Перегорели

Pov Осаму Дазай Я тебя никогда не увижу, прости. Мои руки разукрашены под космос, где я уже вечность, но не в жестокой реальности. А там ты. Бессрочно ждёшь меня, но закрываешь глаза. Не смотришь издали на мои галактики, только вниз, на шершавый треснувший кафель. Прости меня за пропитые дни. Ты видишь только себя в отражении. Я давно ушёл. Ты не чувствуешь обиды, но никогда не простишь меня. Pov Накахара Чуя Не вижу твою улыбку, но она продолжает отдаваться в груди сжигающей болью. Я хотел бы знать лишь почему?.. Почему ты ушёл? Я уже не вижу света, в глазах белая пелена, растекающаяся по мыслям и застилающая их от меня. А сквозь неё видны каштановые волосы, тонкие руки привычно в карманах, обнадёживающие, но сами по себе потерянные глаза ребёнка, и эта портящая всё улыбка. Люблю её, не знаю почему, только ты не умеешь улыбаться. Она ведь сплошная грязная ложь другим и самому себе. Pov Осаму Дазай Я буду вечность давать людям лишь то, что они хотят, фальшь в замен на настоящего себя. Кажется, что среди масок этой пьесы я меняю тысячи за секунды, но где моё настоящее лицо? В зеркале его не видно. Да… Дело именно в том, что его там нет. Что я такое? Pov Накахара Чуя Мы даже не попрощались, но нам подняли мосты. И даже так, ты успел убить меня во мне же. Последние ноты моей души умерли ещё при твоём хриплом голосе за пару сантиметров. Ты хуже эфедрина, и самое страшное, что ты вызываешь зависимость, как лизергид. Мне больно было смотреть, но ты каждый раз давал увидеть иглы в венах. Что ты такое? Pov Осаму Дазай Каждая радость пускается по венам, но где она? Вместе пропили мысли. Избиты погодой и жизнью. Но ведь мы не уйдём от этого. Завтра будет ещё хуже. Солнце будет светить, как всегда, но только не над нашим городом. Вроде бы в руке должен был быть конверт, но исписанный лист лежит на столе в чужой квартире уже как четыре чёртовых года. Что ещё сказать? Мы проебали всё: жизнь, души, взгляды в пустой комнате. Прокурили голос. Пропустили последний вагон. Упустили последний снег, не падавший так давно, который остужал горячие щёки и шипел в руках с солью. Теперь шумит лишь мой суицидальный прибой. Не греют твои руки, пусть и бабской пощёчиной. Не остужает ледяной взгляд. Но мы ведь не забудем нашу гордость? Она будет нас разъедать до гроба. До братской могилы. А что мы такое? Pov Накахара Чуя Без шансов, без всяких вариантов, ничего уже не будет так, как прежде. Сколько судеб сожжено? Но мы всё ещё не довольны. Как жалко, до рвоты. Мы просто мёртвые судьбы теней прошлого. Страшных, пугающих, но не таких одиноких, как прежде, теней. Пора просто осознать, что от них некуда бежать. Это насмешка над нами. Нас просто давят обстоятельства. Но кажется это не мой выбор. Как будто мне на угрызение в собственной комнате, в тихой, одинокой, душной комнате кинуто отвратительное чувство несправедливости. Когда хочется кричать: «Ну почему всё именно так?!», но ты молча сглатываешь нервы. И тщетны, бренны все попытки спать. Потому что я тоже слышу твой суицидальный прибой. Но сейчас передо мной только та же пелена. Она вызвана ни тобой, ни усталостью от родной бессонницы, ничем иным, как обыкновенный морфий, что уж говорить о вчерашнем загнанном амфетамине. Это обыкновенные два дня в месяц, когда вся печаль и безысходность гуляют где-то «на отвали». Но сейчас невозможно думать. Кажется, я был потерян ещё минуту назад, или это было вчера? Хотя на это уже харкать. Колышет лишь одно – что тут делаешь ты? И снова невозможно думать… Pov Автор Звонкий удар разливается колющей болью по красной от мороза щеке. Жертва сплёвывает кровь от удара. Этот город так не предсказуем в погоде, словно Дазай в своих действиях и мыслях. Кареглазый стоит перед испуганными глазами, хотя собственные сквозь жестокое отвращение плывут от тревоги. – Грёбаный наркоман. – Это говоришь мне ты? Тебе ли не срать где и в каком я состоянии, маман? – Нет, мой милый шкет, ведь пинок от начальства