«Эдельвейс»

– И все же, Марья Алексеевна, я бы желал, чтобы Лизонька, уж позвольте мне так ее называть, была бы более благоразумна. Ну что такое молодой муж? – господин Забалуев вздохнул и возвел глаза к потолку, словно надеясь там найти ответ на свой риторический вопрос, – Ветрен, непостоянен, того глядишь, что все пропьет, да промотает... А уж Репнин-то с его репутацией... Андрей Платонович красноречиво всплеснул руками и еще раз шумно вздохнул, предлагая княгине самой оценить перспективы такого зятя. – Но позвольте, Михаил Александрович состоит на службе самого Наследника, он не какой-то мот и пьяница, – не сдавалась Долгорукая. – Конечно, конечно, – тут же закивал головой Забалуев, – но прошу вас не забывать и того факта, что именно его обвиняли в том, что он допустил эту катастрофическую ситуацию, когда здоровье и даже сама жизнь Наследника висела на волоске! Подумать только что бы могло со всеми нами быть, если бы… – Забалуев выразительно закрыл глаза и, помолчав, продолжил, – Боюсь даже вслух произносить. Утренний визит, который нанес Долгоруким предводитель уездного дворянства, был неожидан и даже несколько странен. Запрос на его официальное предложение руки и сердца не получил в свое время никакого ответа. Марья Алексеевна взяла тогда паузу, с тем, чтобы склонить Лизу к согласию, но прошлогоднее знакомство дочери с Репниным привело к тому, что княгиня теперь почитала за сущий подарок неба. Лиза стала покладиста, она прислушивалась не только к словам еще не названного жениха, но даже перестала перечить матери, и вечные споры о том, как причесана и чем занималась девушка, казалось, ушли в прошлое. Конечно, Марью Алексеевну несколько беспокоил теперь выбор литературы, который предложил князь Репнин ее дочери, но это хотя бы отвлекло Лизу от постоянных сумасбродств. Теперь же, узнав, что Репнин уже не первый месяц в отъезде, к ним в дом зачастил Забалуев с почти что требованием ответа. Как теперь она, Марья Алексеевна, сожалела, что не настояла тогда на публикации о помолвке с Репниным. Лиза не хотела приема в честь обручения, но она, мать, могла бы настоять хотя бы на короткой заметке в газете. Теперь же, ей приходилось выкручиваться из столь деликатной ситуации. – А все он, Репнин! – Андрей Платонович пройдясь по комнате, опустился на диван и внушительно продолжил, – И подумайте, если он не смог сохранить жизнь и здоровье самому Наследнику, как можно ему доверить самое ценное, что у вас есть, вашу дочь? Ах, Марья Алексеевна, Марья Алексеевна, – почти простенал Забалуев, – я только Богу молюсь, чтобы вы, с вашим чутьем и проницательностью, смогли отвести такую беду. Ведь Лизонька так молода, так неопытна. Княгине надоело выслушивать эти стоны, и она нетерпеливо оборвала поток жалоб предводителя уездного дворянства. – Ну хорошо, я еще раз поговорю с мужем, но, – решительно поднимаясь с кресла, сказала она, – простите, Андрей Петрович, за дерзость, но и вы не кажитесь мне завидным женихом. Жена ваша умерла, оставила вам шестерых детей, а моя Лиза еще слишком молода, как вы правильно заметили, чтобы вешать на нее такую-то обузу. – Да что дети? Что дети? – тут же подскочил с дивана Забалуев, – Не сегодня-завтра разлетятся кто куда, поминай только. Старшие уже этой осенью будут зачислены в корпус, я хлопотал самому Бенкендорфу, он ручался, что старшие мальчики непременно поступят на казенный счет. Вот только дочка… институт отклонил мое ходатайство. – нерешительно закончил он. – Вот видите? – тут же пожала плечом княгиня, отходя к секретеру, где остались лежать домовые книги, которые она проверяла перед этим визитом. – И даже при таком раскладе у вас еще остаются трое маленьких детей, им нужны гувернеры, образование… – обернулась она, – а это расходы! – Марья Алексеевна, ну какие расходы, какие расходы, когда в доме молодая жена? – Что? – нахмурилась княгиня, – Вы, что же, рассчитываете приданое Лизы потратить на свои нужды и нужды своих, заметьте, детей? – Вы неправильно меня поняли, Марья Алексеевна, – ту же заискивающе растянулся в улыбке Забалуев, – конечно же нет. И в мыслях не было! Но конечно кое-какие расходы не удастся исключить, но, тем не менее, Лизонька ни в