Змея

Это ужасное чувство. Когда в тебе всё разрывается и причиняет боль. Ты понимаешь, что это проснулся монстр внутри тебя, любовно выращенный за многие годы. Я всегда был змеёй. Мы все были змеями. Мы любили змей. Мы видели в друг друге равных, одинаковых в своей сущности людей. Слизеринцы. Моя мать была слизеринкой, как и мой дед, и его отец тоже. Это был холодный и расчетливый мир. Даже внешний лоск и обаяние не могли вытеснить холод мысли, логику и расчет. Это всегда плохо сказывается на детях. Дети в таких семьях несчастны, только если они не такой же змеиной породы, тогда им тоже не нужна любовь. Хотя… У меня не было ничего кроме одиночества и тщеславия. Боль — признак зарождения в твоей душе змеи, появилась во мне рано. Я был ещё мальчиком. Испорченный мир в душах моих родителей — кривая призма, через которую они смотрели на мир, заразила меня и стала моим миром. Я не видел ни ясного солнца, ни неба и не знал, что этому можно радоваться. Я читал. Читал, чтобы заглушить боль и слезы, чтобы убежать от себя. Я хотел быть сильным. В книгах, которые я читал, было много силы, но силы злой, силы яда. Уже в десять лет я был преисполнен важности своих знаний. Но однажды я увидел девочку, играющую под дубом, что рос у большого озера. Я смотрел на её движения, на простоту её естества и понял, что мои знания ничтожны перед ней, потому что девочка была счастлива! Она не читала ужасных книг: увесистых томов, испещренных формулами и кабалистическими знаками. Она не страдала. Она смеялась. Она просто жила, и жажда, зависть к этой простой и счастливой жизни смутила мое сознание. Как одержимый, я ходил за этой девочкой по пятам. Я пытался уловить ту невесомую, несуществующую формулу счастья. Я пытался отнять у неё хоть кусочек радости, впиваясь жадным взглядом в её непосредственность, её игры, её смех. Я был готов отнять всё у всех, лишь бы мне принадлежало право смотреть на неё вечно. Но долго наблюдать за ней я всё же не смог. Мне было больно просто наблюдать. Мне захотелось поговорить с ней, коснуться рукой её волос, взять за руку. До мучительных галлюцинаций я представлял себе наш разговор: как подойду, заговорю с ней, как она посмотрит на меня и, исполнившись уважения к моим знаниям, откроет мне секрет счастья. Но наша первая встреча напугала её. Да, это было фиаско, и я в первый раз задумался о выборе своего пути и о методах достижения цели. К счастью, что-то её во мне заинтересовало, и она пришла ещё раз, под старый корявый дуб, где мы первый раз встретились. Я понял, это были мои знания. Её влекли мои знания. И это стало началом моего конца, потому что я глубоко ошибался. Возгордившись, я начал учить её всему, что знал сам. Видимо, ей нравилась необычная картина мира, нарисованная мной. Я рассказывал ей о том, чего в принципе не знал сам: о школе Хогвартс, о волшебниках, о проклятьях, о драконах и дементорах. О, несчастный глупец, я занимал её реалиями своей придуманной жизни, в то время как она давала мне свет настоящий жизни, свет любви. Она жалела меня, как жалеют голодного котенка. Она кормила меня со своих рук и была счастлива от этого, счастлива от того, что в её одинокой жизни появился друг, пусть немного странный и пугающий, но такой же «ненормальный» как она сама. Наша дружба продолжалась долго и крепла год от года. Мы поступили в школу. Вот тогда и начались наши разубеждения. Я считал её уже почти чем-то своим, тем, что всегда остаётся незыблемым. Я был нечеловечески убежден, что именно знания делают человека значимым, а не его доброта, обаяние, энергия, свет, исходящий из глаз, душа. Я не предавал этому значения. Мною двигало желание силы. Я отчаянно завидовал, и ненавидел тех, у кого всё получалось, у кого были друзья, известность, кто мог блаженно улыбаться, и, ничего не делая, привлекать к себе любовь. Я считал их лицемерами. Я приложил столько старания и боли, чтобы быть кем-то. Но это «кем-то» было никому не нужно. Разве, только она одна могла видеть во мне сакральное знание, сильное, смертельно опасное, тонкое как паутина. Иногда она меня раздражала: своей непочтительностью и беззаботностью она вносила смятение и сумятицу в мои идеально точные выверенные представления о мире. Меня боялись и уважали только слизеринцы, ценя тонкую игру света и качества моего разума. Это была лишь оценка осторожная, примерочная относительно своей собственной безопасности. Уничтожь или используй — вот негласный девиз факультета Слизерин. Но мне нравилось быть среди слизеринцев. Я сам был такой же. Но вот настали дни моей несвободы. Она моя Лили, мой свет, всеми любимая, всеми ценимая, но по-прежнему ищущая со мною дружбы, была столь велика в проявлении своей любви, что это казалось мне неподобающим. Ей не нравилась моя компания, а я критиковал её выбор. Но так было угодно судьбе, что при обоюдной дружбе мы с ней принадлежали к враждующим школьным лагерям. Да, она была красива, и в неё влюблялись, а я ревновал и мстил её ухажерам, впрочем, они в долгу не оставались. Годы шли и я становился все более жестоким и самовлюбленным. Это была единственная моя защита от мира, от мира боли и страдания. Я продолжал ненавидеть всех и вся, а она по-прежнему всех любила. Возможно, поэтому я совершил в тот раз роковую ошибку. «Грязнокровка!» Это слово будет преследовать меня через всю жизнь.