California

60. Лишь стоило нам с Криденсом довериться друг другу и признаться, как начало мне казаться, что я обрел все то, о чем давно мечтал. Меж нами не осталось тайн и недомолвок, как покерные игроки мы вскрыли наши карты, но не было в том необходимости узнать, кто в выигрыше остался, а кто ушел ни с чем. Мы оба оказались победителями, и я с восторгом сознавал, что отныне уж ничто не смеет нарушить наш покой. Мы с Криденсом продолжали наши встречи, без всяких угрызений приходя друг к другу в павильон, прячась от съемочной команды и актеров за декорациями. Или в обед, перехватив чего-нибудь, мы уходили в сквер – по-зимнему прохладный и затихший. Криденс кутался в черное безразмерное пальто, что доходило до коленей, и он казался в нем совсем еще подростком, хотя на лице его уже пробивалась мягкая и тонкая щетина, которую для съемок приходилось тщательно сбривать. Он опасался говорить, что любит меня, но мне и не нужны были его слова, я сам прекрасно это видел по его лицу – по затаившейся в уголках рта улыбке, по доброму и понимающему взгляду, по прерывистому дыханию всякий раз, когда моя рука касалась голой кожи. Грейвс Любящий и Любимый был пьяно счастлив, не веря до сих пор, что смог познать столь трепетное счастье взаимных отношений, пусть даже моя любовь была сильнее, чем его ответные чувства. В конце концов, испепеляюще безумна может быть любовь, когда двое в равной степени восхищены друг другом, и стоит лишь чувствам одного угаснуть, как саморазрушение постигнет вмиг второго. В бессмертность чувств мне поверить было сложно, хотя разве не я доказывал обратное последние шестнадцать лет? Мы были поглощены друг другом, отчаянно влюблены и счастливы. Криденс раз в неделю по настоянию Горация посещал врача, и через некоторое время мой мальчик мне позволил наблюдать усердные старания болезни, что наложила отпечаток на его тело. От ходьбы в его суставах возникали микротравмы, что у обычного человека совершенно незаметно, но порченая кровь не позволяла мигом затянуться ране, и под кожей я наблюдал сходящие кровоподтеки, напоминавшие планетарную туманность. Преодолевая собственное стеснение, он обнажился предо мной при свете дня, оставшись лишь в одном белье, чтобы я смог увидеть плоды трудов гемофилии. Локти почти прошли, лишь наблюдалась слабая опухлость, как и на пальцах рук, но под коленями сквозь кожу виднелись кровоподтеки. От ходьбы кровь опустилась вниз по голени и собралась ближе к пяткам фиолетовыми пятнами, а щиколотки выглядели вспухшими. «И как быть с этим?» — спросил я, наблюдая, как Криденс прикрывается руками, надеясь безуспешно спрятаться за ними. «Мне следует меньше ходить. От напряжения в ногах опухают стопы. Но я ведь не могу валяться в постели целый день», — сказал мой мальчик уязвленно. «Ты должен, — возразил я мягко, прекрасно помня, что он не переносит чрезмерного внимания к своим болячкам. — Как только вы закончите снимать, я лично прослежу, чтоб ты не покидал постели». Нахохлившись, он смерил меня возмущенным взглядом – уголки любимого рта чуть опустились, негодование в глазах затухло, сменившись на апатию. Я был непререкаем, и чтобы повернуть беседу в свою угоду, мой мальчик хитро улыбнулся, что в общей композиции стеснения и его оголенного тела смотрелось возмутительно прекрасно, пусть разговор наш и касался мрачной темы. «Уж проследи, — нахально пригрозил он. — Тебе придется постараться, чтоб у меня было желание подчиниться постельному режиму». Мой милый сердцу сорванец решился мной манипулировать столь бесстыдным способом, пытаясь соблазнить! Впрочем, этот ход являлся самым эффективным оружием против меня, и ему было доподлинно известно, что не имею я над ним власти и бесхребетно уступаю. «И прослежу», — пообещал я, сделав вид, что совершенно не заметил его игривости. Криденса, впрочем, моя демонстративная суровость нисколько не смутила. Греховно полуобнаженный, мой мальчик подступил ко мне, не опуская рук, которыми он обнимал себя, пока сидел я на постели, и его уязвимые колени оказались невозможно близко от меня. Согнув чуть ногу, он ткнулся ей навстречу мне, касаясь брючины. В глазах его я видел затаенную покорность и доверие. Он наклонил чуть голову в задумчивости, и, выпростав вперед ладонь, я прикоснулся к его коже. Перехватив ногу под коленом, я медленно повел рукой вперед, касаясь голени, и губы Криденса расплылись в томной и мечтательной улыбке. Мои пальцы поползли чуть дальше, оглаживая нежные изгибы, и мальчик мой подался ко мне всем телом, волнуя слух блаженным тихим вздохом, ласкавшим его губы. Возможно, страсть мою любой окажется горазд оценить как грехопадение, но я был окончательно потерян, когда находился рядом с Криденсом, когда он был в моих руках. Как позволял мне то, о чем мои душа и тело просили, и сам охотно откликался, заманивая в свои сети. Шелковая кожа с легкой штриховкой темных волосков, подернутая мурашками всякий раз, как только прикасался я к нему, протяжное дыхание и откровенная податливость сводили разум мой с ума, и эта трепетная нежность отзывалась горькой сладостью в груди. 