чем не будет нуждаться, ручаюсь вам. – Ну хорошо, хорошо, – нетерпеливо перебила его дама, – я вам обещала поговорить с князем – я поговорю. Но учтите, – тут же подняла палец вверх, будто призывая к вниманию, – неволить дочку я не стану. Не согласиться Лиза, так и я не смогу ничем помочь. – Но вы же мать! – Вы за кого меня принимаете, милостивый государь? Я что же должна, по-вашему, дитя свое неволить? – возмущенно развела руками княгиня. – Нет, нет, конечно же, нет, но все же вы могли бы попытаться повлиять… – все еще надеялся Забалуев. – Я уже сказала, я постараюсь, – чуть повысила голос княгиня, – но ваша настойчивость порой так утомляет. – она не могла дождаться, когда предводитель уездного дворянства, наконец уже откланяется. – Простите, простите меня, – наскоро целуя руку и отступая к двери, пробормотал Забалуев, – прошу не гневаться, я уже ухожу. Желаю вам и вашим прекрасным дочерям всяческих благ. Княгиня проследила за закрывающейся дверью и только тогда выдохнула. Да, Забалуев не подарок, но и в его словах была крупица правды – Репнин уехал давно, писем почти не приходило, ждать его возвращения становилось все тяжелей. Лиза не то чтобы таяла, но прежний румянец исчез, она перестала улыбаться, и все больше стала напоминать собой печальную Анну. Лиза не желала признавать очевидный факт, а факт был, что называется, на лицо, – Репнин поддался на уговоры Лизы и не пожелал объявить о помолвке публично. И теперь Лиза, считая себя обещанной ему, будет отвергать всех претендентов на ее руку. И дело даже не в Забалуеве, а в том, что теперь ни один другой претендент не будет даже удостоен ее внимания. Но сам Репнин, похоже, возвращаться не торопится, прошло уже четыре месяца, как он уехал, и если вначале никто не сомневался в его преданности, то со временем письма приходили все реже и реже. Последнее было, кажется, месяц назад, и с тех пор не пришло ни весточки. А Лиза, тем не менее, ждет... Решительно выдохнув и для бодрости духа, отряхнув платье, княгиня направилась к двери – ей необходимо поговорить с Лизой, так дальше продолжаться не может. – Мне рассказали, что о постройке этих ворот по городу бродят настоящие легенды. – остановившись у окна, почти весело сказала Анна, – Говорят, что Ставрополь похож по своему строению на Париж. И эти ворота строят точно на том же месте, где в Париже располагается Триумфальная арка. Владимир Иванович, вы представляете это? На Кавказе и вдруг Париж! Корф этой ее искусственной радости не поддержал. Он сейчас вообще не понимал ее. – Знаете, – мрачно ответил он, взглянув на возводимые Тифлисские ворота,* – я, по своему обыкновению, требуя вашей искренности, сам не был до конца откровенен. Я много думал и понял, что снова совершаю ошибку. Ошибку, быть может, еще большую, чем год назад, – Владимир говорил негромко, но Анна отлично его слышала. Их завтрак несколько затянулся, Анна была расстроена своей вынужденной задержкой здесь и пыталась это скрыть за бессмысленной беседой о красотах города. На следующий день по приезду, Владимир не смог встать с кровати. Боли в ребрах и бледность мужа заставили Анну попытаться найти в городе хоть какого-нибудь доктора. Таким доктором оказался довольно интересный человек невысокого роста, господин Майер. – Да, да, мадам, он так и сказал, – обращаясь к Анне, смеялся веселый человек, после осмотра барона, – так и сказал, уверяю вас. – И что же, в самом деле, написал? – удивленно подняв бровь, спросил Владимир. – Представьте себе, Владимир Иванович, – отставил чашку доктор и захохотал, – его доктор носит имя, только вообразите себе, Вернера! Теперь надо мной будет смеяться весь город! – Почему же сразу смеяться? – улыбнулась Анна, – по-моему, господин Лермонтов увековечил вас в своих произведениях, Николай Васильевич.