«Эдельвейс»

Анна потянулась, прогибая спину, и лениво зевнула. Рука нащупала прохладную ткань одеяла и, не открывая глаз, молодая женщина повернулась на бок, уютно устроившись на ладошках. Просыпаться не хотелось, хотелось еще дремать и нежиться от сознания того, что наконец-то все тревоги остались в прошлом, и сейчас Владимир рядом и спит. В носу защекотало и тихонько чихнув, она открыла глаза. Сверху на нее смотрел муж; Владимир лежал на боку, облокотившись на руку и беззастенчиво разглядывал ее. — С добрым утром, — тихим шепотом прокомментировал он ее пробуждение. — Ты чего чихаешь? Холодно? Она улыбнулась и, смешно сморщившись, почесала кончик носа, — Не холодно. Вставать совсем не хочется. — А кто говорит, что надо вставать? Я раненный, я на покое, могу хоть весь день валяться, — резонно заметил муж, сгребая ее в объятия. Полежав в его руках, она встревоженно спросила, — Тебе не больно? — Не больно, — соврал Корф, блаженно улыбаясь. — Я же тебя толкала прямо сюда, — с запоздалым раскаянием вздохнула Анна, поглаживая смуглую грудь мужа, — И потом… ты совершенно не выполняешь то, о чем говорил тебе доктор. Тебе прописан покой, а ты… — А я тебя люблю, — пробормотал Владимир, зарываясь лицом в ее волосы. Весь его вид выражал абсолютное умиротворение и покой, Анна сдалась. — Чем будем сегодня заниматься? Не пора ли собираться домой? — спустя пару минут спросила она. — Домой? — не открывая глаз, удивленно поднял брови мужчина, — домой это, конечно, хорошо, — он разомкнул руки и улегся на спину, давая возможность Анне самой устроиться у него под боком, — но я подумал, что никуда тебя не вывозил. Петербург не в счет, я ведь хотел показать тебе Париж, Рим, Неаполь, а не вывез даже сюда, на воды. — Но у нас же дома Саша, — Анна жалобно взглянула на мужа. — Вот именно - дома, а там тетушка… уверяю тебя, о нем сейчас заботятся как ни о ком в этом мире. — Как это? Ты хочешь сказать, что… — возмутилась смеющаяся Анна, второй рукой нащупывая за спиной подушку, — Это я о тебе плохо заботилась? — Ой, нет, нет! — захохотал Корф, отводя ее руки, — только не дерись! — Да я тебя подушкой… — нависая над ним, веселилась Анна. — Ну ладно, ладно, иди сюда, — примирительно обнял ее Владимир, и они снова улеглись слушать утро. За окном чирикали воробьи, по мостовой цокали копытами лошади и негромко поскрипывали телеги. Иногда проносились кареты, постукивая колесами по камням. Слышались голоса прохожих и веселые зазывные крики уличных разносчиков. — Володя, я никогда тебя не спрашивала, — погладила Анна по его груди теплой ладошкой, — Я понимаю, это, наверное, какая-то семейная тайна, но тетушка... неужели она и в самом деле тебе родная тетя? Владимир вздохнул и начал рассказ. Веру Николаевну Оленину Иван Иванович встретил случайно на одном из вечеров в Смоленске. Зиму восемьсот одиннадцатого года молодой барон Корф по случайности проводил не в столице, как это бывало в прежние годы, а в имении своего полкового друга, с которым был знаком еще с Артиллерийской Инженерной Школы. С Алексеем Баташовым Иван Корф учился в одном классе, правда сдружились они позже, когда вместе были отправлены служить в Курляндию, вошедшую в состав Российской империи после третьего раздела Польского Королевства. Но после смерти матушки своей, Евдокии Семеновны, двадцатидевятилетний Иван Иванович вышел в отставку и занялся делами наследства. Однако скоро заскучал над домовыми книгами, и потому с радостью принял приглашение Баташова поехать на Рождество в Смоленск, где проживало семейство Алексея Львовича. Оказалось, что общество здесь сильно отличается от привычного Ивану Ивановичу. В отличии от петербуржцев люди здесь были совсем провинциальными, а потому лишенными излишнего жеманства и позерства. Барышни тут были скромнее и застенчивее, их отцы радушнее, а матушки ласковее. Все здесь молодому Корфу нравилось: и тихие, семейные приемы, и домашние танцевальные вечера, которые тут величали балами, куда приезжали даже с младшими детьми, и уютные посиделки за карточным столом, где ставки не превышали нескольких рублей. Здесь говорили о ценах на сено и ячмень на последней, осенней ярмарке, делились рецептами настоек