимательных, охочих до каждой мелочи глаз не укрылись маленькие тонкие давно зарубцевавшиеся белесые шрамы и широкие царапины. Если бы меня призвали в суд свидетелем, то, положа руку на библию, я не смог бы обвинить свою религиозную хозяйку, как фанатичку-воспитательницу, но причины появления этих шрамов и шрамиков беспокоили меня. Возможно, всему виной был тот самый доктор, из-за которого Криденс отсутствовал? Может, существует здесь некая связь, мешавшая отпустить себя на волю случая? Я был омрачен и жаждал действий, слонялся по дому, выходил в патио к кустам, которые бессовестно получали от Криденса больше внимания, чем я один. И ведь правда, единоличный Грейвс удостаивался меньшего, чем вся эта клумба, с которой Мэри Лу срезала букеты для церковного прихода.