«Эдельвейс»

И все же он еще надеялся… Надеялся наперекор всему; всем ее словам, своим глазам и даже своей памяти, услужливо рисовавшей в воображении преступное наслаждение жены. Он вызвал управляющего и, выслушав отчет, между прочим, попытался узнать у Шуллера обо всем, что произошло за прошлый день, но Карл Модестович ничего не знал. Он действительно говорил вечером на крыльце с баронессой, и это видел Степан, но только лишь затем, чтобы узнать распоряжения на завтра. Потом же, проводив Анну Петровну, спешившую по свои делам, Карл Модестович ушел к себе и задремал, не успев прочесть присланные письма. Утром, как обычно, его ждали новые дела, и более он ничего сказать не может. Владимир направился к себе. Не было больше никакого смысла задерживаться в доме. В спальне уже были задернуты на ночь занавески и затоплен камин. Комната ждала своего хозяина, который не собирался оставаться здесь. Но он задержался… На тумбочке возле кровати, заметив забытую книгу стихов Байрона, что совсем недавно читала баронесса, Владимир взял ее и, открыв на заложенной ею странице, прочел: «Since now the hour is come at last, When you must quit your anxious lover; Since now our dream of bliss is past, One pang, my girl, and all is over». * (Пора настала — ты должна С любовником проститься нежным. Нет больше радостного сна — Одна печаль пред неизбежным) Оказавшись в своей комнате, Анна заметалась. Она совсем не представляла, что должна сделать, что еще сказать, чтобы ее слова были услышаны. «Он упрям! Он просто невозможно упрям, но я должна что-то придумать. Владимир должен поверить! Нет. Не поверить — услышать! Он придумал себе какую-то страшную нелепицу, а значит я все могу доказать. Только бы он меня услышал, только бы понял насколько неправдоподобны его доводы», — потирая виски пальцами, размышляла женщина, пока пересекала комнату от окна к двери и обратно. «Он рассержен — это понятно, он не хочет говорить… — она сделала несколько шагов и замерла напротив большого зеркала, — но… Как мы всегда мирились? Что нам помогало понять друг друга и забыть прошлые обиды?» Чуть заметная улыбка скользнула по губам молодой женщины, и Анна вплотную приблизилась к своему изображению. — Все изменится, ты поймешь, что все обвинения, просто нелепы. Я смогу убедить, что в моей жизни уже давно нет, и не может быть никого, кроме тебя, — произнесли тихонько губы, прежде чем руки потянулись к прическе. Владимир перелистнул страницу и расстегнул сюртук. Душно! Как душно в этой комнате, душно во всем доме, в мире… Он стянул плотное сукно сюртука с плеч и рванул раму окна, охлаждая под затевающейся грозой горячую голову, словно опасался за свой рассудок. «Надо отдохнуть. Забыть… Иначе я просто сойду с ума», — пронеслась в голове быстрая мысль. Его тошнило, будто вся накипь, скопившаяся в сердце, плеснулась к самому горлу, и на глаза навернулись слезы. Стиснув зубы, мужчина вцепился пальцами в край подоконника, мысли летели и путались, и заставить себя думать о чем-то одном, казалось сейчас невозможным. На небе бушевали вихри, сверкала молния, сопровождаемая раскатами грома, а он все еще не мог справиться с собой. Наконец, Корф выпрямился и отвернулся от окна, не обращая внимания на то, что холодные струи злого дождя били ему в спину. Будто не чувствуя, взял книгу и, закуривая каждую строчку крепким, густым табаком, погрузился в мир английской поэзии. Только когда гроза стала стихать, и быстрые потоки воды перешли в нудный, затянувшийся дождь, барон оторвался от своего занятия и, накинув халат прямо поверх промокшей рубашки, закрыл окно. Потребовалось несколько больше времени, чем рассчитывала Анна, на то, чтобы привести себя в порядок — расчесать волосы и переодеться. Она намеренно выбрала ту батистовую сорочку, что купил Владимир в Петербурге, еще в первые месяцы после свадьбы. Открывая плечи, она тем самым подчеркивала их хрупкость, а длинные рукава, скрывали трогательную тонкость запястий. Медленно приоткрыв дверь, женщина бесшумно