«Эдельвейс»

Подкравшаяся зима принесла долгожданное улучшение в самочувствии Анны. Казалось, дела пошли на поправку, отпала необходимость полдня лежать в постели, и можно было, наконец, уехать в деревню. Сборы в поместье Анна начала в того, что написала Лизе. Сестра уже долгое время не появлялась в городе, и только редкие письма говорили о том, что в жизни Лизаветы Петровны происходит что-то важное. Письма Сонечки тоже не отличались подробностями, хотя она и писала много и часто, хвасталась успешными этюдами и похвалами учителя, восхищалась нарядами княжны Репниной и порицала Андрея за долгие отлучки из дома, о Лизе либо не писала, либо писала мало и не по существу. Тетушка, сообразив, что Анна больше в сиделке не нуждается, с радостью поддержала идею переезда и всячески стала помогать по дому. Почти неделю Анна собиралась и готовилась, и наконец, в конце ноября они, вместе со своей добровольной сиделкой, отправились домой. Новый сезон в императорском театре начался с новинки — Сергей Степанович вдруг решил поставить не итальянскую, а немецкую оперу. Все лето он провел в Европе и теперь спешил представить столичной публике пьесу, которая уже несколько месяцев шла с огромный успехом в Париже. «Ундина» Гиршнера — один из ярчайших образцов немецкой романтической оперы, что становилось особенно любопытно после триумфального успеха «Волшебной флейты». Полина этого нового увлечения директора не разделяла. Немецкий язык она не знала, а потому предстоящую роль придется зазубривать, что требовало дополнительных усилий при разучивании арий. А кроме того, костюмы для немецкой постановки разительно отличались от итальянских, что тоже изрядно портило настроение. Вообще же Полина никак не могла решить, что ей следует делать, ситуация выходила из-под контроля. Все ее покровители по одному начали терять к ней свой интерес. Шишкин с началом нового сезона почти пропал из вида, сначала он задержался в Италии и приехал только в начале октября, а потом и вовсе увлекся Верой Самойловой. Теперь, после скоропостижной смерти Асенковой, почти все главные роли получали сестры Самойловы, но и Полина изо всех сил старалась не упустить своего шанса. Эта конкуренция порядком нервировала. Быть «одной из лучших актрис» вовсе не входило в планы Полины. Она стремилась быть единовластной примой, хотя прекрасно понимала, что в императорском театре быть примой можно лишь совсем недолгое время, пока публика и директор не начнут уставать и не станут подыскивать «свежее лицо». Потому, Полина торопилась; или она заполучит серьезного покровителя, который бы обеспечил ей постоянные главные партии или же она добьется Корфа и забудет о театре вовсе. Да, об этом стоило подумать. Оставаться в театре еще на десяток лет девушка совсем не собиралась, играть на подмостках до седых волос, и видеть, как твои роли отдают новым, более молодым и хорошеньким актрисам? Чтобы не говорил директор о вечном служении великому искусству, чтобы она сама ему не пела о восторге и сцене, девушка прекрасно сознавала всю глупость этих слов. Ее мечты были куда прозаичней — дом баронов Корф, где бы она жила на правах уверенной и свободной женщины. Пусть незаконной баронессы, но по праву любимой. Со временем она бы упрочила свое положение, родив ребенка барону и заставив его признать малыша своим наследником. Но упрямый барон женился на этой бледной курице! Что она может вообще? Слабая, бесхарактерная, трусливая девчонка, которая не понимает, что самое лучшее, что может сделать, это убраться восвояси подобру-поздорову. Но с покровителями выходило не слишком хорошо. Писарев, перейдя на службу к своему дядьке, вовсе перестал появляться в гостях у Полины, Шубин же уехал в имение к матери и до сих пор не спешил возвращаться в столицу. Репнина Полина не видела с лета. Словоохотливые актрисы шептались, будто он зачастил к Долгоруким, у которых на выданье была готова уже и невеста, но Полина отказывалась в это верить. Кому станет интересна эта серая мышь, Лизавета Долгорукая? Девушка отлично помнила княжну — ни стати, ни особенной красоты в