* – Вы слишком добры, баронесса. Не думаю, что это сочинительство Михаила Юрьевича будет интересно публике, тем более столичной. Я нисколько не умаляю его талант, и его стихи действительно достойны особенного внимания, но вот его проза, тем более то, что он писал здесь, на Кавказе, сомневаюсь, что светская публика снизойдет до этих рассказов. ** – Отчего, вы так думаете? – спросила Анна. – Оттого, что я слишком хорошо знаю господина Лермонтова, я был дружен с ним, когда он бывал здесь, мы много беседовали. У него превосходное чувство юмора, отменная наблюдательность, Михаил Юрьевич не лишен даже некой проницательности, но знаете, его тонкие заметки почти всегда излишне ироничны. Сомневаюсь, что публика оценит его сатирический талант. Рекомендации, данные доктором, были строги. Ближайшие дни барон Корф нуждается в полном покое, его ребрам требовалось время. Ходить можно было начинать только через пять-шесть дней, и только с разрешения самого доктора. Анна же не хотела больше задерживаться и после ухода господина Майера объявила о своем намерении завтра же отправиться домой. Но сложность состояла в том, что охотников ехать в Петербург летом было практически не найти, а отправляться одинокой даме в столь длительное путешествие без надежных попутчиков было невозможно. Именно поэтому, отъезд пришлось отложить, и теперь они коротали дни в гостинице. Стараясь, лишний раз не тревожить мужа, Анна оставалась в гостиной, тогда как Владимир лежал с книгой в спальне. Но сегодня барон решил переместиться к окну, устроившись на подушках в кресле напротив Анны, Владимир хмурился. А она прекрасно видела и осунувшееся лицо и потемневшие серые глаза и все тщательно скрываемое напряжение, которое было призвано волей сдерживать очевидную боль. Она почти чувствовала эту боль. И дело было даже не в том, что она не могла смотреть в его воспаленные глаза и исхудавшее лицо, а в том, что все ее существо остро откликалось на страдание, которым был переполнен Владимир. Находиться с ним наедине становилось невыносимо, и, промолчав несколько минут, она придумала эту неуместную болтовню, только чтобы не проводить в молчании эти тягостные минуты. И еще больше ее пугал разговор, который барон считал неоконченным. Но Владимир считал иначе, и потому продолжил: – Тогда я принудил вас к браку, лишив права выбора, а затем оставил вас, полагая, что могу тем самым освободить. Я много думал и понял, что снова поступил согласно своим представлениям, не поговорив с вами, не спросив вашего мнения. Вы, и только вы сами знаете, что для вас лучше, я не вправе был принимать решения за вас. Простите меня. Анна резко обернулась к нему и внимательно посмотрела в глаза: – Давайте не будем осложнять оставшиеся нам время сложным и, по-моему, уже ненужным разговором. Он ничего не решит. – Скажите, – продолжил Владимир, не глядя на Анну, – что мне следует сделать? Как я должен поступить, чтобы вы, наконец, стали счастливы? Эти слова заставили ее замереть. Анна, молча, всматривалась в его лицо и пыталась понять, что нужно ответить. Она уже приняла решение, и теперь значение в ее жизни должен был иметь только один человек – сын. Но и он, ее муж, мужчина, за которым она отправилась за тридевять земель, которого сама никогда не понимала, и которого она все еще любит… кто он? Чего он сам желал и к чему стремился? Почему ему так больно именно теперь, когда все испытания; война, плен, разлука оказались позади? И почему его так волнует то, что на самом деле чувствует она? Вдруг Анна поняла все, что надо было ответить. От осознания простого выхода, оттого, что ей теперь предстоит произнести, в голове зашумело, и она, по старой привычке, потерла виски. – Вам нехорошо? – тут же спросил Владимир. – Нет, все в порядке, – она поправила края высокого воротничка своего платья, чтобы отвлечь его от своего жеста, и продолжила, – Вы говорите о моем счастье? Вам на самом деле не безразлична моя жизнь? Владимир, но разве вы не знаете, что я была счастлива? Ранее... – Ранее? Когда мечтали о Репнине? – ревниво перебил Владимир и осекся. Он прикрыл глаза и несколько секунд так и сидел с закрытыми глазами, ничего не произнося. Анна рассердилась. – Ранее, это когда я была рядом с вами! – резко сказала она и снова обернулась к окну, чтобы скрыть лицо, – Ранее, когда вы сказали, что ваш дом отныне наш, общий, дом. Когда вы говорили со мной, когда поддержали на балу, когда я знала, что нужна… вам… Последние слова были произнесены тихо, почти неслышно, она перевела дыхание и снова продолжила, – Вы делили со мной свою жизнь, и мне этого было