проскользнула в спальню. — Вы? Что вы тут делаете? — спросил Владимир, поднимая на нее глаза. Похоже, он не ожидал увидеть ее сегодня в своей комнате и был занят чтением. — Я… — растерялась она. — Вы пришли? Зачем? — мужчина и не собирался вставать с кресла навстречу вошедшей жене. — Владимир, нам надо поговорить, мы сегодня повздорили, и я… Вы должны выслушать меня! — поставив подсвечник на стол, она обняла свои озябшие плечи. — И для этого, вы пришли ко мне в столь поздний час… в столь откровенном наряде? — Владимир поднялся, отложив книгу и иронично усмехнувшись, приблизился к ней, — Или вы думали, что я снова не устою перед вашими прелестями? И вам снова удастся провести меня? — его голос опустился до дразнящего, низкого шепота. — Что? — не поняла Анна, — Я никогда не… Вдруг ей стало страшно. Страшно и стыдно, словно она была бесправной служанкой, по приказу явившейся к хозяину в спальню. Но она не служанка! Она его жена, и он не посмеет вот так просто выгнать ее. Он не может выставить из комнаты свою собственную жену. Или может? Анна задрожала, слезы обиды навернулись на глаза, но она все равно упрямо мотнув головой, отгоняла оскорбительные мысли. — Владимир, — начала она, — Я пришла затем… — Я понимаю, — согласно перебил ее он, — вы пришли для того, что бы уверить меня в своей полной невиновности. Вы хотите рассказать мне, что не встречались с Репниным, и все, что я видел, просто плод моих фантазий, так? — голос язвительно звенел, и по спине женщины заструился страх. Прежний, забытый страх, который был ее вечным спутником в доме отца. — Вы будете уверять меня, что вы честная женщина, что никогда и в мыслях вы не позволили бы себе то, что… — Корф немного запнулся, — Впрочем, можете не говорить, я все и так знаю. Всякий раз, Мария Алексеевна отчитывая маленькую Аню, говорила точно так же, согласно кивая и прекрасно понимая то, что сделает после своих слов. Аня холодела под пристальными, холодными глазами княгини, и ничего не понимая, только ниже опускала головку, мечтая стать совсем маленькой и незаметной, чтобы навсегда исчезнуть. Барон, сделал еще шаг и оказался совсем близко: — Не трудитесь, — он протянул руки и нежно отвел пряди ее волос, — меня не нужно ни в чем убеждать. Я все уже знаю. Почему-то ей показалась оскорбительной его наигранная уступчивость и, рассердившись, Анна оттолкнула мужские руки: — Но почему, ты не слышишь меня? Почему ты все уже решил? Почему ты так уверен в своей собственной правоте, будто никогда не ошибаешься? В отчаянии она замолчала, собираясь с мыслями, но Владимир вдруг обхватил ее голову своими руками, заставляя посмотреть в глаза. — Ты… — голос, опустившись до шепота, срывался, — Ты любишь меня? Скажи, ты любишь меня? Анна замерла. Она даже не сразу поняла, о чем он спрашивает. Неужели он действительно не видит? Не верит? Неужели все эти долгие месяцы счастья, полные доверия, надежд, мечтаний — все напрасно? Напрасно, потому что он, тот, ради которого она могла бы пожертвовать всем, даже жизнью, не верит. Ему нужны слова, громкие, уверенные звуки, которые мог бы услышать слух, а не тихие, почти призрачные признания, которыми полнилось ее сердце. Но именно звуки голоса так пугали ее, вселяя неуверенность. Казалось, что скажи она вслух все то, о чем молчит, как все сразу же станет фальшью, обернется причудливым искусством обольщения, где нет победителей, а только побежденные холодным расчетом. Анна всмотрелась в серые глаза, ставшие за последние месяцы такими родными и, стараясь унять волнение, вздохнула, словно готовясь к чему-то очень важному. — Да… Да, я люблю тебя. Владимир видел ее нерешительность. Видел, как дрогнули темные ресницы, как хрупкие пальчики, чуть сильнее сжали его руку, как отчаянно язычок скользнул по пересохшим губам, как все хрупкое тело жены будто бы напряглось перед вынужденным признанием. Он давно уже дал себе слово не спрашивать, не принуждать к объяснениям, в лживость которых не поверил бы. Он сам приняв это решение, старался