61. Минуло несколько недель с тех пор, когда мы с Криденсом сумели отыскать друг в друге то, что не увидели за прошлогодних полтора месяца, которые могли бы показаться слишком незаметным сроком в раскрытии глубоких чувств. Мне же потребовалось его лишь раз увидеть в тот июньский день среди цветов и летней духоты, чтобы понять, что сердце мое обречено. Однако время то, что он был для меня потерян, сказалось плодотворно, чтоб Криденс удосужился наедине с собой понять те чувства, что испытывал ко мне. Я чувствовал себя одухотворенным в той возмутительно совершенной степени, что чуть не позабыл о Гриндевальде, пока был увлечен своим ничем незамутненным счастьем. Когда декабрь перевалил за середину, то я не смог себя сдержать от разговора с Криденсом, вдохновленно предвкушая с ним рождественские праздники. Мне не под силу было и спустя года вытравить из памяти ту пору – настолько яркий отпечаток она оставила в моей душе. «К концу недели мы должны закончить съемки», — сказал мне Криденс, облюбовав слегка продавленное кресло. Он увлеченно перелистывал сценарий, когда издалека я подошел к нему с вопросом. Ответ его, однако, сумел меня сбить с мысли, и супротив тому, что я хотел спросить его о праздниках, в моем сознании заворочалась иная мысль. «Так значит, Гриндевальд приедет в студию?» Мой мальчик оторвался от страниц, нахмурив брови, и бросил на меня тревожный взгляд. «Прошу тебя, не надо...» «Хочу с ним встретиться», — упрямо возразил я. «Какой все это для тебя теперь имеет смысл?» — спросил мой Криденс насторожено, сложив сценарий на коленях. «Я должен с ним поговорить». «О, Господи, — он закатил глаза. — Зачем?» «Мне хочется взглянуть в его глаза, — озвучил я не самое удачное объяснение слепому мстительному негодованию, что хищным зверем ворочалось в груди. — Взглянуть в них и спросить, что он испытывал, когда посмел придумать этот гнусный план». До этого сидевший неподвижно, чтоб не тревожить ноги, он все же подскочил из кресла, встав визави от меня. «Прости, но Геллерт сделал невозможное, — решительно меня одернул Криденс. — Он дал мне слово и сдержал его. Он сделал меня...» «Актером? — подсказал я. — А стоило актерство это всего того, что нам с тобой пришлось прожить за это время? Как взрослый, здравомыслящий мужчина мог поступить, как похититель?» «Я думал, мы закрыли эту тему», — слегка ворчливым тоном произнес он, не желая уступать. «Она не может быть закрыта, пока я не увижусь с ним». Он отвернулся от меня, смотря в окно на тускло-серый зимний город, и я приблизился к нему, обняв за плечи. «Гораций знает», — потухшим голосом сказал он. «О чем?» — спросил я тихо, ощущая волнительное тепло его тела. «О том, что мы с тобою вместе». Мне сложно было ошибаться – и Криденс очевидно не вчера узнал об этом, поскольку произнес слова так, словно много раз успел через себя пропустить известие и свыкся с ним. Мне было хорошо известно, что Слизнорт беспокоится о моем мальчике, и оттого не мог понять, что так смущало Криденса. Только если предположить, что я был не по нраву Слизнорту. «Он знает то, что сделал Гриндевальд?» Я постарался вложить спокойствие в слова, хоть не испытывал его, но было важно, чтобы Криденс не вздумал лишний раз тревожиться, ведь право же я не собирался перевернуть всю студию вверх дном, чтобы добраться до человека, которого успел возненавидеть за прошедший год. Мой мальчик зябко повел плечом, ежась в моих объятиях, как будто ему было, что скрывать. «В общих чертах, — сказал он глухо. — Гораций знает, что он любит выступать подобно меценату, выискивая юношей и девушек с поломанной судьбой, а после помогать им». «А после делать их себе обязанными», — растолковал я. «Я не обязан Гриндевальду», — упрямо возразил он. Протяжно выдохнув, я развернул его лицом к себе, по-прежнему не отпуская плечи, но Криденс не смотрел в глаза. «Ты не обязан... Но говоришь, что он много сделал для тебя. Криденс, это сделка с дьяволом, — сказал я, наклонившись, чтобы увидеть его лицо. — Ведь ты не вещь и не игрушка, ты не принадлежишь ему. С чего ты взял, что его следует бояться?» «Я не боюсь», — вздохнул он. «Тогда в чем дело?» Подавшись навстречу, он обнял меня, и мигом всколыхнулось во мне волнение, что это его очередной коварный трюк, чтобы теплом своих объятий отвлечь меня от смысла слов. «У нас контракт». «Какой контракт?» Мне колоссальной выдержки далось терпеливо его слушать, а не встряхнуть за плечи, чтоб он опомнился и рассказал мне все, как есть. И будто в качестве протеста моему негодованию, он отвернул лицо, прижался головой к плечу, чтоб я мог ощущать близость его тела, но не имел возможности смотреть в глаза. «Пока у нас с ним заключен контракт, я не имею права с кем-либо встречаться», — спокойным тоном объяснил он, но тут уж я не выдержал и выпустил его из рук, чуть отступив назад, как будто мы с ним танцевали танго. Все время, что мы были с ним знакомы, он вырывался из объятий, пытался убежать и скрыться, чтоб после оказаться вновь в моих руках, податливо мне отдаваться и откликаться на мои ладони, но мне по-прежнему не принадлежать. Я нагонял его, хватая за руки, моля остаться, даря всего себя, но он лишь улыбался, качая головой, прося его простить. «Почему ты не имеешь права? Личная жизнь может отнять тебя от съемок?» Я ощущал, как в груди моей росло негодование, но я держался из последних сил и очевидно должен был почувствовать себя преступником, что не заслуживал любви, а должен лишь скрываться в страхе, лишений шанса прокричать о своих чувствах на весь мир. Он с самого начала будто бы играл со мной, пусть чувства были искренни, но не под силу было ему скрыть метания, что раздирали его разум на части – любить или цепляться всеми силами за жизнь? И отчего так глупо выходило, что он мог не разрывать себя на части и выбрать оба варианта... «Ты знаешь, что мое здоровье нестабильно...» — взмолился он, заламывая руки. «Пожалуйста, не начинай все это снова!» — сказал я резко, выставив вперед ладонь. «Нет, Перси, выслушай», — он подлетел ко мне как будто в танго. «Что за контракт?» «Я же сказал тебе», — опешил Криденс. «Мне недостаточно того, что ты сказал», — отрезал я. Мой отчаянно запутавшийся мальчик отступил к окну, обняв себя руками, и напряженно вперил взгляд в окно. «Ему нужна отдача, — голос его звучал безжизненно и сухо. — Он сказал, что возьмет меня сниматься, если я сумею убедить тебя, что это все была игра». «Это и так игра, — я произнес сурово, и Криденс уязвленно вскинул голову. — Ты, так или иначе, играешь с чувствами, мой мальчик. Я многое