ней никогда не было; большой рот, невзрачные черты лица, и только может быть волосы могли привлечь внимание, но и их укладывали в такие глупые прически, что Полина только диву давалась, да посмеивалась в кулачок. Конечно, она понимала, что интерес, который, может питать к княжне Репнин совсем другого свойства, все-таки приданое и титул у княжны имелись, но по сведениям Карла Модестовича Долгорукий находился в крайнем затруднении, его дела пришли в полное расстройство, и только тщательно создаваемая видимость общего благополучия сохраняла еще привлекательность титула. Теперь же и вовсе пошли слухи о якобы уже свершившейся помолвке. Но Полина отказывалась верить в подобные глупости! Репнин — не Корф, который взял старшую Анну вообще без приданого, да еще и приплатил за это, он не может влюбиться, как когда-то влюбился Корф… Тут Полина себя одергивала, какое имеют значения прошлые увлечения барона, если впредь он будет любить только ее? Сама позаботится об этом. Она все так хорошо и достоверно рассказала этой тихоне, которая по странному стечению обстоятельств вдруг стала баронессой, что Полина только удивлялась наивности и доверчивости Анны. Любая другая бы на ее месте давно бы выставила актрису вон, а эта так перепугалась, так бледнела и дрожала, что Полине даже на секунду стало жаль бедняжку. Но она была бы очень недальновидной, если бы позволила себе хоть на секунду посочувствовать чересчур впечатлительной натуре баронессы. Предпринятая русским командованием попытка обезоружить чеченцев не привела к ожидаемым результатам. Были введены нормы сдачи оружия населением, а для обеспечения их выполнения взяты заложники. Эти меры вызвали в конце февраля 1841 года всеобщее восстание под руководством Шамиля, который еще в прошлом году был провозглашён имамом Чечни, со столицей Имамата в Дарго. К осени Шамиль контролировал уже всю Чечню. Ему удалось сплотить регион и сформировать стройную централизованную систему управления. Глава государства — великий имам, «отец страны и шашки». Он же являлся духовным, военным и светским вождём, имел огромный авторитет и решающий голос. Вся жизнь в горском государстве строилась на основе шариата — законов ислама. Шамиль заменял неписаное право обычаев законами, основанными на шариате. В марте 1841 года в Аварии вспыхнули беспорядки, возбужденные Хаджи-Муратом. Чеченцы произвели набег на Военно-Грузинскую дорогу, а сам Шамиль атаковал расположенный недалеко от Назрани русский лагерь. «10 ноября колонна из 4-х обер-офицеров и 213 нижних чинов, с орудием, подверглась сильнейшему нападению горцев, бросившихся на нее прямо в шашки. Отбросив неприятеля штыками, колонна продолжала отступление под прикрытием ружейного и картечного огня. Но горцы ещё три раза бросались в шашки, три раза были отбиты с уроном и, наконец преследуемы. В этом жарком деле с нашей стороны 60 человек ранены против 150 горцев» Зотов отложил перо и потянулся, поправив на плечах шинель. В свете единственной свечи, его нижняя сорочка в расстегнутом мундире белела снежной, неправдоподобной чистотой и почти слепила. Владимир закрыл глаза. — Отчет пишете? — спросил он, сонно пристраиваясь к деревянной балке головой. — Отчет… — грустно согласился Дмитрий Васильевич. — Правду? Зотов вздохнул и промолчал, указывать в бумагах реальное состояние дел и количество убитых, командованием воспринималось почти как предательство. Дописав и отложив перо, Зотов аккуратно закрыл чернильницу и встал. Напротив, уютно накрывшись шинелью, пытался дремать Корф. — В гарнизон почта пришла, говорят, скоро на зиму становиться будем, — негромко сказал он. — Почта? — оживился Зотов, — Давно? — Да еще в начале недели. Зотов замолчал и полез за кисетом. — Завидую вам, барон, — негромко вздохнул поручик. — Это чем же, позвольте спросить? — удивленно поднял брови и не открывая при этом глаз, полюбопытствовал Корф. — А вас совершенно не волнует почта. — Любопытное замечание, — снова пристраиваясь к балке, равнодушно хмыкнул Владимир. — Да, да можете не оправдываться, у нас только вы, да капитан Фролов никогда