«Эдельвейс»

В середине лета, в то время, когда цветут травы, а в церкви поют праздник Иоанна Предтечи, в народе гуляют другой — языческий, темный, с жаркими кострами и горячими плясками. Еще с незапамятных времен девки в эту ночь, распустив косы, шли на реку, а в лесах, перекликиваясь, аукались парни. В поместье баронов Корф уже больше пятидесяти лет в этот день праздновали именины барина, покойного ныне, Иван Ивановича. Все работы и наказания в этот день отменялись. И с утра весь православный люд шел в церковь, ставить свечи, а к обеду собирались на заднем дворе усадьбы. Вот и теперь Владимир Иванович не изменил старых традиций, и хоть уже шел не первый год его самостоятельного управления, в поместье все еще вспоминали добрым словом прежнего хозяина. Барон вместе с супругой вышли к своим людям и, раздав подарки, поздравили всех с праздником. А народ, рассматривая красавицу барыню, переговаривался между собой о тихом ее нраве, да гадали о долгожданных наследниках. Давно уже Анна думала об этом, давно уже представляла темноволосого мальчугана, который назвал бы ее мамой. Давно уже молодая женщина просыпалась от ярких снов, в которых, качая на руках спящего младенца, смущалась от томного взгляда серых глаз мужа. Она никому не говорила о той тревоге, что поселилась в ее сердце, о том потаенном страхе, что сковывал ее радость. Анна научилась терпеливо ждать и надеяться, и теперь она, скрывая свое опасение, молчала. Да и рассказывать особенно было некому, разве что старенькому священнику, да семейному доброму доктору, что приезжал иногда по воскресеньям на вечерний чай. В саду был накрыт стол для господ, где друзья и соседи молодого хозяина праздновали традиционные именины. Марья Алексеевна мило улыбалась баронессе, Оболенский о чем-то беседовал с Лизаветой Петровной, а Петр Михайлович делился с бароном своими планами на поле, что было за ельником. Князь Репнин, приехавший вместе с дядей, был очень мил, улыбался дамам и шутил с мужчинами, а само его присутствие могло бы расцениваться как некое ухаживание за Лизаветой Петровной, если бы не княжеское внимание ко всем дамам без исключения. Оболенский привез свою протеже, известную столичную актрису, которая, на удивление, держалась скромно и тихо. Девушка и впрямь производила приятное впечатление, от некогда гордой и заносчивой служанки не осталось и следа, теперь это была изысканно одетая, с прекрасными манерами, негромким голосом милая девушка, прекрасно понимающая свое место и благодарная за такое к себе отношение. Владимир поначалу и не понял, кто сидел в коляске старого театрала, но, подойдя ближе, был приятно удивлен открывшимися изменениями. Присев в реверансе и робко подняв глаза на Корфа, Полина тихо попросила позволения навестить старую свою подругу и, получив позволение незаметно ушла. Ближе к вечеру деревенский народ стал расходиться, и в поле, за господским парком зажигались костры. Молодежь собиралась на гулянье; нарядные девки заводили свои песни, а парни, начистив до блеска сапоги, переговаривались, разглядывая деревенских красавиц. Розовые сумерки переходили в летние белые ночи, и разъезжаться было еще рано. Гости перешли в музыкальную комнату, где княжны затеяли веселые развлечения. Большие стеклянные двери гостиной были открыты и с дальних полей в комнату залетали звуки ночного гулянья. Владимир вышел на террасу и в свете догорающего дня увидел, как в тени аллеи его жена разговаривает с Полиной. — Простите, Анна Петровна, — девушка, опустив голову, скромно рассматривала свои перчатки, — Кроме нее у меня ведь никого нет. — А как же театр? — спросила Анна, — Ведь он так важен для вас. — Сезон почти окончен, публика уже разъезжается из столицы, — актриса подняла голову, — Просто сегодня день такой, до слез домой захотелось. Анна покачала головой и, вздохнув, сказала, — Это хорошо, что ты так привязана к Варваре, она ведь очень любит тебя. Я видела, как она плакала, когда ты