оградить их обоих от разрушения, от того намеренного притворства, что было ему знакомо. Владимир когда-то поклялся, что их отношения с Анной будут предельно честными, доверительными и правильными, построенные изначально на лжи и обмане они, должны были очиститься в полном и безграничном доверии. И вот сейчас сам нарушил свою клятву. Зачем? Зачем он так хочет услышать слова, неужели и в самом деле поверит сейчас в то, что она произнесет? Господи, зачем он только спросил?! Не сдержался. Не выдержал. Не смог промолчать, когда она так близко, когда так беззащитна, тиха, доверчива. Он раскаялся в своей минутной слабости, прежде, чем услышал ее ответ. Сейчас он больше не хотел лжи. — Не надо. — прервал он женщину, — Не надо, — почти оттолкнув ее руки, шагнул назад. — Почему? — тихий голос все еще согревал мечтой, которой так хотелось поверить, — Я давно хотела сказать тебе… — Ты хотела мне лгать? — чуть громче, чем следовало, спросил Владимир. — Почему лгать? — не поняла Анна и, приблизившись, совсем уперлась в его теплый халат, — Я никогда не хотела тебе лгать, просто я… Девушка проглотила подступивший комок страха и на секунду прикрыла глаза. Этой доли секунды хватило, чтобы он принял решение. — Можешь не объяснять, — раздраженно пожал плечами мужчина, — В любом случае, сейчас не время для разговоров. Он решительно отошел к столику, на котором стоял канделябр и, потушив свечу, потер пальцы. — Время позднее. Но Анна стояла, словно и не собиралась уходить, она тихонько выдохнула, и сжала кулачки. — Я думаю, что вам надо вернуться к себе, — холодно произнес Владимир и потушил еще одну свечу, — Я устал и хочу спать. — Владимир, — негромко позвала его женщина. Повисла неловкая, угрюмая пауза, когда никто точно не знает что говорить, а главное, что делать. — Время и в самом деле позднее, Аня, — наконец тихо произнес Владимир, — Надо спать. — Я не уйду, — спокойно ответила девушка, подходя ближе, — Я не уйду, потому что ты сегодня говорил странные вещи, потому что я ничего не могу понять. Ты сказал, что собираешься уехать? Куда? Почему так спешно? Теперь Анна стояла совсем близко, и теплый дым потушенной свечи терзал его сладким запахом желанной женщины. — Боже мой, Анна! — притворно, весело воскликнул Владимир, — Уж не думаете ли вы, что я собираюсь уехать прямо сейчас? Корф быстро отошел к кровати и, продолжая улыбаться, потушил все свечи, стоявшие на тумбочке. — Я не знаю что думать. В последнее время ты ведешь себя так странно, сердишься непонятно на что, говоришь какие-то загадки… Зачем ты пугаешь меня? Зачем ты сегодня говорил о своем имуществе? Что происходит? Молодая женщина снова подошла ближе и, задержав руку Владимира, попробовала разглядеть в проступившем мраке его лицо. ЕЕ глаза. Синие, бездонные, совсем как море. Он увидел в них весь огромный мир и свое отражение, и только теперь понял, что важно, по-настоящему важно. Важнее его боли и злости, важнее его обид, важнее всей его никчемной жизни… Выдохнув и улыбнувшись, он негромко сказал, — Иди спать, Аня, все в порядке. Анна взглянула на него и снова опустила глаза. — Я все объясню завтра, — Владимир ободряюще улыбнулся, похлопывая по ее руке, — Иди. В свете единственной свечи Анна не могла разглядеть его глаз. Окружающая темнота, выбравшись из углов комнаты, подступала все ближе, съедая робкий свет одинокой свечи, и Анна поежилась. — Ты замерзнешь, — тихий голос мужчины успокаивал, — Ступай. Подчиняясь, Анна открыла дверь и, взглянув последний раз на темнеющий силуэт, вышла. «Анна. Боюсь, я не смогу найти объяснения всему, что свалилось на вас за последний год, но постараюсь, хотя бы разъяснить все, чему я лично стал виной. Всему причиной — моя самонадеянность. Я убеждал себя, что счастье можно дать человеку, и никогда не задумывался над тем, что навязанное счастье — такая же несвобода, как и несчастье. С самых детских лет, я привык думать, что вы, Анна, как прекрасная принцесса, нуждаетесь в отважном рыцаре, совсем позабыв, что взрослые