не ждете обоза. Но насколько я знаю, у него действительно никого не осталось в столице, а вы? Разве вам не от кого ждать писем? Барон пошевелился, откинул шинель и, поднявшись, подошел к выходу, отогнув хлопковый край полога. Ночью в степи тихо, слышно только как поет ветер в травах, да где-то вдали матка с жеребенком заржет. И звезды. Звезды такие, что кажется, задохнуться можно от этого сияния. Владимиру всегда казалось, что такое великолепие ночного неба Бог придумал в утешение грешному человеку. Ведь, мучаясь в бессоннице угрызениями совести, человек, как никогда становится несчастен и опустошен, и от глухого, безжизненного отчаяния его отделяет всего несколько шагов. — Ночью курить очень хочется, — невразумительно пожаловался Корф, передергивая плечами ночной озноб, — А это занятие располагает к откровенным разговорам, вы не находите, Дмитрий Васильевич? — На войне всегда хочется и курить и беседовать с умным человеком, — философски пожал плечами Зотов. — Откровение — неумная беседа, я бы даже сказал, что излишняя болтливость бывает во сто крат хуже обычной светской сплетни. — Эк вы, Владимир Иванович махнули, — улыбнулся Зотов, — Сплетни сплетнями, а доверительная беседа с другом это редкое удовольствие. В раскинувшимся лагере их офицерская палатка стояла слева, позади штаба. Прямо за ней располагались только телеги и обозы, к которым на ночь казаки привязывали своих лошадей. Кони спят чутко, любое лишнее движение, любой шорох будит их, и они начинают перетаптываться, толкая друг друга, а уж чужой человек в стане разволнует их до громкого ржания, это знали все. У костров, закутавшись в башлыки, дремали часовые, и Владимиру вдруг стало тоскливо, от этого ночного бодрствования. На сердце было тяжело, будто в ожидании непоправимой утраты, и разговаривать ему не хотелось, лишь воспитание заставляло его бодриться перед Зотовым. — Возможно, вы правы, Дмитрий Васильевич, и я просто старый брюзга, раз не понимаю всей радости дружеской беседы. Его ухо уже уловило волнение лошадей и тихий потревоженный ропот, но он все еще отгонял от себя ночные страхи. Он не сразу сообразил, когда тихо и как-то по-особенному страшно захлебываясь, захрипел часовой, недалеко от палатки, он понял только тогда, когда накинув шинель, откинул в сторону тяжелый полог и увидел завалившегося на бок солдата, с перерезанным горлом, да быстрые тени на песке, возле костра. Лиза никогда не считала себя красавицей, но навсегда запомнила наставления своей матери — для успешной партии внешность не важна, важны титул, состояние и собственная сообразительность. Княжна не лгала себе, роскошным состоянием ее семья уже давно не обладала, титул, хотя и имел некую привлекательность, но вовсе не обеспечивался слишком значимыми связями. Конечно у отца, как у любого человека его возраста и положения, были родственники и друзья в высшем свете, даже приближенные к императорской семье, но, к сожалению, никто из них не поручился бы за него, окажись он в затруднительном положении. Оставалось надеяться только на собственную смышленость. Но и этого качества, как подозревала княжна, у нее было не слишком много. Маменька заставляла быть покорной и кроткой, и строго наказывала, когда замечала в дочке врожденную любознательность и чересчур бойкий характер. И если на людях княжна еще выучилась представляться благовоспитанной барышней, то дома Лизу интересовало все на свете; она таскала отцовские газеты, тайком листала книги Андрея, выпрашивала у Штерна статьи по астрономии и мечтала хоть глазком взглянуть в медицинский справочник, что хранился у доктора в шкафу, и ее не интересовали ни рисунки, ни вышивка, ни даже музыкальные этюды. Имея в гувернантках француженку, Лиза хорошо и бегло владела французским языком, что маменька, конечно же, одобряла, но совсем не понимала, зачем дочери понадобился еще и немецкий, который мадемуазель Рошаль знала не в совершенстве, тем не менее, Лиза выучила и его. Потом барышня упросила папеньку позволить их управляющему заняться с ней математикой, и в два года одолела эту, уж и вовсе