уехала. Ей и в самом деле было очень жаль девушку, которая так тосковала по своей старой и ласковой тетке. Когда в бледном небе разлилось туманное марево северной, балтийской ночи, и взошла стыдливая луна, в большом доме стало тише. Старшее поколение уселось за игральный стол, где азартная Мария Алексеевна, сверкая бриллиантами, затмевала кроткие свечи, а княжны в сопровождении Михаила Александровича отправились в поле, где крестьянское гулянье вовсю уже веселилось дружными хороводами. Хозяйка, Анна Петровна уже больше получаса отсутствовала, и Владимир, наблюдавший напряженную игру княгини, незаметно поставил свой бокал и вышел в коридор. — Григорий, ты Анну Петровну не видел? — спросил он у слуги. — Так они с управляющим ушли-с, — зажигая свечи на больших жирандолях, оглянулся мужик. Сбежав с крыльца и обойдя парковую дорожку, Владимир остановился, гадая куда повернуть — направо, где находились хозяйские коровники и молочные или же налево, куда ушли княжны с Репниным и где гуляло сейчас все его село. Карла Модестовича он увидел сразу, как только тот вышел из тени деревьев. — Где Анна Петровна? — спокойно спросил Владимир, наблюдая безмятежную физиономию своего управляющего. — Так они со всеми на хороводы смотреть пошли–с, — пожимая плечами, невозмутимо ответил немец. — Я барыне сказал, что сливки скисать стали, надобно баб растолкать, чтоб сметану сделали, а то масло уж не выйдет. Нынче день такой — праздничный, народ вон и гуляет, а хозяйство, оно же не ждет… ему же каждая минута дорога. Не слушая услужливую болтовню управляющего, Владимир направился в поле. Смутная тревога поползла по спине, холодными пальцами подбираясь к сердцу, а в висках тупой болью забилось напряжение. Навес над скирдой был в стороне от костров и потехи, сюда только долетали отголоски заливистого смеха вперемешку с частушками и гармонью, и Владимир немного задержавшись у него, перевел дыхание, заслышав вдалеке голос Лизы. В вечерних сумерках скирда темнела большой непроглядной тучей, и только тонкий аромат свежего сена успокаивал напряженные нервы. Заслышав тихий шорох и сдавленный стон, мужчина напрягся, слух уловил какое-то движение, еле различимый вздох. Он бесшумно ступил в тень навеса и замер. Тихий смех женщины раздался колокольным звоном в ушах Владимира, а соскользнувшее сено открыло молочную белизну кожи. Стройная ножка на мужском бедре, темное сукно брюк и сено… Сено… Любовники были скрыты за ворохом зеленого, свежего, ароматного сена и только томные вздохи и запахи били наотмашь всякого, кто посягнул на их таинство. Боясь вздохнуть, Владимир отступил назад, на свободу, под небо и только увидев туманную луну, остановился. Воздух рвался в грудь, а горло, казалось, сдавила жестокая веревка, казня его. Сил не было, сердце доживало последние удары, и глаза уже не видели окружившей его ночи. Собрав последние остатки своего существования, Владимир тихо пошел к дому, пошатываясь и оступаясь на нетвердых ногах. Потом он не раз вспоминал тот странный разговор с князем. Не раз задавался вопросом, вправе ли он был так настаивать? Почти требовать. Тогда ему казалось, что он поступает правильно, единственно правильно. А теперь? «– Вы должны меня понять, Владимир, — Долгорукий, шагал по кабинету, заложив руки за спину, — Я не могу сейчас оплатить все! Это равно самоубийству… Мы договаривались, что когда я подпишу все документы с Забалуевым, он выплатит мне часть суммы, которую я незамедлительно уплачу вам, но… — Я не хочу на вас давить, Петр Михайлович, но и вы поймите меня, я не могу отказаться от хорошей сделки. Мне предлагают две деревни, почти сто дворов, больше трехсот душ. Это хорошее приобретение. — Владимир, — прервал его князь, — Я не настаиваю, да мне и не с руки сейчас настаивать, но в память в вашем батюшке… — Петр Михайлович, ну причем тут мой батюшка? Договор мы подписывали с вами, так что давайте обойдемся без излишней сентиментальности. Это прозвучало