прощал, но не готов прощать всегда». «Когда мы с ним приехали сюда, он подыскал агента и сказал, что нужно заключить контракт, чтобы все было официально, и обе стороны имели бы гарантии, — продолжил он, как будто и не слышал, что я говорю, или желал не слышать, иначе не нашел бы в себе отваги рассказать все до конца. — Там было прописано, сколько часов в день я могу работать, потому что мне еще шестнадцать, какой мой минимальный гонорар... и что я не могу во время действия контакта иметь с кем-либо отношений». Все это время я не сходил с места, как будто пригвожден был к полу, как грешник на Голгофе – лодыжки и запястья чьи пришпилены к кресту, и остается изнывать лишь от жары, вися на сухожилиях и не имея шанса на побег. Мой мальчик наконец-то поднял голову и посмотрел в мои глаза. «Еще и недели не прошло с того момента, как я тебя покинул, — в его глазах сквозила боль... такая боль, какой мне прежде не доводилось видеть в этом взгляде. На моей памяти он позволял своей невозмутимой и беспечной маске облупиться лишь сразу после смерти Мэри Лу, когда рыдал в моих объятиях в невадской пустоши и в тот момент, когда я смел пробраться к нему в гримерку. И... сейчас. — Мне это представлялось удобным вариантом, и я даже сомнений не имел, чтоб отказаться от подобного обязательства в контракте». Я не решился сразу отвечать и заходил по комнате, ища успокоения. Метался, как добыча на охоте, не зная, как суметь найти мне выход из этого безумия. «И что теперь?» — спросил я напряженным тоном. «Контракт заключен на пять лет». «И полтора из них прошли, осталось три с половиной, — вновь рассудил я. — Три с половиной года скрываться от Гриндевальда?» «А ты хочешь скрываться? — его глаза вдруг прояснились, и я не мог понять, от счастья или неверия в него. — Ты готов на это для меня?» «Я не готов, — сказал я, и выражение лица его опять переменилось – взгляд налился горечью. Смею признаться – я и сам не ожидал, что заявлю подобное. — Ты закончишь фильм, расторгнешь контракт, и мы уедем. И больше никогда не будем врать друг другу», — закончил я холодным тоном, сделав красноречивый упор на заключительных словах. Он снова подскочил в эмоциях. Ох, Криденс, твои несчастные колени... «Я не смогу, Персиваль... Перси, я... — он подошел вплотную, но не решался подступиться ближе, хотя ему достаточно лишь было наклониться, чтоб оказаться в моих руках. — Это повлечет штраф. Очень большой штраф. У нас нет таких денег». «А Слизнорт?» — я старался не впадать в эмоции, поскольку от меня в тот момент требовалась холодная голова. «Гораций сам повязан тем, что Гриндевальд выделил деньги на фильм». «Раз уж этот ваш Гриндевальд такой богатый – зачем ему все это?» В ответ на это Криденс хмыкнул – невесело и ядовито. «Он делает то, что хочет, потому что может это». «Играет с чужими чувствами, — подвел я итог, и он кивнул. — Как и ты». Его глаза, до этого печальные и выцветшие вдруг заблестели возмущением. «Не отрицай, — осек его я. — Тебе доподлинно известно о том, что я испытываю». Лютая, всепоглощающая, испепеляющая ревность драла мою заходящуюся в гневе душу в клочья. Гриндевальд не только увез Криденса, но продолжал удерживать подле себя, не оставляя даже крохотных лазеек. «Тебе неизвестно, на что он может быть способен, — попробовал меня одернуть Криденс, стараясь выровнять дыхание. — Он может засудить тебя, что ты повинен в смерти мамы и силою увез меня». «Ты, верно, шутишь, — я в бешенстве едва не разразился смехом. Самообладание мое летело прямо в лапы к дьяволу. — Не ты ли говорил, что он тебя заверил оставить меня одного, чтоб защитить?» «Любой аргумент можно и переиначить себе на пользу». Я заметался вновь по комнате, Криденс же стоял на месте истуканом, а не пытался осадить меня. «Так что мы будем делать?» «Делать? Да, что мы будем делать, Криденс? Теперь ты хочешь что-то сделать вместе?» — негодовал я. «Послушай, Персиваль, — взмолился он, вцепившись в мою руку. — Мы можем...» «Что мы можем? Нет, это ты послушай. Мы ничего с тобой не можем». «Мы можем больше никому не говорить», — сказал он тихо и безжизненно, и его мрачный голос повис в вязкой тишине. «Скрываться, положившись на Слизнорта?» Гнетущая беседа начинала утомлять, и я уже не знал, к чему себя готовить. Мне сложно представлялось, как наши отношения сумеют повернуться, в какую это драму выльется. Мне было отвратительно бездействие, когда, казалось бы, меж нами все наладилось. Животный ступор охватил меня, и здравомыслие было негодным в тот момент. Мне требовалось время, чтобы свыкнуться с реальностью и попытаться отыскать лазейку, чтоб вырваться из этих дебрей. Я был выжат досуха, растерзан душевно. Но я не мог всецело винить Криденса, хоть признавал его вину, понимал его смятение и неопределенность будущего. И как подло и отвратительно было все то, что навалилось на нас... Я ощущал себя, как будто увяз в липкой паутине, что облепила руки и сковала прочней, чем больничная смирительная рубашка. Мое сердце заходилось рыданиями, но я не мог побороть своих чувств. Любовь, которую я годами лелеял и оберегал, была столько варварски продана... Мне нужно было время, чтоб успокоиться и все обдумать... Но ревность, ревность к свободе, ревность к власти, которой я не имел – она сводила с ума. «Прошу тебя, иди домой», — сказал я сухо Криденсу, желая оказаться в одиночестве. 