и варенья, зазывали друг друга в гости на именины, не сверяясь со своим ежедневником. Здесь искренне справлялись о самочувствии, усерднее молились за почивших, от души желали всех благ здравствующим. Тут не было пустой светской болтовни и столичных интриг, и все это приводило молодого Корфа в тихое умиление и восторг. Поразившая его воображение барышня была юна и хороша собой. Карие глаза, в обрамлении роскошных длинных ресниц от смущения все больше смотрели на опущенные руки, убранные в прическу тяжелые, темные косы прекрасно контрастировали с тонкой бледностью лица, а скромное светлое платье, простого покроя, идеально сидело на изящной фигуре. В средине вечера, когда барышни соревновались у рояля, Вере досталась старинная английская песня «Greensleevs» *, с которой девушка отлично справилась. Возможно, в столице ее исполнение сочли бы несколько непосредственным, но здесь, в окружении друзей и близких, девушка не тушевалась, не сдерживала природные порывы, она пела легко и открыто. Семейство Олениных благосклонно встретило барона, отец Николай Федорович тут же звал Корфа к себе в имение поохотиться на зайцев. Елена Тарасовна расспрашивала о семье и службе и сокрушалась, что более двадцати лет не бывала в Петербурге и к концу вечера молодой Иван Иванович был совершенно покорен всей семьей девятнадцатилетней Веры Олениной. Следующим же утром молодой барон отправился знакомиться положенным порядком. Помимо Веры в доме подрастало еще двое детей, Надя одиннадцати лет и трехлетний Васенька. Младенец, как и было ему положено, возился с тряпичной лошадкой, а девочка вдруг поразила Ивана Ивановича взрослым взглядом и странным, почти неприличным вопросом: — А у вас большой дом? — вдруг спросила она, остановившись рядом со стулом, на котором расположился барон. — Надя, это неприлично… — нахмурилась Елена Тарасовна. — Да, — Ивану Ивановичу стало забавно, — у меня большой дом. Моей будущей супруге будет в нем хорошо и уютно. Но вы, мадемуазель, почему интересуетесь этим вопросом? — Я буду жить в вашем доме, — пожала плечом девочка, как само собой разумеющееся. Этот короткий диалог очень расстроил хозяйку дома. После того, как детей увели в детскую, Елена Тарасовна попыталась объяснить барону, что Наденька девочка не совсем обычная, она многое воспринимает по-своему, не так как это видят окружающие. Не стоит воспринимать ее слова всерьез. Но время показало правдивость слов маленькой Нади. Осенью того же года, обвенчавшись, молодые уехали в родовое имение барона, время было собирать урожай и готовиться к зимнему сезону в столице. Юная баронесса была встречена в Петербурге весьма благосклонно, на первом же балу имела успех после того, как была приглашена самим Александром Павловичем** на мазурку, после этого Корфы были званы на всевозможные вечера и рауты, где Вера Николаевна сумела понравится не только мужской половине общества, но и своей скромностью и естественным обаянием завоевала расположение почти всех дам столицы. Зимний сезон прошел весело и весьма полезно для новых знакомств молодой семьи. К весне Корфы перебрались назад, в имение, а летом пришло известие о начале войны. Иван Иванович сразу же отбыл в Петербург за назначением в полк, Вере же оставалось ждать новостей от мужа и родных. Поздней осенью двенадцатого года, темным ноябрьским вечером, в имение барона приехал старый дворецкий Олениных. Ефим приехал на старой крестьянской телеге и не один, а с укутанной в рваный тулуп Надей, которая от страха и слез не могла вымолвить ни слова. Рассказ старика поразил Веру, Смоленск разграблен и почти сожжен, а в доме ее родителей нехристи*** устроили казарму. Слуги разбежались, кто по дальним деревням, а кто подался в партизаны. Родители Веры до последнего не верили и отказывались уезжать, но когда пришел французский офицер и потребовал отдать дом в пользование своих солдат, Николай Федорович имел неосторожность отказать в неприемлемой для француза форме, за что был наказан пощечиной. О дуэли не могло быть и речи, офицер отказался стреляться со стариком, и потому Оленин был просто застрелен неосторожной рукой французского солдата почти что на глазах жены и дочери. Елена Тарасовна