достаточно. Только тогда, с вами, я… – Со мной? – снова перебил ее Владимир. – Разве я смог сделать вас счастливой? С секунду она помедлила с ответом, а потом опустила голову от рассматриваемой улицы и тихо ответила: – Я полагала, что мы оба были счастливы. Молчание длилось недолго, но ей показалось, что прошли годы, пока не услышала тихий голос. – Я не могу поверить, что вы не думали о князе? – Я уже говорила вам, я перестала думать о князе со дня нашей свадьбы, Владимир Иванович, – не поднимая глаз от сцепленных рук, призналась Анна совершенно неожиданно даже для себя самой, и тут же, вскинув голову, произнесла, – Если бы вы были чуть внимательнее, вы бы наверняка это заметили. – Я не верю вам. – резко, почти жестко сказал Владимир, – Я знаю, что принудил вас к свадьбе. Вы не любили меня ни тогда, ни потом, и всегда мечтали только о Репнине. – барон вздохнул, и уже мягче добавил, – Я не мог предположить, что вы измените ко мне свое отношение. Его признание заставило ее снова обернуться. Анна хмурилась, пока рассматривала его лицо. – Вы полагаете, что я так умело могла притворяться? Что я могла бы сыграть искреннюю привязанность? Владимир Иванович, – усмехнулась она, – вы явно переоцениваете мои таланты. – Возможно, – легко качнув головой, согласился барон, – но я думал, что вам просто было хорошо оттого, что вы стали свободны, что я смог доставить вам немного удовольствия новым домом и поездками в Петербург. Модные наряды, столица, знакомства и театр вас отвлекли, и вы просто рады всему этому. И я хотел надеяться, что ко мне, вы станете испытывать искреннюю благодарность… – Благодарность? – воскликнула Анна и сделала шаг к нему, – Благодарность, я конечно же испытывала! Но неужели вы, в самом деле, полагали, что я могу быть счастлива от количества новых платьев? Что я могу ценить вас, только как источник своего удовольствия? Было возмутительно слышать такое из его уст, и для того, чтобы хоть немного успокоиться, она подошла к графину с водой. – Может быть, я удивлю вас, Владимир Иванович, – сердито переводя дыхание, сказала Анна, когда вода из стакана была выпита, – но счастливой меня могут сделать только люди, а не вещи, даже если это очень дорогие вещи? – она обернулась к нему, забыв поставить стакан на место. – Только любимые и близкие мне люди. – повторила она, – Я беспокоюсь за отца и Андрея, меня радуют успехи Сонечки, я бесконечно счастлива за Лизу с Мишей, я растеряна и раздавлена разлукой с сыном, и… – И?... Продолжайте, что же вы замолчали? Вас мог опечалить мой отъезд? – он смотрел на нее, иронично приподняв бровь. – Опечалить? Господин барон! – Анна резко опустила стакан на стол, отчего стекло в ужасе содрогнулось, – вы хоть понимаете, что я пережила за все эти месяцы? Вы оставили меня, и я так и не поняла за что? Что я совершила? За что вы меня наказали? Я старалась быть достойной вашего имени, я заботилась о хозяйстве, о ваших людях, и я ждала вас! Я каждый день ждала, что вы хотя бы объясните мне свои мотивы. Но я не получала ни писем, ни просто вестей. Я думала, что вы в Европе. Что вы, все бросив, уехали в Европу, и только весной, Миша привез новости о вас. Анна смотрела на него и еле сдерживала слезы: – Вы хотя бы представляете себе, что я пережила, узнав, что вы здесь, на войне? Что вы рискуете каждый день, что я могу вас так и не дождаться? Я бросила все, я даже сына оставила, чтобы добраться сюда… Она уже не замечала, как плачет. Оказывается, озвучив все это, она сама вдруг осознала, как страшно и тяжело ей было все это время. – Я не слушала никого, ни друзей, ни отца, я не послушала даже Полину, которая приехала рассказать мне, что на самом деле вы всегда любили только ее… Она всхлипнула и, отвернувшись, прижала руку к губам, – Я хотела только, чтобы вы были в безопасности. Я забыла о гордости, о том, что не нужна вам… я ехала и молилась только об одном – чтобы я успела, и вы были живы… Стараясь остановить слезы, женщина подняла вверх лицо, и подышала открытым ртом. Она не смотрела на Владимира, ей и не нужно было сейчас видеть его. Надо было, наконец, высказать все, выплеснуть из себя всю боль, весь страх, что жили в ней так долго. – А потом мне пришлось