62. Третья неделя декабря казалась бесконечной для меня. Лишь только дверь за Криденсом закрылась, как я в изнеможении свалился на кровать, пытаясь ни о чем не думать и забыться, но состоявшийся меж нами разговор вновь и вновь вставал перед глазами, терзая душу и вводя в смятение. Однако кроме как на то, чтобы позволить отчаянию с апатией овладеть мной, я ни на что уж не был годен. Единственная мысль, что причиняла мне тупую, саднящую боль, была о Криденсе. Вместо того, чтобы утешить моего вздорного ребенка, я собственными руками оттолкнул его, поддавшись ощущению возмутительной несправедливости к себе. Но догонять его уж было поздно – он был сам не свой, и мы в порыве чувств могли наговорить лишь больше грубостей друг другу. Некстати в памяти моей ожил момент, когда еще в Хобокене я забирал моего мальчика из больницы и сообщил о смерти матери, из-за чего от напряжения у него носом пошла кровь. Я испугался, что и наша сцена могла бы породить волнение, которое способно отразиться на его самочувствии. Я должен был поехать к нему, чтоб убедиться, что Криденс был в порядке, однако появление мое могло лишь все усугубить. Так что мне оставалось делать?.. Меня внезапно озарила догадка, и я рванулся с места к телефону, чтоб позвонить на студию и выведать там телефон иль адрес Слизнорта. На счастье мне попался понятливый работник, который подсказал, как нам связаться, когда узнал, что речь идет о главном персонаже фильма. Как только я сумел дозвониться до Слизнорта, то, не давая ему шанса говорить, попробовал хоть как-то описать всю ситуацию, стараясь уделять внимание тому, что Криденс чувствовал, а не предмету разговора. «Быть может, вам лучше не терзать друг друга? — сказал сурово Слизнорт, и я невольно ощутил себя бездарным школьником, которому преподаватель перед классом публично делал выговор. — Персиваль... ведь я могу звать тебя Персиваль? Послушай опытного человека – вы с Криденсом своей опасной связью лишь делаете больней друг другу. На что же вы вдвоем рассчитываете?» Я будто бы оцепенел, хотя должен был возмутиться, что вместо помощи он предлагал беседу, которая, по всей видимости, должна меня чему-то научить. «Мы любим друг друга», — сдался я. «Любовь, мой мальчик! — воскликнул Слизнорт, и я вообразил, как он в этот момент по-театральному всплеснул руками. — Как можно говорить о любви, когда вы делаете друг другу только хуже? Какая может быть любовь, когда вы оба от нее страдаете?» «Любовь прекрасна. Она открыла во мне второе дыхание...» — я начал нести несусветную околесицу, пытаясь скорее убедить себя, чем Слизнорта. «Но мои глаза говорят, что вы оба скорее задыхаетесь», — устало произнес Гораций в трубку. Что этот человек мог видеть? Как мог судить и осуждать? Ведь до сегодняшнего вечера мы были с Криденсом так счастливы, вели себя подобно школьникам, что поглощены друг другом. «Откуда вам все это знать?» «Не думай, Персиваль, что я не смыслю в любви, — одернул меня Слизнорт. — Я много повидал за свою жизнь – хорошего и скверного. Криденсу нужна сейчас отнюдь не любовь, а забота». «Но я забочусь о нем», — сказал я сухо, испытывая раздражение, и с силой стиснул руку в кулак. «Как, позволь спросить? — почти брезгливо фыркнул Слизнорт в телефон. — Вместо того, чтоб успокоить, ты отослал его домой. Он говорил тебе, что когда Гриндевальд объявил ему, что он сыграет главную роль – у бедного мальчика от волнения пошла кровь носом? Лопнули капилляры. Ужасно, просто ужасно...» Слова Горация вдохнули новый смысл в мое смятенное сознание, жаждавшее ухватиться за какой-нибудь логичный вывод. Он оказался прав, а я бессмысленно распалял себя на ненависть. Я отвратителен показался сам себе и крепко зажмурился, желая удержать подступившие вдруг слезы. «А Гриндевальд?» — спросил я вдруг, опомнившись. «Мальчишка влип, тут ничего не сделаешь, — устало произнес Гораций. — Здесь остается только лишь дождаться, когда иссякнет срок. Вы можете скрываться, а можете быть пойманы с поличным. Или на время разойтись. Готов ли ты на это, Персиваль?» «Я ради него на все готов. Смотря, что выберет он сам», — с глухим отчаяньем сказал я. «Тогда дай Криденсу время, чтобы закончить фильм, а уж потом подумаете, что делать со всем этим. Вместе, — заключил Гораций, и я согласно покивал, совсем забыв, что он меня не видит. — Я съезжу к Криденсу. Проверю, как он там. И передам твои слова». «Спасибо», — только и нашелся я сказать, пока Гораций не повесил трубку, и я вновь устало повалился на кровать, измотанный и выпитый до дна тем бесконечным вечером. 63. Мы не встречались почти целую неделю с понедельника. Гораций позвонил мне тем же вечером, как только оказался дома, и сообщил, что мой мальчик был в порядке, но подавлен, однако больше мы не стали со Слизнортом копаться в наших с Криденсом отношениях, он сделал главное – заверил, что с ним все было хорошо. Но шоу должно было продолжаться, пусть даже сердце было разбито, я был обязан с гордостью удерживать на лице маску, не вызывая подозрений. Мое присутствие на съемках было лишь поверхностным, поскольку съемочный процесс к тому моменту развернулся полным ходом, и нам лишь приходилось иногда какие-то вносить корректировки. Оставшееся время я не представлял, чем занять себя, поскольку только главный сценарист был привлечен Пиквери на весь период съемочного дня. Я часто выходил из павильона курить на улицу. Надежд, что Криденс вдруг объявится, у меня не было ни единой, ведь они доснимали фильм, где ему была отведена заглавная роль. Словно мне в насмешку на парковке красовался черный Мерседес, принадлежааший Гриндевальду. Но если раньше меня обуревало желание расплаты (оно и сейчас никуда не делось, по правде говоря), то ныне моя система ценностей сменилась, когда я смог в себе отыскать силы, чтоб здраво (не без помощи Горация) рассудить о ситуации. Лишь Криденс беспокоил меня. Ему и в самом деле опекун был нужнее, нежели любовник, чтоб одергивать его от резких жестов, а не провоцировать на них, как это было в понедельник во время нашей последней встречи. О, как я был неправ все это время по отношению к моему мальчику. Господь милосердный, как я скучал по нему! Я не скучал подобным образом, наверно, даже когда вернулся из больницы с пустыми руками, когда Криденс с Гриндевальдом ускользнул из-под