была вынуждена уехать с детьми из дома в неизвестность. Они направлялись к Петербург, в дом зятя, но дней десять назад маленький Вася умер от скарлатины на дороге под Тверью. Отпевали малыша в Тверском Хриторождественском монастыре, где Елена Тарасовна пока и осталась, дальше ехать бедная женщина не смогла - от пережитых смертей у нее просто отнялись ноги. Младшую же дочь барыня завещала Ефиму доставить к сестре как можно скорее. Девочка была подавлена и напугана, ее уложили в кровать, напоили горячим молоком с медом и оставили со старушкой Ляксевной****, няней Иван Ивановича. Вера обещала приложить все усилия, чтобы сестренка поскорее освоилась в новом доме и забыла ужасы войны. Приехавший на следующий день доктор посоветовал пока не ограничивать девочку в свободе и не настаивать на ежедневных уроках французского. Так к следующему лету Надя, немного отойдя от пережитого, прижилась в имении; маленькая барышня подружилась со всеми дворовыми детьми, научилась удить рыбу в пруду, стряпать хлеб, пасти гусей и лечить царапины подорожником. Ляксевна, старая знахарка, знавшая все про целебные травы, нередко брала барышню с собой в лес, рассказывая, что зверобой надо собирать в пору цветения, а вот донник следует рвать перед полуднем, на растущей луне. Так новое увлечение травами целиком завладело вниманием Нади. Конечно, Вера, как старшая сестра, переживала что девочка, которой уже шел тринадцатый год, растет без должного дворянского образования и напрочь забыла об этикете и французском, но нервное состояние Нади требовало пока повременить, да и доктор настаивал отложить все, что хоть как-то могло напомнить о трагедии, что случилась так недавно. Когда Иван Иванович возвратился после заграничного похода русской армии домой в феврале восемьсот пятнадцатого года, он не узнал ни своей жены, ни маленькой, забавной девочки, которую видел в Смоленске. За почти четыре года Вера Николаевна превратилась в рачительную и внимательную хозяйку. Она знала в своем поместье все, от того, какая работа выполнялась в девичьей, до того, какое поле засеивать овсом, а какое оставлять под озимые. Она почти точно могла назвать число голов в деревенских стадах, помнила какой ремонт требовался к весне на мельнице и сама проверяла записи управляющего в домовой книге. Вера ездила по дальним деревням «с инспекцией», знала сколько вдов и сирот остались без попечения, помогала им малыми деньгами и просила молиться о здравии и скором возвращении барина. Слуги уважали ее и побаивались, и потому Иван Иванович был встречен полным устройством и порядком во всех своих владениях. Надя же из десятилетней черноглазой девочки с бантиками в косах превратилась в странную, но милую барышню. Она то смеялась, заслышав весеннюю песню синицы, то умилялась на таявший снег, уверяя при этом, что слышит голоса леса и пруда, разговаривала со звездами, играла в догонялки с ветром, рассказывала сказки, которые услышала от старых берез и совершенно не стеснялась того, что в почти пятнадцать лет все еще носит короткие платья. Она шепталась на кухне с пучками засушенной травы, пела колыбельные над ведрами с колодезной водой и подмигивала солнечным лучам. Это была удивительная, поразившая воображение Ивана Ивановича, совсем юная девушка. Она не говорила по-французски, не делала реверансов, не умела красиво и витиевато излагать свои мысли, она была проста, как лесной родник, и так же чиста. Корф навсегда запомнил как однажды летним утром Надя умывалась росой. Он мог поклясться, что шелковые волосы, рассыпавшиеся по траве, и босые ноги, едва прикрытые белым кружевом сорочки он не забудет до самой смерти. Полина остановилась на пороге и в последний раз оглянулась на оставляемую комнату. Она испытывала странные чувства, противоречивые, несмотря ни на что, она была здесь счастлива. Была? Разве была? Девушка задумалась, конечно, она не стала ни баронессой, ни примой театра, ни любовницей богатого аристократа, тем не менее, оглядываясь на свою жизнь, Полина понимала, что достигла, наверное, самого главного к чему стремилась с самых детских лет — она стала свободной и независимой. А с недавнего времени, еще и замужней дамой. Карл Модестович