ненужную для девицы, науку. Следом ее страстью стала астрономия, юная княжна на свое шестнадцатилетние потребовала выписать из Петербурга не что иное, а «ломоносовскую ночезрительную трубу» для наблюдения за различными небесными явлениями. Целый год Марья Алексеевна терпела ночные бдения дочери у окна мезонина. Потом наступила очередь философии. Лиза умоляла позволить ей изучать работы Декарта и Спинозы, а получив разрешение, с увлечением штудировала их в своей комнате. Княгиня терпела и это, пока однажды Лиза не заявила, что лично займется обучением крестьянских детей из деревни. Это стало последней каплей, переполнившей чашу поистине великого терпения княгини, она решила выдать замуж непутевую дочь, авось, обзаведясь мужем и детьми, Лизавета выбросит блажь из головы. Забалуев был не самым представительным женихом, но почти что единственным, кто согласился со скромным приданным невесты. Его прельщала, конечно, молодость княжны и ее бесспорный титул. Быть зятем самого князя Долгорукого Андрей Петрович считал огромной удачей, Лизу он не знал вовсе. Видел ее пару раз на приемах, где она не слишком впечатляла публику своими певческими талантами, но его это мало заботило. Деньги у него были и свои. Сын умелого мещанина сумел сколотить себе состояние выгодной торговлей и не совсем честными сделками. Неплохо его дела поддержала в свое время и уместная женитьба на купеческой дочери, приданое которой он сразу же пустил в оборот. Жена, родив ему четверых детей, преставилась два года назад, и теперь Андрей Петрович вполне был в состоянии взять за себя княжну. Все складывалось почти хорошо, Забалуев бывал в доме на правах желанного гостя, беседовал с князем и занимал шутками княгиню. Лиза не сразу сообразила, что этот немолодой, малосимпатичный мужчина, которого она почитала за родительского приятеля, готовится ей в мужья. Но когда карты были раскрыты, Лизавета Петровна взбунтовалась и припомнила все; от древнего римского права до французской декларации прав человека, утвержденной еще во времена Великой Революции, чем немало напугала родителей. Девица была немедленно посажена под домашний арест, но никакие уговоры на нее не действовали, Лизавета твердо решила податься в карбонарии и уехать из России в земли Просвещения и Революций. Чем бы кончилось дело — неизвестно, если бы не молодой князь Андрей, вернувшийся из столицы. Он, поговорив с маменькой, убедил ее не действовать сгоряча, а отпустить Лизу с ним и отцом в столицу. В Петербурге жизнь и юность взяла свое, и планы побега были отложены на неопределенный срок. Андрей Петрович приложил немалые старания, чтобы сестра, позабыв свою обиду на жениха и отложив в сторону угрозы, увлеклась модными нарядами и новыми знакомствами. Вскоре Петр Михайлович привез в город всю семью, намереваясь провести в городе всю весну и даже лето. Слова дочери о карбонариях серьезно насторожили родителей, которые решили пока повременить с поездками в столь любимую Италию. Возобновились знакомства, визиты и Мария Алексеевна даже не стала возражать против восстановления отношений с неугодной Анной, надеясь тем самым еще больше отвлечь Лизавету от мыслей о Робеспьере. Никто не предполагал, что в их жизнь вмешается тот самый случай, который у людей принято поминать добрым словом. Та самая кофейня с крыльцом, где княжна ненароком подвернула ногу, стала для семейства Долгоруких счастливой случайностью, а князь Репнин теперь воспринимался как избавитель от несчастья. Его всячески привечали, зазывали и скоро он стал бывать у Долгоруких с завидной регулярностью. Лето с согласия родителей и при участии Сергея Степановича князь Репнин вместе с сестрой провел в деревне у Петра Михайловича. И тут уже Лизавета Петровна поразила юного князя в самое сердце. Ничем не примечательная в столице, здесь в деревне она стала совершенно иной — свободной, почти дерзкой, но при этом невыразимо привлекательной. Они часами спорили о воле и мысли в изложении философских трудов, мечтали о всеобщем благоденствии и находили общее в страсти к различным приключениям. Короткие