Вавилонский лев

Урук — оазис жизни средь песков бескрайних, с артерией питающей Евфрата, воспет в веках он будет и в памяти потомков гордых праотцов, обласканных любовью всех богов, что восседают на престолах поднебесных. Бриллиант в песках цветущий, щедро пальмами плодоносящими и дурманом истекающие цветы, в красоте сравнимые с Иштар. Но не то богатство града вечного, то стены великие. То стены крепкие, мужами мудрыми и сильными возведённые, и хранят покой они царства в летах вечного. Дома рабов господ небесных не бедны, в процветании град их вечном, еда и одеяния в домах в достатке, и учения дана им благодать. В том граде счёту, грамоте обучены с малых лет, там девы — рукодельницы искусснейшие под солнцем, а в ночи из окон песни льются флейт и арф изысканных. Богатство храмов тех земель богам вверенных потомкам будет и не счесть. Где стёкла торжеством солнца многоцветным в витражах сияют и шелка пути пришедших устилают, а в золоте жертвенные огни пылают. Приют богатый в зиккуратах хранителей небес. Но был бог и на земле в те времена. В блистательном дворце из камня белоснежного, в богатстве процветал тот лев златой. Фонтаны золотые в стенах обители его, мрамор у ног, шелка цветные на плечах и корона с каменьями в золотых власах. Трон так его высок, как гордость и величие его. Но есть сокровище одного лишь, что он в цене сравнит со всем своим богатством. То плоть его, то кровь его, от семени его дитя родившееся, как все считать тогда могли. То дочь его единственная возлюбленная. Царица молодая расцветала с каждым днём, и не похожа на отца была как день от ночи отличим. Не бела, как молоко, лишь с золотом драгоценным сравнима она. Не вино взгляд её, а плодородная земля, не золото локоны её, а чернь гнева небесного. Не буйно сердце её, как огонь, а то спокойная река с водами холодными. Как древо и плод его, были они одним корнем связаны, но были они совершенно разными. И то была любовь его не меньшая, чем любовь его к себе. И страдание его не меньшее, чем вырванное сердце из груди. Как Шамаш и Зуэк сменяя на небесах друг-друга день за днём, так время пролетало. И плод тот зрел, входя в ту пору, когда быть слаще и желанней быть уже не может. Собратьев на небесах он ненавидел. Когда младенцем неразумным дочь его была, то самая его отрада большая была. Они играли вместе, её он, как девчонка куклу, в лучшее мог сам наряжать. Он с рук её кормил и сам её в купели ухаживать за собой учил. Её баюкал сам, нередко засыпая с ней в постели. Но время шло нещадно. Цветы невинности опали, являя истинную ценность зрелой красоты. И вчера был он изгнан из постели со словами унизительными, что ложе должен вскоре с нею муж делить, но не отец. — Мой господин, ваш лик давно уж не сияет нам. Печали, словно тучи, угнетают думы рабов вам верных. Ответьте нам, что взор ваш омрачает? Вино, что в кубках золочёных, не увеселяет разум ваш? Красавицы, что в гаремах ваших, взор ваш не прельщают? Молчит в ответ лишь лев златой, угрюмо на советника взирая. Тайну дум его тяжёлых знает тот, кто с сердцем соразмерен. Но Энкиду тяготится тем обманом. Так чисто создание богов, как сын, рождённый от рабыни, быть не может. Мешхе, про твои обманы ведает король. Про помыслы имя рода своего во времени восславить. Урнунгаль — сын мудрого Мешхе, сыном льва себя прозвавши, взойдёт на трон. Об этом ему поведала она, когда знать о том могла. Он знает тайны сих честолюбивцев. О властолюбии Мешхе, которого он держит подле, на цепи приспущенной, чтобы думал тот, что равен льву. Он ведает об Урнунгаля честолюбии и ненависть к нему питает. Младой царице внушает он очарованье, желая через дитя единственное трон занять. Они не мыслят, что муж тот царственный, бесчисленными наложницами владея, способен благодатью одарить любую. Как было некогда и с той, что Александру произвела. Так тогда считали. Они не мыслят, что может быть и так. Но и он того не мыслит. Он сходит с трона, советника недоброго к нему не слушая. Владея всем на свете, он продолжает жаждать ту, что мужа в нём не видит. Но время многое сменила. Не он Слуга. Он ей отец. Она и ест, и пьёт из его рук. Живёт с ним под одной крышей. Он тела обнажённого касаться мог, когда её купал. В купели обнажённой он ныне может зрить её. Но не касаться. Ведь на его глазах тогда кровь зрелости в воду пролилась, смутив царевну зрелостью своей. И в купель к ней больше он не вхож. И ныне, и сейчас, он может только наблюдать, завидовать, тем каплям, что скользят по коже. Слуг рукам, что им позволено касаться там, где не позволительно отцу. В цветастой зале, с пёстрыми покрывалами, она стоит в купели лицу солнца себя подставив обнажённую. Шамашу — мужу, так бесстыдно. Но не отцу, что тайно должен наблюдать за тем, что ему по праву принадлежит. За тем, что он сокрыть желает от глаз мужей мира смертного. От глаз мужей небесных. Чем владеть желает только он.