не потребовал себе ни драгоценностей, подаренных поклонниками, ни денег, заработанных ею в тетре, все это он отнес в банк, открыв счет на имя Полины. Некоторые актерки из числа ее бывших подруг, полагали, что Полина сделала очень выгодную партию — Шуллер оказался щедрым человеком, оплатив до конца месяца ее квартиру, оставляя жену в столице после венчания. Сергей Степанович, которому она сказала о своем решении, был раздосадован и оскорблен в лучших своих чувствах, он упрекал ее в мещанских стремлениях, негодовал по поводу ее черной неблагодарности и своей собственной слепоты, когда надеялся увидеть в девушке желание служить чистому искусству. Он долго восклицал и наконец выплеснув все свое возмущение, обхватив свою голову руками, сел к столу, не пожелав даже посмотреть на Полину в последний раз. А сама Полина еще раз убедилась в своем мнении о абсолютной глупости престарелого театрала. Они расстались так не не найдя друг другу теплых слов на прощание. Актрисы ей завидовали. Некоторые намеренно приходили, высказаться и пожелать счастья, другие заносчиво поджимали губы, окидывая ее презрительным взглядом, но Полина была уверена, что и те, и другие хотели бы оказаться на ее месте. Как бы то ни было ее муж не какой-то актеришко, вынужденный жениться на брошенной пассии высокородного повесы, и не разорившийся дворянчик, который на старости лет влюбился в актерку. Нет, ее муж достаточно солиден, чтобы иметь свое собственной поместье, и пусть это поместье не здесь, в Петербурге, но и у Полины будут слуги и даже свой выезд*****. И теперь, даже если ей вздумается посетить театр, теперь уже она будет по другую сторону кулис, лениво переговариваясь, высокомерно разглядывать через монокль начинающих актрис. А Корф? — мелькнула мысль, — Да что Корф! — с досады чуть не топнула ногой Полина, — Разве он когда нибудь позволял ей почувствовать себя нужной? Разве он дорожил ею? Заботился? Оберегал? Разве не ее прихотью он стал для нее первым мужчиной? И разве не она сама вознеслась к мечтам о своем положении в доме барона? Нет. Он никогда не любил ее, никогда не хотел и, как неприятно это признавать, Владимир Корф никогда не стремился к тому, чтобы вернуть ее, Полину, себе. А Шуллер? — Полина по привычке назвала мужа по фамилии, — Нет, с ним все по-другому, это она знает наверняка. Муж не дурак, и уж точно не влюбленный болван, которым можно вертеть по своему усмотрению, Он умный и расчетливый мужик, но у нее достаточно сил и опыта, чтобы не стать в его руках безмолвной, покладистой женой. Вот так-то, госпожа Шуллер, вы не добились Корфа, но стали вполне уважаемой дамой, богатой и независимой, как и мечтали когда то Она невесело усмехнулась, бросив последний взгляд на комнату, и решительно вышла, захлопнув дверь. — У них с отцом были сложные отношения. Я уверен, отец любил мать, но… — Владимир усмехнулся, — тетушка была неподражаема. Представляешь, однажды она заявила, что если влезть на скирду*****, вытянуть руки и зажмурить глаза, то можно поймать падающую звезду за хвост. Я тогда чуть не свалился вниз, мать испугалась, отец рассердился, а тетка обняла и пообещала купить мне настоящее ружье. Мы были с ней неразлучны, играли в прятки, читали книжки, бегали в лес. Я даже в Петербург отказывался ехать, если она оставалась дома. — А потом? — негромко спросила Анна. — А потом заболела мама и все поменялось. Тетушка не отходила от нее, отец перестал замечать окружающих, я остался один. Каждое утро я боялся проснуться и узнать, что мамы больше нет. Мне было около семи, когда однажды меня остановил отец у двери в комнату матери. Он ничего не сказал, просто положил руку мне на голову, и я все понял. Именно тогда, после похорон, тетя не дала окончательно осиротеть нашему дому. Она поддерживала отца, занимала меня, управляла домом. По сути она заменила маму, став хозяйкой, через какое-то время, я даже стал забывать лицо своей матери, стал забывать ее руки, ее запах. Мне так хотелось чтобы мы жили втроем с теткой. Анна молчала, рассматривая мужа, ей не хотелось торопить его. А он потянулся за папиросами и, чиркнув спичкой, закурил. — Потом, я был уверен, что тогда мы с отцом предали маму.