моего носа. Я не скучал так и в течение года, потому что знал, что он недостижим. Во Франции я смог снискать успокоение, но даже там, в кинотеатре, пока мы с Леоном смотрели «Баядерку», я не был так взволнован и опустошен, как сейчас. Криденс, мой прекрасный Криденс с задорно вздернутым кончиком носа, с плутоватым темным взглядом, уязвимой к властным прикосновениям кожей, широкой точеной нижней челюстью и мягкими ласковыми губами... Он был в паре сотен футов от меня! Встань, подойди к павильону «Обскура», найди там Криденса, поговори с ним, объяснись, моли о прощении, сожми в объятиях, заставь его проронить улыбку! Но я дал обещание Горацию, что не стану вмешиваться, пока они не кончат фильм. У меня не было шансов, решительно никаких. Я не имел необходимых средств, чтоб оплатить жалование адвокату, которому бы было по силам справиться с Гриндевальдом, чтобы расторгнуть договор, мы не могли также и нарушить хоть один из оговоренных пунктов контракта, ведь Криденса тогда бы засудили, заставив выплатить неустойку, но и прервать наше общение мы также не могли и не хотели, пусть это бы и было самым легким решением. Сбежать? Как мы когда-то сбежали из Хобокена. О, как давно все это было, словно случилось не со мной, а кем-то другим, и я лишь перечитывал страницы книги, примерив на себя личину главного героя. Да и куда бежать? Во Францию? Приехать в Сен-Тропе и отыскать Леона, с которым я не виделся почти три месяца и даже не писал? Бежать прочь куда глаза глядят, покинуть вдвоем Лос-Анджелес под покровом ночи, как я когда-то грезил, пока Мэри Лу была еще жива... Сумел бы Криденс с его здоровьем пережить длительное путешествие? Ведь на машине его может растрясти, откроется кровотечение... Единственная возможность была уплыть на корабле. Махнуть через панамский канал в Атлантику, достигнуть Европы или замести следы в Бразилии иль Аргентине. Побег, вот о чем я грезил в эти дни, а не о пресловутом Рождестве. 64. Когда четверг уже клонился к ночи, и я готовился ко сну, надеясь прежде почитать в кровати, чтоб отрешиться от тоскливых мыслей, пока меня не сморит, телефон вдруг разродился радостным бульканьем. Я насторожился, ведь до этого момента меня никто не отвлекал звонками, да и номер мало был кому известен, но все же нехотя вылез из постели. Я не успел и слова вставить, когда снял трубку, а после с великими трудом смог говорить, поскольку на ухо прошелестело «Персиваль». Родной любимый голос, чуть огрубевший с возрастом – заманчивый и низкий. Я тосковал по нему – по его дыханию, когда в пик любовного экстаза тональность обрывается, и он бормочет в темноте бессвязный бред, отчаянно ко мне прижавшись, как вкрадчиво и соблазнительно он шепчет или смеется, играя тембром и перескакивая на октаву. У меня от Криденса выработалась стойкая, неизлечимая зависимость, он был словно константа моей жизни. Принимал новые формы, менялся – был одним человеком, в которого я имел в детстве неосторожность влюбиться, что потом пошатнуло всю мою жизнь, после затаился на время, чтоб принять новый облик, но так просто не желал меня выпускать из своих цепких рук. Да и сам я не хотел сопротивляться, самозабвенно отдаваясь на милость моему наваждению. «Ты дома, с тобой все в порядке?» — спросил я сходу, желая для себя вначале уяснить самое главное. Я с удивлением отменил, как в облегчении, услышав его голос, мои колени подогнулись. «Да, со мной все хорошо», — сказал он тихо, но я готов поклясться, что слышал в его голосе улыбку. Очередной виток с усилием воли подавляемой ревности вновь всколыхнул мое нутро. В изумлении я четко для себя отметил, что ревновал моего мальчика ко всем, не только к Гриндевальду, что завладел его свободой. Я упрямо пытался всю неделю не думать и не чувствовать, дав обещание себе и Слизнорту, чтоб не тревожить никого своими мыслями, пока не будет кончен фильм. Но стоило мне лишь услышать Криденса, как что-то вновь сломалось внутри меня, и я уже не мог с такой безапелляционной стойкостью держать себя в руках. «Как съемки «Обскура»? — спросил я ровным тоном. — Осталась пара дней?» Криденс замолчал на некоторое время, раздумывая над словами, и я уткнулся в стену влажным лбом, покрывшимся испариной. «Да, завтра мы заканчиваем», — уверенно сказал он хриплым тоном, но в его голосе я не услышал радости, хотя, казалось бы, конец и некоторый перерыв на студии должны его взбодрить. Я со смущением перед самим собой рискнул предположить, что усталость была вызвана нашим возмутительным разладом, и Криденс, так же как и я, скучает по нашим с ним проказам в течение дня. По осторожным поцелуям, что похищали с ним мы друг у друга, укрывшись за макетами на съемках, по уединенным встречам в зимнем сквере, по нашим вечерам, когда, раскрепостившись, мы без стеснения могли любить друг друга. Где все это, Криденс? За каким дьяволом все это происходит с нами? Я пожелал молчать, чтобы не начинать все сызнова, но против воли следующий вопрос сам соскользнул с моих губ. «Так значит, завтра будет Гриндевальд?» — спросил я под протяжный вздох. «Нет, завтра Геллерт не придет, — ответил он, и это было правдой – мне всю неделю глаза мозолил черный Мерседес, стоявший на парковочной площадке, но я держался из последних сил, чтоб не дождаться Гриндевальда и не переговорить с ним с глазу на глаз. — Он уехал по делам». «Искать очередную жертву?» — съязвил я против воли. «Персиваль, прошу тебя...» «Прости». Меж нами вновь повисло молчание, и на какое-то мгновенье мне показалось, что Криденс положил трубку телефона на стол и отошел – настолько еле уловимым был звук его дыхания. «Если хочешь... — решился он начать, когда ему далось совладать с эмоциями, — ты мог бы придти на наш последний день. Там правда ничего увлекательного не будет – все основное мы отсняли. Но... если б ты хотел...» Мой