Вавилонский лев

И почему же так? Родясь в песках бескрайних, пред ликом Солнца, жизнь дающего, милей всего её ей грёзы, что приходят по ночам. Вокруг неё всё так бело, будто разлитое молоко. Но серебрится пуще серебра. И то не солнца край, тут властвует луна. И не несносная жара, здесь так свежо. Так радостно её душе, раздольно и свободно, чего она, царица, не испытывала в жизни никогда. Она б осталась здесь навечно, но луч ревнивого Шамаша уводил её из грёз. Или тот, что приходил к её покоям под покровительством Зуэн. Открыв глаза, она услыхала вновь, как мелкий жемчуг к ней летит в окно. Поднявшись с ложа, она прошла к зовущему её. Под окнами стоял верный раб её, что именем Урнунгаль был окрещён. Играл в любовь искусно он, не ведая, что любви нет в сердце Александры. Но муж ей нужен был, которому на неё бы было всё равно. Куда она пошла, с кем говорит она. Ему бы было не интересно. Она бежать хотела с теми, кто плыл сюда с земель чужих. Увидать она желала то, о чём в сказаниях поётся. Но дворец её — тюрьма. И цепи ей невыносимы. — Отец просил твоей руки вчера. Моя любовь, не суждено нам быть с тобой. Отец твой, царь мой, отказал ему. Он говорит, что постыдно царицу отдавать слуге. — Но что же делать нам, любовь моя? От страсти не могу я отказаться. Урнунгаль молчал, но план продуман им давно, что подозревала и сама царица. Власть отца над ней пугала. А потому, согласна она была на всё, что от оков её освободит. — Найду тебя я завтра дома у Иштар. Мы честь твою ей в жертву принесём. И нашему союзу противиться отец не в силах будет. — С утра я буду там. Вдали от входа, чтобы нашёл меня лишь ты. Трепеща от предвкушения, ушёл сластолюбивый муж. На покой ушла царица. Лишь мышь скользнула под окном. Она придёт к тому, кто язык их разумеет. А тот придёт к царю, чтобы от позора, горя уберечь. А поутру, богато нарядившись, не пойманная никем, царица спешно удалилась в храм божественной блудницы, что покровительствует страстям. И там, сокрывшись в уголке, ожидать она должна того, с кем жертву принесёт Иштар. Она ждала не долго. Монета золота чистейшего в подол её легла. С улыбкой ласковой лик свой подняла, чтобы взгляд холодный, алый встретить. Крепко пальцы сжались на косе, дитя своё сдёрнув с места и потянув домой. — Тот, когда ты ждёшь, больше не придёт. Кормить псов непокорных глупость больше я иметь не в силах. Сорвав с главы златой покров, втолкнул он дочь в покои царские. На колени упав у стола с винами и яствами та дочь, в отчаянии, выхватила нож. — Я не дитя, чтоб ты указом был мне, как ритуалы воздавать богине, чьей жрицей является дочь царя! — Я должен потакать блуднице, что развращает дочь мою? Иль милостив я должен быть к тому, кого лишь только трон интересует? Ты всё ещё дитя. Моё дитя. Ты думала о том, что жертву принести мог и не я, и не Урнунгаль. То мог быть и бедняк, бродяга и убийца. Но, видно, благосклонна небесная царица, что я прознал о хитростях гиены. Он приближался словно змей к добыче. Чаруя голосом, неспешными движениями. В полумраке обители своей, был он господином. — Не приближайся! Острие кинжала упёрлось в горло. Взгляд глаз тёмных был гневлив. — Ты думаешь, что ты над всем владеешь. Но не над разумом и сердцем подданных твоих. Отец, тебя люблю я, но что я видела с тобой? Богатство, роскошь, доброту. И только лишь в стенах дворца бывала я. На улицах нет никого, лишь только выйду в город я со свитой пышной, всем не позволено на меня смотреть. Не видела я лиц чужих, и не слыхала языков и песен я чужих. Не знаю ничего о том, как живут люди вне дома твоего. Пощёчина сваливает с ног на ковры богатые. Тело могучее к полу прижимает, из рук оружие выбивая. — Должно быть я излишне баловал тебя, раз не заметила ты, что из поры наивности выйти давно пора. Рукоделие и игры надоели? Наскучили ритуалы и забавы? Тогда напомню я тебе, что монета та моя. Ткань рвётся под уверенной рукой, грудь младую обнажая. Упорство лани в когтях льва, борющейся за жизнь, напрасно. Расшитые золотом шелка рассыпаются в клочки для грубой ласки изнеженного тела. Запястья прижаты к полу, а чужие губы ласкают шею, грудь, исторгая с поцелуями, укусами, проклятья и угрозы вместе с обещаниями гор златых и дорогих шелков. С себя одежду скинув, невинным телом её он овладел, проклятий он не слушал, ни мольбы, ни слёз. Её отчаянными вскриками, упорством, болью наслаждаясь, он думал лишь о том, что ныне ей плохо так же, как было и ему. Чистотой он упивался, наслаждаясь теплотою девственной крови. Он наслаждением упивался, что пронзало тело много раз. Её пытал, пока не стихла в рыданиях беззвучных, лицом уткнувшись в шёлк ковров. И лишь насытившись он тем, что ране было под запретом, её на ложе положил, любовно приласкав. — За непокорность я тебя прощаю, моё возлюбленное дитя. Но более того не попущу. Кусая губы от обиды, давя рыдания в себе, гневливо оттолкнув отца, царица с ложа поднялась. — Прощаешь дочь за любопытство? Вина огромна. Но в чём она? За тягу к знаниям караешь ты меня. За спасение от скуки и цепей. Меня прощаешь ты. Но не прощаю я тебя. Глядя на кровоподтёки, слёзы, кровь на лоне. Глядя на царевну, тряпья обрывки собирая, испытал животное довольствие собой. — Ты с огнём играешь, дочка. Мой гнев познала ты. Ты понимаешь, что право на тебя имею только я. На честь, на жизнь, на разум и на сердце. Я пожелаю и ты должна. Не возжелаешь, я заставлю. Сверкнув глазами гневно, из комнаты царевна удалилась. Дивились долго слуги внезапной кротостью царицы. Дни проводила она в молитвах и купели, словно молилась она в грязи. Пресветлая Нинсен дивилась долго охлаждением среди своих возлюбленных детей, приставив к ним верных ей людей. Девы верные ей рассказали вскоре, про слабости царицу посещавшие всё чаще, про изменения в еде. Ей рассказали про грудь налившуюся и про отсутствие крови. Нинсен у сына на груди рыдала о бесчестье, что дом их посетило. Но сын её лишь усмехался, говоря, что честь принцессы пусть и достояние всего народа, но, так же, как и счастье короля. А потому нет смысла больше страсть им обоюдную таить, и дочь свою возьмёт себе он в жёны. То было празднество богатое. Весь город пил и пировал. В стихах и песнях восславлял народ то счастье короля. Треба в храме, вина, пламя, было всё на торжестве. Иштар, благословляя, ненависти не тая в глазах, в мыслях проклинала короля с женою. Но превзойти, даже в ярости и гневе, не могла она той самой, что за спинами царственными стояла. Что могла прийти за каждым из богов.