будешь получать не ты один. – Ах, прости меня, матушка, загулял твой отбитый обдолбай, – рыжий закатывает глаза и подыгрывает со злой недоулыбкой этому пафосному сарказму. Но на сцене он пробыл недолго. Он хватается за голову в порыве заглушить резкую боль мощных конвульсий. Шаркая, Накахара валится, уходя их сознания, на мелкие камни. Забинтованная рука не дает телу приземлиться и сильно хватает чуть выше локтя, напрягая сухожилия, что видны сквозь тонкую голубоватую кожу. Ужасно просыпаться в углу маленькой комнаты на деревянном полу. Кости жутко болят, будто всю последнюю неделю Чуя выполнял непосильную физическую работу, да у проституток меньше задницы болят, чем у него сейчас всё тело. Он приподнимается с тихим шипением, протирая руками лицо, но по ушам больно бьёт голос. Накахара даже слабо различает его владельца. –Наш наркоман проснулся! Жалкое зрелище, – дотошно протягивают позади. Уже и не надо угадывать: «кто?». Ничто больше так не может, кроме этого существа, – что? Всё болит после вчерашнего загона? – Главный марафетчик отрывается? – рыжеволосый раздражённо испепеляет взглядом собеседника, цедя каждое слово. – Ты для этого не создан, торчок недоделанный. Максимум, от чего ты не пострадаешь, это домашний лимонад. – Я вылью его тебе на голову, и тогда от него пострадаешь ты, – у мафиози уже сдают нервы и начинает дёргаться бровь. – О-о, я буду ждать. В дверь незатейливо постучали, а затем голосом Накаджимы послышалось: «Дазай-сан, можно?». Чуя завертелся и начал тихо паниковать. – Ты чего, как любовница? Скрипучая дверь отворилась и в незатейливую комнатушку вошёл эспер. – Накахара-сан? Что Вы тут делаете? – Зашёл по работе и уже ухожу, – его физиономия приобрела серьёзный, и даже может быть грозный вид. Он направился к двери, по дороге специально задевая плечом Дазая, чем вызывая у зашедшего паренька непонимание ситуации, что чётко видно в его потерявшихся глазах. Забинтованная рука хватает его за запястье, с силой дёргая, хотя тот продолжает игнорировать. – Куда же Вы Накахара-сан? Мы ещё не закончили, – с наигранным уважением серьёзно произносит Дазай. – Если вы заняты, я могу зайти позже, – неуверенность играет в голосе тигра. – Атсуши, у тебя что-то важное? – Вам просили это передать, – он протянул ему конверт, по всему видимому с письмом внутри. Парень забрал его и, не глядя, положил на стол. Атсуши попрощался и вышел из комнаты. Глаза, доводящие своим злом до судорог, кинули взгляд на невозмутимое лицо. В голову Накахары снова резко бьют конвульсии, и он валится на постель, находящуюся рядом. Дазай, некоторое время постояв и посмотрев на хрупкое с виду тело, лежащее без движений вот уже минуту, облокачивается правой рукой на простыни рядом с огненными растрепавшимися волосами и, приблизившись к бледному лицу максимально, шумно выдыхает, а затем падает рядом, душа себя от усталости и безысходности подушкой. – Мягкие… Ты пользуешься кондиционером, Чуя? – прозвучал вопрос в пустоту. Он знал, что ему никто не ответит, и поэтому продолжал нежно трепать рыжие пряди волос. Pov Осаму Дазай В так называемом "человеческом обществе", где я жил до сих пор, как в преисподней, если и есть бесспорная истина, то только одна: все проходит, Чуя, всё проходит. Запах целомудрия и незапятнанности слишком затмевал рассудок. Стоит только коснуться этого болезненно-бледного холодного лица. Что же ты творишь? Ты слишком портишь этот образ, Улыбка смотрится кривой Как хочется убить, но милый Ты тянешь в бездну за собой. Не было человека, которому это не нравилось бы. Но тебя это откровенно раздражает. Наблюдать за людьми, исследовать их, усыплять дикость души и искренность самому себе, безусловно всё это, словно шахматная партия. Но почему же ты не видишь эту улыбку, видишь с самого начала только фальшь, лишаешь всякой возможности лгать. И эта игра становится интересной, но прошибает разрядом тока и колью до сердца. Самое трудное для актера - выступать перед близкими…