мальчик, как же я истосковался... «И что, никто не будет против?» — решил я убедиться прежде, чем дам ответ, хотя ответ у меня был всего один. 65. Всю пятницу я был словно на иголках, с надеждой ожидая тот момент, когда смогу переступить порог «Обскура», куда меня днем ранее позвал мой мальчик, чтоб наблюдать финальную часть съемок. Время тянулось преступно медленно, как будто бы в преддверье бури, и я слонялся среди декораций Мулен Ружа в ожидании обеда, после которого намерен был остаток дня провести вне нашего павильона. Мой терпеливый зритель, вообрази же нетерпение, что мной овладевало, когда уж больше, чем полнедели я проскитался вдалеке от Криденса, лишь раз услышав его голос по телефону. Я тосковал, и волновался за него, и был изрядно взвинчен, когда приблизился к порогу павильона «Обскура». Я ожидал увидеть что угодно там – команду операторов, Горация, толпу актеров и прочий персонал, но стоило лишь дверь толкнуть мне, чтобы войти, как на меня внезапно навалилась тишина. Павильон был пуст. «Конечно, все разошлись в обед», подумал я, оправдывая то, что видел, но отчего-то мне казалось, что в финальный день здесь будет оживленнее. Машину Гриндевальда я не видел с самого утра (как и заверил меня Криденс, что их продюсера не будет), и я решил пройти сквозь зал, рассчитывая, что мой мальчик отдыхает у себя и не желает понапрасну тревожить свое тело излишними движеньями. Мои шаги в пустынном зале средь черно-белых декораций гулко отзывались в мертвецкой тишине и нагнетали некое оцепенение. Казалось, будто тени стали гуще и из углов в ухмылке скалят зубы, желая подобраться к случайной жертве. Почти что крадучись я двигался вперед, желая создавать как можно меньше шума. И в тот момент, когда нога моя коснулась лестницы, чтобы подняться на верхний ярус, где находились комнаты, услышал тихий кашель за спиной. «Вот вы и нашли нас, мистер Грейвс. Прямо как мы условились». Условились. Записка, оставленная мне Криденсом с Гриндевальдом в Лас-Вегасе. Я круто развернулся, чтобы увидеть человека, что застиг меня врасплох, и голос его показался отвратительно знакомым. Блондинистые волосы, усы... я видел его раньше в середине лета 1946-го. Тогда он показался мне заурядным постояльцем из придорожной гостиницы, и я не обратил на него должного внимания. Но Криденс обратил. «Я вижу, вы с Криденсом сильно продвинулись с момента нашей встречи в Фаррелле», — сказал он, качая головой, и подступил чуть ближе. «Так это вы», — только и сумел сказать я, хотя за это время уже успел узнать про него скудные крохи информации, что выдавала пресса. «О, да. Хотите папиросу?» — спросил меня Гриндевальд, цитируя себя, когда мы полтора года назад с ним по случайности оказались на крыльце перед гостиницей, где шумно стрекотали цикады после дождя, а мотыльки стучали по стеклянным плафонам крылышками. «Спасибо, сейчас не хочу», — съязвил я, отходя от лестницы, и тут со спины до меня донесся шорох. Я обернулся и увидел Слизнорта в клетчатом костюме. Он показался мне донельзя изможденным и хмурым, каким мне прежде не доводилось его видеть во время наших кратких встреч. «Гораций, как посвященный в нашу маленькую тайну, любезно согласился составить нам компанию», — карикатурно продолжая усмехаться, растолковал мне Гриндевальд. О, я желал добраться до него все эти месяцы моих отчаянных скитаний, пока мой мальчик не взялся меня переубеждать. И, видимо, напрасно, поскольку, видит небо – эту встречу я откладывал преступно долго. В сознании внезапно промелькнула мысль, что надо было прежде раздобыть оружие для нашей встречи, но видя его наглое лицо, мне захотелось удушить его руками, не прибегая к прочим средствам для убийства. Я сохранял молчание так долго, сколько был способен, смакуя предвкушение развязки. Машина. Ее не было сегодня на парковочной площадке, но Гриндевальд был здесь, и я вдруг разразился вслух задушенным смешком, теперь прекрасно понимая, что эта встреча была тщательно спланирована. «Как долго это вам известно?» — спросил я громко, и эхо прокатилось по пустому залу и словно бы вернулось в меня, отдавшись всколыхнувшей разум вибрацией. «Ах, мистер Грейвс...» Он был одет по моде в дорогие ткани, я видел это даже в темноте. Влиятельный, надменный и возомнивший, что может так легко переиграть чужие жизни, раз обладает столь обширным по меркам простого смертного влиянием. Все это время он призраком преследовал меня, лишь только мы приехали с Криденсом в Пенсильванию, и крался до пятничного рокового дня. Но как не льстил себе – я не был до сих пор морально подготовлен к этой встрече, хоть и мечтал о ней. Отправляясь спать в холодную постель, я всякий раз лелея жажду отмщения, но слишком увлечен был гневом, что сковывал разумность моих мыслей. «Вы думаете, что я не заметил ваш примечательный Седан, уж если вы сумели разглядеть мою машину? Или как Криденс забирался к вам в салон? А я все ждал, когда мы с вами встретимся. Но, судя по всему, наш мальчик пожелал отсрочить эту встречу, пытаясь скрыть правду от нас обоих». Он заложил в карманы руки, прекрасно сознавая собственное превосходство, хоть и пытался поднести все так, как будто мы с ним оба проиграли. Финальный съемочный день, очевидно, успел состояться еще вчера, предположил я, и потому павильон сегодня пустовал, представ своеобразным полем для сражения. «А! Вот и Криденс, — лениво произнес Гриндевальд, и я вновь обернулся, услышав тихие шаги. Мой мальчик был бледен и подавлен, он не смотрел в глаза, застыв наверху лестницы рядом с Горацием, и тот по-отечески чуть приобнял за плечи Криденса, с заметным беспокойством осмотрев его. — Продюсер, режиссер, актер и сценарист. Право, какая занятная компания!» «Зачем он вам?» — с излишней резкостью спросил я, не решаясь взбежать наверх по лестнице, чтоб заключить моего измученного мальчика в