жестко, почти жестоко. Он прекрасно знал, что у Долгорукого денег нет, да и быть не могло, так что, настаивая на выплате долга, он чувствовал себя почти подлецом, но поступить по-другому Владимир не мог. — Простите… — уже раскаиваясь в своей жесткости, произнес он. — Я понимаю вас, — тяжело согласился князь и медленно сел в кресло напротив стола, — Но… Владимир Иванович, — князь все еще не решался затевать ссору с этим мальчишкой, — Я хочу напомнить, что настаивая таким образом, вы рискуете потерять мое расположение. — И?.. — Владимиру стало даже интересно, чем мог угрожать ему старый, почти разоренный князь. — И двери моего дома закроются для вас навсегда. — Вы хотите сказать, что … — напрягся Владимир. — Я хочу сказать, что наше дружеское расположение, что сохранялось годами, может оборваться в один день, — пояснил Долгорукий, — Поймите Владимир, если вы хотите ухаживать за моей дочерью… — Ну что ж, князь, вы сами сказали, — перебил Владимир, — Положение ваших детей напрямую зависит от моей сговорчивости. Я слишком ценю Андрея, слишком тепло отношусь к княжне Софье Петровне, поэтому… — помедлил он, пытаясь правильно подобрать слова, но Долгорукий перебил его. — Вы правы, безусловно, правы! — радостно воскликнул князь, — Я обещаю, вы никогда не пожалеете, Лиза чудесная! Она станет отличной женой. — Вы что же, хотите откупиться от долга, выдав за меня свою дочь? — почти перестав дышать, язвительно ухмыльнулся Владимир. Вот она — минута истины! У Владимира похолодела спина, и он опустил руки, которые выдавали волнение. — А…? Разве не вы только что…? — Долгорукий казался растерянным, но, моментально сообразив, возмущенно встал. — Что вы себе позволяете, молодой человек? — гневно возмутился старик, но Владимир уже без труда читал в глазах Петра Михайловича облегчение, — Я лишь хотел сказать, что если вы намереваетесь просить руки моей дочери, то я… — Ну что ж, — Владимир стал напротив, — Быть посему. Я женюсь на вашей дочери и забуду о долге. — Вы принимаете правильное решение, Владимир, — затряс его руку князь, — Я всегда знал. Что Лиза… — Я женюсь на Анне, — остановил его Корф. — Как? — не понял старик и замер, пытаясь сообразить, — Вы хотите взять замуж Анну? Не Лизу? — Точно так, Анну, — сказал барон и спокойно опустился в кресло, закинув ногу на ногу. — Но… — растерялся Долгорукий, медленно садясь напротив, — Как же так? Ведь Лиза… — Но разве Лиза старшая? Я полагал, что следует сначала устроить счастье старшей дочери, прежде чем заниматься младшей, — ровно произнес Владимир. — Да, но… Анна … Мне, право, никогда не приходило в голову… — Не приходило в голову что? — переспросил Владимир, — Что стоит подумать о своей старшей дочери? Что надо сначала позаботиться о ней? — взгляд серых глаз почти прожигал князя, — Или, что судьба Анны не так важна, когда есть Лиза? Владимир замолчал, и в комнату пробралась тишина. Князь Долгорукий сидел, опустив глаза. — Я согласен, — вдруг громко сказал Корф, будто подводя черту, — Я женюсь на Анне, и вы благословите наш брак. Со дня нашей свадьбы, вы мне ничего не будете должны. — Но я предполагал, что ваша цель — рука Лизы? Вы всегда имели к ней склонность… — прошептал тихо старик. — Если вы устроите наше с Анной счастье, я ничего не возьму в качестве приданного, -продолжил Владимир. — Как? Совсем? Но Владимир, Лиза ведь так вас любит, и я не вправе… — Петр Михайлович, — Владимир откинулся на спинку кресла, теперь он почти не сомневался, Анна станет его женой, — Я имел в виду Анну, старшую княжну Долгорукую. И никого больше. — Ну что ж, — старик поднялся, — Я понял вас. Свадьбу назначим, как только я передам ваше желание княгине и самой Анне Петровне. Владимир проводил его до двери, налил коньяк в стакан и, взглянув в зеркало, отсалютовал своему отражению. Удовлетворенно вздохнул, — теперь он будет счастлив, теперь он сделает все, что бы его девочка навсегда забыла слезы. Она будет самой веселой, самой