зимние дни нагоняли тоску, но Анна бодрилась и изо всех сил старалась стать прилежной хозяйкой. Она старалась ежедневно и аккуратно проверять все домовые книги, что хранились в кабинете мужа, Карл Модестович теперь обязан был ей лично докладывать обо всем, что делается в поместье; о крепостных, выполненных работах и причинах назначенных наказаний. Чувствуя себя ответственной за людей и земли, она подробно и тщательно разбиралась в каждом отдельном случае, зачастую заменяя порку штрафом или попросту отменяя указания управляющего, отчего приводила Карла Модестовича в полное расстройство. — Помилуйте, Анна Петровна, Кошкин вторую неделю пьет, упряжи не сделал, хотя я ему загодя велел. Бабу свою колотит, дети по соседям ютятся, как же его не пороть-то? — Да так и не пороть, — откидывалась в кресле баронесса и поднимала на него глаза, — вы его на две-три недели сюда на скотный двор отправьте, да чтоб домой в деревню не ходил, и семью свою не видел, авось протрезвеет, да и соскучится. Она листала дальше бумаги и продолжала вопросы: — А что у нас с телятами? Колодцы в телятнике почистили? — Да еще до морозов чистили, — отмахивался Шуллер и снова лез в домовые записи. Стараясь отвлечься от своих мыслей, Анна теперь занималась хозяйством имения не хуже Петра Михайловича, у которого в последнее время на соседские дела просто не хватало времени. Кроме того, теперь по воскресеньям она выезжала в село, предпочитая молиться в сельской церкви. Так у нее была возможность, хоть немного и недолго, но видеться со старостой и крестьянами. Беда пришла в середине декабря, за несколько недель до Рождества вспыхнула холера. Сначала болезнь появилась в дальних деревнях, и поначалу никто сильно не беспокоился, пока не оказались больны две-три избы уже на окраине. Но когда в большом селе, больных оказалось больше двух десятков, это серьезно встревожило Анну. Было срочно послано за Штерном, снаряжены две подводы в город за лекарством, одеждой и всем, что еще могло пригодиться. Конечно, о празднике можно было забыть, приехавший доктор сразу же ввел строжайший карантин, так что все перемещения между селом и поместьем были полностью исключены. Все силы были брошены на то, чтобы сократить очаг заражения, но так как болезнь распространялась слишком быстро, то скоро заболели крестьяне уже в деревне Долгоруких. Штерн сбивался с ног, давая указания, как следует лечить больных и не дать распространиться болезни еще больше. Анна посылала в город за новым средством — хлором, которым Штерн заставлял мыть руки всех и каждого по нескольку раз в день, а так же за камфорой и мускусом, которые использовались против рвоты. Постепенно обильное питьё, строжайшая диета и иногда опий в качестве успокаивающего и обезболивающего средства, возымели действие, и больные стали поправляться. Выздоравливающих Анна велела перевозить в поместье, где под тетушкиным присмотром можно было наладить уже постоянный и более внимательный уход. Вместе с тем в дальних деревнях еще можно было встретить такие методы лечения, как зола из печи или извёстка со стен, что порядком затрудняло выздоровление больных. Вся зима прошла в этих хлопотах, и тосковать о Владимире Анна могла только по ночам, когда устав от хлопот за день, забывалась в тревожном сне. Писем от него до сих пор не было, и где находится муж, она не представляла. К тому же беременность день ото дня становилась все обременительней, и хотя чувствовала женщина себя совсем неплохо, ближе к весне ей стало тяжело подниматься наверх и наклоняться, а беспокоить Илью Петровича, который в селе уже почти жил, не возвращаясь домой по несколько недель, она не хотела. Пришлось снова стать послушной и выполнять все рекомендации тетушки. К марту болезнь пошла на убыль, и Карл Модестович, вздыхая, засел в кабинете подсчитывать ущерб за прошедшую зиму. С приходом солнечных дней потекли ручьи, зашумели воробьи и выздоровевшие крестьяне потащились к барскому дому с благодарностями. Принимать всех Анне уже было сложно, теперь дни напролет она проводила в кровати — со дня на день ожидались роды.