объятия. «Я дал мальчишке то, чего он не сумел бы получить от вас, — лениво отозвался Гриндевальд, как будто мне в противовес изображая скучающую невозмутимость. — Защиту и протекцию». «Но для чего было это похищение?» Я абсолютно не имел понятия, к чему был весь этот странный разговор, кроме одной причины – беседа наша подойдет к контракту, и Гриндевальд начнет настаивать, чтоб я убрался по-хорошему. Однако раз уж мы собрались здесь, я не намерен был так просто уступить без боя. Гораций с Криденсом немыми зрителями хранили по-прежнему молчание, не проронив ни слова. Я вновь посмотрел на Криденса, ища ответ в его глазах, но он казался глух к нашему с Гриндевальдом разговору, ушедший в свои мысли. Мне было больно на него смотреть. Я так привык к его довольной, мальчишеской улыбке и искоркам в глазах, что наблюдать такой контраст мне представлялось невыносимым. Но я не мог сейчас так опрометчиво броситься к нему, чтобы утешить, и только мысль, что Гораций находился рядом, и успокаивала меня. «Видите ли, Персиваль, все имеет свою цену, — в словах Гриндевальда сквозили бережно скрываемые холодность и безразличие. — И моя – быть единоличным владельцем». Мы с Криденсом обсуждали это в мрачный вечер понедельника, и я уже заведомо проникся этой собственнической мыслью Гриндевальда, но в тот момент, когда он сам озвучил это вслух, слова приобрели совсем иную суть. В них схоронилось потребительское равнодушие, как будто мы все были картонными марионетками. «Криденс не вещь», — едва не прорычал я. «Да? А для чего вы использовали его? Для плотских утех?» — заулыбался Гриндевальд, и мне вмиг захотелось подлететь к нему, чтоб кулаками объяснить, что он поплатится за сказанное. «Мы любим друг друга», — процедил Грейвс Оклеветанный. «Это сейчас, — ответил тот подобно умудренному философу. — Но вдумайтесь, любил ли вас Криденс тогда, в самом начале? Вы были тем, кто оказался готов поставить на кон свою жизнь, пожертвовать собой на его благо. Разве можно вас не любить за это?» Я пропустил мимо ушей его слова, хотя болезненный укол под сердцем я ощутил столь явственно, как будто он реален был, а не метафоричен. «Я оценил вашу иронию, и, как продюсер, вы – изрядный мастер ломать комедию», — попробовал я отшутиться, чтобы не дать возможности увидеть свою слабость. Хотя к чему все это? Ведь мою слабость он раскусил давно. Она стояла позади меня с побледневшей кожей и губами, что ярко выделялись на выцветшем лице. «Зато вы, мистер Грейвс, — со снисходительной усмешкой заулыбался Гриндевальд, — вы поразительный драматург, и я сейчас не про ваши тексты. Смотри, мой мальчик, — продолжил он, внезапно обратившись к Криденсу, про которого до этого будто бы забыл, — наш благородный рыцарь явился, чтоб спасти своего принца. Какой сюжет! Возможно, день настанет, и я решу увековечить это в фильме». Я больше не смотрел на Гриндевальда, лишь на Криденса с Горацием. Я понимал молчанье моего мальчика, но Слизнорт – он-то почему молчит? Неужто, деньги Гриндевальда прочной нитью зашили ему рот, и он не хочет провоцировать его? «Быть может, будет лучше перейти к конечной цели нашей встречи?» — сказал я Гриндевальду наперекор, и тут заметил пятна крови на рубашке Криденса. У него снова шла носом кровь от волнения? Но почему тогда он здесь, почему никто не распорядился, чтобы ему был обеспечен должный покой, раз уж он обходился Гриндевальду так дорого? Или тот был способен только получать игрушки, но не беречь их? Из-за спины моей послышался усталый вздох, а после чиркнула спичка, и я отчетливо смог уловить удушливый запах папиросы. «Цель наша такова, что я не люблю делиться, Персиваль, — сказал он сухо и сердито. Возможно, ему самому внезапно опостылело актерствовать, и он решил раскрыть все карты, сметая прочь клоунскую мишуру инсценировки доброй встречи далеких родичей. — Не бойтесь, мне не нужен мальчик в том смысле, в каком он нужен вам, — добавил все же он с ехидцей, когда я круто развернулся, как ужаленный, вновь вперив в него взгляд. — Я сделал Криденса, дал ему то, о чем он мечтал. Его фотографии в журналах будут вызывать сочувствие и приносить деньги. Подкинем обывателям пищу для пересудов». Тут Гриндевальд задрал картинно руки, как будто у него в руках был баннер: «Сирота с тяжелой болезнью покоряет Голливуд! — продекламировал он с чувством, а после, словно по секрету, закончил приглушенно: — Такая новость всколыхнет общественность, растрогает». «Желаете продать его историю?» — я горько усмехнулся, качая головой. «О да, — вздохнул он, выпуская кольца дыма. — За много лет я смог понять, что сыскать достойную историю, способную затронуть души, бывает крайне сложно. А потому я сам делаю истории. Спасаю поломанные игрушки и вновь учу их двигаться». «Дергая за ниточки», — колюче подсказал я. «Не без этого». Все это походило почти на разговор двух старых приятелей, если бы не оттенки, которыми окрашен был наш разговор. Мы словно торговались за товар, которым оказался Криденс, и это было отвратительно. Я не представлял, как Гриндевальд заставил их с Горацием молчать, какие методы внушения использовал, поскольку сам я ни на йоту не поддался его речам. «Звонок от Криденса вчера...» «Я попросил его, чтоб он вас пригласил». «Так значит, вы хотите, чтоб я исчез из жизни Криденса?» — я мрачно усмехнулся, сжимая кулаки, пытаясь подвести итог сей встречи. Все это походило на плохо срежиссированный спектакль, и зрители давно уж разбежались, покинув зал и вынуждая театралов лишь преданностью к своей душещипательной профессии добраться до финала. «Хочу ли я... — протяжно фыркнул Гриндевальд. — Я требую. Отныне мальчик принадлежит мне на ближайшие несколько лет. Я – его создатель, и лишние персоны, что будут крутиться рядом...» Вот тут уж я не выдержал, выслушивая эти эгоистичные и ханжеские бредни. В