барышни сами выбирают своих рыцарей. Рыцарем я, разумеется, полагал себя. Самонадеянность достойная болванов — скажете вы и будете правы. Это письмо — моя последняя попытка сказать „прости“. Прости за то, что я принудил тебя к этому замужеству, прости за то, что не поверил в то, что ты сама можешь справиться со своей жизнью, прости, что своим вмешательством, я испортил все, что только можно. Надеюсь, что теперь, ты сможешь, наконец, стать свободной, и счастливой. Поверь, я хочу этого больше всего на свете. Мое отсутствие будет долгим, я еду в Европу, так что доверяю тебе дом, поместье и состояние, располагай ими по своему усмотрению. Прощай. P.S. Обо мне не беспокойся, обстоятельства сложились наилучшим образом, я всем доволен. Владимир Корф.» Анна вертела в руках письмо и терла виски, ничего не понимая. Владимир уехал. Почему? Вчера вечером, он обещал, что сегодня они поговорят, но утром ее ждала только эта записка, оставленная им. Отложив бумагу, Анна поспешила во двор, звать Григория. Михаил находился в растерянности. Гостеприимство княгини Долгорукой было сказочным, но все равно не сегодня-завтра придется уезжать, а уезжать без разговора с княжной ему не хотелось. Лиза редко бывала в столице, все время проводя в поместье, а Репнину стало вдруг очень важно выяснить, что на самом деле представляет собой эта девушка. — Вы любите ранние прогулки? — спросил он, встречая у калитки княжну. Сегодня он снова проснулся на рассвете и решил подождать у большой березы, пока барышня вернется с реки. — Люблю… — зарделась Лиза, совсем не ожидавшая встретить еще кого-то так рано. Волосы девушки не просохли, и влажные прядки струились у лица, глаза серые, с темными искрами синевы, а губы все время пытаются скрыть природное веселье. — Я, знаете ли, тоже люблю вставать на заре, — как бы, между прочим, стал рассказывать Михаил, сопровождая девушку, — А вот моя сестрица Наталья Александровна — соня редкая. Ее подчас и к завтраку не дождешься. Княжна молчала, а он не замечая ее неловкости, продолжил: — Здесь у вас настоящий рай! — он вздохнул полной грудью, — В городе редко, когда удается так вот погулять. Где-то в глубине сада послышалась возня, залаяла собака. Вдруг из кустов прямо под ноги княжне выскочила лохматая собачонка и, запутавшись в кружевном подоле платья, бросилась наутек. Лиза от испуга вскрикнула и вцепилась в руку Михаила, но следом за собакой из кустов выбежал крестьянский мальчишка. — Что ты здесь делаешь? — попытался скрыть свою растерянность Михаил, но пробормотав под нос «вашблагродие», мальчишка, не останавливаясь, поспешил вслед за собакой. Репнин только рот открыл, глядя на качающиеся ветки сирени, в которых скрылись оба виновника происшествия. Вдруг Лиза, которая пять минут назад молчала, не зная, что отвечать столичному кавалеру, звонко рассмеялась. Михаил совсем не ожидал такой реакции, сначала не знал что делать, но уже через минуту с удовольствием хохотал, глядя на заливающуюся смехом Лизу. Она смеялась так, что не засмеяться было невозможно. Звонко, свободно, так обычно смеются дети. Девушка запрокидывала голову и взмахивала руками, пыталась скрыть подступившие слезы, и от этого смеялась еще больше. Прижимала ладошки к глазам и пыталась отдышаться, но встретившись глазами с князем, снова заходилась смехом. Они простояли полчаса, все пытаясь остановиться и только совсем успокоившись, Михаил выдохнул: — Никогда так не смеялся. Лиза взглянула на него и грустно вздохнула, — А дома и не посмеешься. Я чтоб похохотать с Татьяной, всегда в сад убегаю. Зимой, конечно, сложнее, но я придумала! Мы когда расшалимся, всегда в спальню бежим, в подушку смеяться. — В подушку? — не понимая, переспросил Репнин. — Чтобы маменька не услышала, — Лиза пожала плечом, — Она всегда напоминает, как следует себя вести. Громко смеяться барышне не прилично. — Неприлично быть замороженной рыбой! — возмутился Михаил, а Лиза снова захохотала. — Ну что вы смеетесь? — поддаваясь на ее веселье, засмеялся князь.