California

67. На улице стояла удушливая майская пора, когда деревья уж покрылись молодыми клейкими листочками, и зелено кругом, но не успели клумбы набрать великолепие свое, бутоны, что спустя неделю-полторы нальются пышным цветом, сидели на розетках тугими и плотными. Крадучись, весенний теплый воздух пробирался в спальню, едва колыша занавески, и доносил из сада свежесть, пронизанную пробуждением природы. На письменном столе рядом с чернильницей покоился дневник, что смог принять на желтые, потертые страницы всю драму моей жизни. На спинке стула был позабыт небрежно брошенный льняной пиджак – на нем с изнанки бурели пятна давно засохшей крови. В тот раз я был впервые свидетелем гемофилии Криденса, когда я рассказал ему о смерти матери, и от волнения у него пошла кровь носом. Сквозь тюль из моего окна прекрасный открывался вид на частные владения. Когда-то это было ранчо – то самое, из не угасших в моих мечтаниях фантазий. Недалеко от дома находился пустовавший без животных хлев; земля, которую возделывал хозяин до меня, вся поросла бурьяном уж пару лет – я не притрагивался к ней. Вблизи от дома раскинулся плодовый сад, и ближе к середине лета я выходил во двор с корзиной, чтобы собрать дичавшие без стрижки крон яблоки и сливы. По вечерам, когда уже стояла летняя пора, я иногда любил расположиться с книгой на крыльце, закутав ноги в плед, и погрузиться в чтение под оглушительную трель цикад. Когда же холодало, то я растапливал камин в гостиной и забирался в кресло, вытягивая ноги в сторону огня. Я не могу с отчаянным упорством утверждать, что все мои мечтания свершились, но я был счастлив тем, как все сложилось, сумев преодолеть свалившиеся на меня невзгоды, пусть даже мне не улыбалось умереть от старости на руках моего Криденса. Моя история, она... «Ты обещал мне почитать», — послышался с постели сонный голос, и я с улыбкой обернулся, чтобы увидеть любимое лицо. «Ты задремал, — сказал я мягко, подходя к кровати, чтобы присесть на самый краешек. — К тому же она вряд ли понравится тебе». «Там слишком много правды?» «Там слишком много нас». Он чуть нахмурил брови в задумчивости, и я отвел с любовью отросшие с начала марта пряди, чтобы открыть его лицо. «Я бы и сам почитал – взял дневник со стола, но ты ведь запрещаешь покидать постель, — насупился он. — К тому же пальцы плохо слушаются – мне будет сложно перелистывать страницы». И я читал ему. От самого обеда и до глубокой ночи. Он иногда перебивал меня, критиковал за ложную трактовку мыслей, но в дневнике осталось в точности все так, как помнил это я. К полуночи мой мальчик забылся сном, уставший от моих словесных излияний. Забравшись на широкую кровать, я бережно обнял его, и он уткнулся головой мне в грудь, тихонько согревая кожу размеренным дыханием. Наутро он велел читать мне дальше, и я без угрызений совести продолжил, хоть подобрался к тревожащим моментам, что до сих пор терзали израненную душу. Он больше не упрямился, когда я говорил ему не покидать кровати, но иногда он все же уговаривал меня, чтобы я вывел его в сад, где он весь день сидел в молчании среди цветущих яблонь. К нам регулярно наведывался местный доктор из города поставить капельницу, которая должна была облегчить мучительную неповоротливость суставов, чтобы не возникло от резкого движения спонтанное кровотечение, которое довольно сложно было прекратить. «Скажи мне, — перебил меня он, наконец. — Зачем же Гриндевальду понадобился Криденс, если о болезни он смог узнать лишь в Лос-Анджелесе?» «Считаешь, это место следует переписать?» Я улыбнулся его прозорливости, поцеловал в макушку, удерживая книгу на коленях, и он откинул голову мне на плечо. «А Эзра? Ты говорил в самом начале, что видел в академии его в последний раз». «Все верно, потому что когда я смог увидеть его снова – он не был уже моим». Он ненадолго замолчал, в задумчивости терзая пуговицу на моей рубашке, и после поднял на меня свой любопытный взгляд». «Ты переделаешь там имена?» «Конечно». «А что с финалом? Я понимаю, мне не быть, как Валентино – моя карьера завершилась, едва успев начаться...» «Тебе не нужно быть, как он». «Единственное, в чем я способен обойти его – это более ранний уход». Я ненавидел, когда он говорил о смерти, но для Криденса все это стало своего рода шуткой. Ведь если не шутить о своей смерти, то остается лишь рыдать. «Ты знаешь, что безбожно переврал финал?» — спросил он в тот же вечер, когда, переодевшись ко сну в пижаму, я погасил свет в нашей спальне и лег под одеяло, прижавшись к Криденсу. Из-за постельного режима он часто был задумчив, блуждая по сознанию, когда не мог самостоятельно ходить, хотя заслуги доктора неоспоримы были, и без движения суставы начинали заживать, но мы боялись спровоцировать очередной виток болезни. Я помогал моему мальчику спуститься со второго этажа в гостиную, когда мы только переехали, а после оборудовали в спальню комнату на первом этаже, чтобы он мог ходить по дому. Лестниц я старался избегать и помогал сойти с высокого крыльца, хотя и помнил, как резво он в Хобокене взбегал на наш с ним третий этаж. «Когда мы снова встретились – я не был в столь плачевном состоянии», — добавил Криденс и ткнулся мне горячими губами в шею. Прерывисто вздохнув, он обхватил меня руками. «Все верно, но люди любят драмы, они прекрасны и чисты, и было бы абсурдно, закончи книгу я иначе после всего, что было». Мой Криденс тихо выдохнул мне в шею, и я обнял его чуть крепче, чем позволял себе обычно. «Но, Персиваль, не отрицай, что некоторые твои мысли не лишены абсурдности, — взялся рассуждать мой мальчик. — Ведь разве можно повстречать трех одинаковых людей?» Его густая челка щекотала нос, всем телом он жался ко мне, как будто в этом находил успокоение, и я поцеловал его легонько в лоб. «Я видел то, что мне хотелось видеть. И как я видел – так и удалось запомнить мне. В том некая особенность вести историю от собственного имени – ведь правда, рассказанная мной, воспринимается как истина, а не предвзятое суждение». В тот вечер мы не обсуждали больше книгу, даря друг другу трепетную нежность, и я как никогда был счастлив, что все случилось так. И те пятнадцать долгих лет, что пролегли меж Эзрой с Криденсом, и Калифорния, что принесла мне столько боли и успокоения, и странствие во Францию, непродолжительный роман с Леоном... все было не напрасно. Метания мои сумели дать понять всю ценность отношений с моим мальчиком, все то, чего я был не способен дать, на что безбожно закрывал глаза, был глух иль нем. Мой мальчик с плутоватым хитрым взглядом, задумчивый и тихий, с мальчишеской проказливой улыбкой или искусанными в нервозности губами. Мой Криденс смог затмить всех для меня, он был прекрасен для меня любым, и я любил его и был любим. Конец.