пять больших шагов я подлетел к нему, кулаки мои были все это время стиснуты. С неописуемым удовлетворением я резко отвел локоть назад и врезал Гриндевальду в челюсть, заставив пошатнуться под глухие вскрики с лестницы. Он явно не готов был к встрече с кулаком моим. Но в тот момент, когда он распрямился, я с удивленьем осознал, что Гриндевальда не охватило бешенство. Нет, он с одобрительной улыбкой распрямился, как будто его извращенной целью было испытание моей выдержки. За пеленой негодования мне едва удалось расслышать тревожный окрик Слизнорта, а после гул шагов, и я не сразу смог понять, что талию мою обвили чьи-то руки. «Персиваль, прошу тебя, не надо», — протяжно выдохнул мне Криденс на ухо, и я с восторгом перехватил его ладони, сжимая бережно, но крепко. «Он заслужил», — сердито выплюнул я, наблюдая, как над улыбающимся ртом Гриндевальда топорщатся усы. «Так будет только хуже, — с отчаянием зашептал он мне в затылок и, не помыслив отпускать. — Он может...» «Я вижу, сколько он всего способен сделать, — я развернулся к Криденсу лицом, не веря до сих пор, что он вновь оказался ко мне так близко. Он был бледнее, чем обычно, на воротничке рубашки бурела запекшаяся кровь, ладони же в моих руках казались ледяными, — но тебя держит лишь бумажка». «Ах, Персиваль, ты даже не представляешь все могущество бумажек», — внезапно огласил павильон голос Слизнорта, по-прежнему стоявшего у лестницы. Гриндевальд же улыбался. Оброненная в момент нашего с ним столкновения папироса дотлевала на полу, и от нее едва заметно тонкая струйка дыма вилась к потолку. «Гораций прав, — он ткнул в нас пальцем. — Бумажки правят миром». Тут Криденс покачнулся и навалился на меня, и я перехватил его покрепче. У меня самого от этой встречи подгибались ноги, но я держался ради нас и был готов держаться дальше. Внезапно понимание обрушилось на меня, пока я ощущал тепло моего мальчика, что все сказанные мной слова лишь оказались продиктованы эмоциями, и я отчаянно желаю сражаться до конца, скрываться, обманывать весь мир, чтоб ощущать его по-прежнему рядом с собою. «Мой мальчик, тебе нехорошо?» — раздался голос Слизнорта в тревожной близости от нас, и я смог, наконец, оторвать взгляд от ликующего Гриндевальда, выражение лица которого сменилось внезапно озабоченностью. «Нет, я...» — горячо выдохнул Криденс рядом с моим ухом, и я перехватил его подмышками в тот момент, когда ноги его подкосились. «Криденс, — прошептал я, обнимая его и прижимая к своему телу. — Криденс, что с тобой?» — я зашептал в смятении. «Голова, — пробормотал он. — Она весь день болит...» «Болит. Болит? Криденс, что случилось?» Мягко и осторожно опустив моего мальчика на пол, упав пред ним на холодный бетонный пол, я приподнял его за голову, заглядывая в мутные глаза. «У него с утра от волнения вновь пошла носом кровь...» — ответил мне Гораций, и опустился рядом с нами, пока на фоне декораций «Обскура» маячил Гриндевальд. «Персиваль, — едва сумел произнести мой мальчик, и его губы озарила легкая улыбка. Его холодная ладонь легла на мою щеку, и горький ком в груди заставил меня сжаться. Перехватив его руку, я горячо прижался губами к пальцам, и Криденс откинул голову назад, все также продолжая улыбаться. — Я потерял сегодня много крови и упал без сознания...» «Что?..» Слезы застилали мои глаза. «Криденс... — бездумно прошептал я, как будто его имя могло ему помочь. — Звоните доктору!» — сердито гаркнул я, не выпуская Криденса из рук. С трудом мне удалось расслышать быстрые шаги, но Гораций по-прежнему был рядом, и я едва смог осознать, что это Гриндевальд сорвался с места к телефону. «Помогите, Гораций, — не сдерживая слез, взмолился я. — Вы же влиятельны, у вас есть связи...» «Я влиятелен, мой мальчик, но современная медицина – нет». Мой Криденс таял на глазах, его глаза закрылись, затрепетали веки, и я отчаянно завыл, подхватывая тонкую фигуру, чтобы прижать его к себе. «Криденс...» — шептал я, словно заведенный, обняв его и прижимая к своей груди, но он был снова глух к моим словам. 66. Улика número dos. Посмертный эпикриз* Криденса Бэрбоуна. Кровоизлияние в мозг. Когда мой мальчик от волнения в ту роковую пятницу от носового кровотечения лишился много крови, он потерял сознание, в то время, как остался в одиночестве в гримерке. Упав на пол, мой Криденс... расшиб голову и пролежал так до тех пор, пока не смог прийти в себя. Гемофилия взяла его в свои объятия не сразу, а лишь дала возможность продержаться несколько часов, пока пред ним не разразилась наша с Гриндевальдом драма. Из-за удара головой открылась рана, которую не смог бы остановить любой умелый врач. Он умер до прихода фельдшера, и не в наших с Горацием силах было что-либо сделать в тот момент. Вот основная суть из заключения врача. Мой верный слушатель, читатель, я обнажил всего себя перед тобой, но не в моей власти смаковать эмоции и чувства, что раздирали мое существо на части. Я бы рискнул сказать, что оказался мертв, но разве ль это имеет смысл? Разве имеет смысл что-либо, кроме того, что Криденса уж никогда не будет рядом со мной? Я потерял его и не желаю больше предаваться тем воспоминаниям. Не в силах я терзать себя, чтоб вывернуться наизнанку и описать агонию, что овладела мной, когда мой мальчик угасал в моих объятиях, покуда порченая кровь не унесла его скоропостижно. По глупости, по человеческой небрежности. Мы – я, Гораций и Гриндевальд – хоть дорожили Криденсом (каждый по-своему)... мы не сумели оградить его. Мы не смогли спасти, преследуя свои стремления, пока он мучился больною головой и не признался, что потерял сознание. И сокрушительный удар по его телу... Ужасный, отвратительный декабрь рождал в моих воспоминаниях животный, раздиравший душу вой. Я ненавидел сам себя, я был на грани помешательства, я потерял его... Моего Криденса.