бороться за вас. Мне пришлось спорить с вашим командиром, потому что он не желал слушать меня. И еще ни одна женщина не шла на то, на что пошла я там, в ауле… Анна вздрогнула, вспомнив свое унижение перед горцами. – Теперь мне даже стыдно подумать, что я сотворила со своей честью, со своей жизнью, с собой… ради вас. Помолчав, она вернулась к окну и, вытирая руками слезы, сказала, глядя на прохожих: – Но теперь я вполне удовлетворена. Вы живы, свободны и если захотите, сможете найти свое счастье с Полиной. Владимир смотрел на ее тонкую спину, на то, как она прижимает к глазам ладошки и не мог найти нужных слов. – Почему? Анна, почему вам до сих пор важнее то, что сказала вам Полина? – морщась от боли, спросил он, поднимаясь с кресла, – Разве мы можем так научиться доверять друг другу? – Послушайте, – она попыталась его остановить, вытянутой рукой, – вам лучше оставаться в кресле. – Не уходите от ответа, – заметил барон, наливая себе вина. Анна снова потерла виски, как при головной боли, – И это вы говорите о доверии? Вы, человек, который сначала клянется в своей любви, а потом все бросает и уезжает никому ничего не сказав? Вы доверяли мне, когда задумали оставить меня в деревне? Или вы доверяли, когда решили уехать на войну? Владимир замер, всматриваясь в ее глаза. Сейчас от ее справедливых слов ему стало невыносимо стыдно и, не зная, что стоит ответить, на ее упрек, мужчина опустил голову. Подышав еще немного и успокоившись, Анна вздохнула и сцепила пальцы рук, – Не расстраивайтесь, Владимир Иванович, у вас все будет хорошо. Полина все еще ждет вас. Она обошла его, направляясь к двери, – С вашего позволения, я оставлю вас. Мне необходимо сходить в лавку. Если желаете, я могу купить вам папиросы. – Тогда, на Купалу, я искал вас, и нигде не смог найти... а на сеновале случайно застал вашего... – Вы прекрасно знаете, что меня там не могло быть, – не поворачиваясь к нему ответила Анна, – Карл Модестович знал где я, но почему-то не открыл дверь... и меня выпустили доярки только утром. – Я говорил с ним, он ничего мне не сказал о вашем погребе. – Значит, он солгал, – все так же не поворачиваясь, пожала плечом она, – но теперь это уже не имеет значения. У вас есть Полина, а у меня есть мой сын... Она открыла дверь. – Перестаньте! Железо в его голосе заставило ее остановиться. А Владимир в бешенстве тихо продолжил: – Сколько еще вы будете вспоминать бред актрисы, напрочь забывая свое положение? Вы! Именно вы, Анна Петровна, носите мое имя. Я женился на вас, и разве этого мало, чтобы понять, что в моей жизни нет места другим женщинам? – То есть вы понимаете? – резко повернулась к нему Анна, – Понимаете, когда я говорю, что Миша для меня может быть кем угодно; другом, братом, женихом сестры, но никогда любовником! – А вы изменились, – усмехнулся Владимир, осторожно делая шаг ближе к ней, – Раньше вы не были столь отважны. – Мне пришлось. – пожала плечом Анна, – Я больше не маленькая, послушная девочка. – Я очень рад этому изменению, – Владимир мягко взял ее плечи, легонько разворачивая к себе, – И поэтому, я считаю, что стоит уже признаться. Ты ведь приехала сюда, потому что любишь меня? Скажи, я прав? Анна вскинула голову и сухо произнесла, – Это уже ничего не меняет. – Ответь, я прав? Его голос был тих, а настойчивость, с которой он задал вопрос, рассердила ее: – Да! Владимир Иванович, вы правы! Я действительно люблю вас. – Давно? – продолжил он свои дознания, мягко обнимая ее и прижимаясь щекой к ее волосам. – Давно, – пытаясь высвободиться и отталкивая его руки, призналась она, – Почти сразу после свадьбы. – Почему ты не сказала мне раньше? Голос сошел почти на шепот, тогда как руки все еще боролись с ее упрямством. – Я считала, что ты и так все поймешь! – наконец оттолкнув его от себя, выкрикнула Анна. Переведя дыхание, она шумно дунула на свою прядь волос у лица и уперлась сердитыми глазами в мужа, – Разве обязательно все произносить вслух? Владимир вздохнул и сокрушенно покачал головой. – Ты не сказала мне. Анна возмущенно воскликнула, – Так значит, я во всем виновата? – Мы оба виноваты, – обнимая ее и привлекая к себе, успел пробормотать он, прежде чем губами накрыть ее губы.