любимой баронессой, какую только помнит этот дом. Она станет здесь хозяйкой и будет ходить по всем комнатам, делать все что только заблагорассудиться, а потом… Потом он повезет ее в Италию. И там покажет ей море, и волшебную южную ночь, и стройные кипарисы в синеве древних гор. Владимир закрыл глаза, словно предстоящее сумасшедшее счастье уже слепило его.» Гости разъезжались далеко за полночь. Владимир, с трудом справляясь с тошнотой и болью, стойко терпел все словесное излияние княгини, последние рукопожатия Оболенского и веселое щебетание княжон, которые вернулись с ночного гулянья в сопровождении Репнина, в счастливое лицо которого, смотреть у Владимира не было сил. Михаил улыбался, целовал ручки всем дамам, шутил и смеялся, а барон видел только тонкую соломинку, запутавшуюся в золотистых волосах князя, да наспех застегнутую белую сорочку. Баронесса так и не появилась, и Владимир был даже рад этому, выдержать сейчас ее присутствие казалось ему немыслимым. Он бормотал что-то о ночной прохладе и сырости летней ночи, пока Полина, стоявшая позади всех, у поджидающей коляски не сказала о том, что час назад Анна Петровна жаловалась на головную боль. Корф, благодарно улыбнувшись девушке, тут же поддержал ее слова. Простояв еще четверть часа на крыльце, Владимир почувствовал безмерную усталость, будто летняя ночь, такая прохладная и свободная давила на него всей тяжестью земли. Не желая никого видеть, он поднялся к себе, как только отъехали коляски, увозившие довольных гостей. Не справляясь об Анне, запер дверь своей комнаты и, прислонившись к дубовой гладкости, закрыл глаза. Думать о чем-либо, решать, сейчас Владимир не мог, рванув воротник сорочки, мужчина кое-как стянул сюртук и, бросив его на пол, упал на застеленную кровать. Анна зябко поежилась от подвальной сырости, которая пробиралась под тонкое муслиновое платье и снова посмотрела на дверь. Женщина никак не могла понять, как такое произошло, что дверь захлопнулась и она, Анна, оказалась в темном и сыром помещении совсем одна, если не считать маленького котенка. Этого самого котенка она обнаружила, когда Карл Модестович уже собрался возвращаться, ведь праздничный вечер подходил к концу и гости, по-видимому, скоро разъедутся домой. Откуда раздавалось жалобное мяуканье, и куда попал маленький рыжий комочек, Анна сразу не поняла, но, подобрав подол платья, направилась на помощь плачущему малышу. Подвал, куда бабы составляли ведра из-под молока и закисшую сметану, был открыт, и женщина смело ступила на первую ступеньку, намериваясь найти котенка, но то ли маленький лакомка сам спустился вниз в поисках сметаны, то ли испугавшись людей, забился в дальний угол, но сразу найти его, Анне не удалось. Свеча пугливо дрожала в сырости помещения, но женщина решила, во что бы то ни стало найти и забрать малыша. Вдруг порыв ветра захлопнул дверь и видимо крючок, от резкости опустился, запирая ее в темноте вместе с маленьким найденышем. Анна повела затекшими плечиками, и удобнее пристроив голову на выступе стены, погладила пушистую спинку Лучика. То, что этот малыш — Лучик, она не сомневалась, он выглядел как Лучик, мяукал как Лучик, и когда ее рука погладила его, даже замурлыкал точно так же, как это делал тот, прежний Лучик, которого она обожала еще в далеком детстве, и который стал ее верным другом на долгие-долгие годы. Маленькая Аня рассказывала котенку все тайны и жаловалась о своих бедах. Только ему она могла открыть свое самое сокровенное и могла доверять, потому что точно знала — он никогда не предаст ее и никому ничего не расскажет. Тот Лучик был ее другом, когда у нее не было ни одного близкого человека, и именно по нему она тосковала, когда ее отправили в пансион. Вздохнув, Анна терпеливо решила дождаться утра, когда крестьянки придут на первую дойку. Она обняла котенка, прижав его к себе, поджала озябшие ножки и, стараясь не обращать внимания на подступающий холод, закрыла глаза.