Бог - старый забрак

— В моей комнате кто-то есть… — И он сожрет тебя, если ты немедленно не ляжешь спать. Команда «отбой» дана для всех.       Пневмодверь схлопывается, узкие полосы света очерчивают ее контуры. Тени наползают уродливыми космами, извиваются и трепещут.       В его комнате, в маленьком прямоугольнике, стиснутом в глубине огромного Звездного Разрушителя, становится холодно. Он кутается, надвигая тонкое пропахшее пылью одеяло до самых глаз.       Здесь никогда не бывает тепло.       В его комнате кто-то есть, но монстр остался за ее пределами. Монстр захлопнул дверь и исчез в кипящем горниле бесконечных коридоров, среди тысяч таких же монстров. А он лежит, запеленавшись в одеяло и тишину, пытается уловить звуки извне.       Он слышит свое собственное сердце. С выдохом изо рта вырывается пар.       Здесь никогда не бывает тепло. Здесь всегда очень холодно и очень темно. Он ежится, поворачиваясь на бок и подтаскивая ноги к груди. Липкий пот проступает на спине холодными каплями, в горле царапается крохотный невидимый ранкор, нос то и дело шмыгает. Так случилось, потому что он чахлый и слабовольный. Сам виноват. Там, на противоположной стене горят какие-то две странные красные точки. Возможно, какой-то датчик или индикатор. Он часто и подолгу рассматривает их, прежде, чем уснуть.       В темноте, где все вещи иллюзорны и легко меняют формы и цвета, легче всего представить что-то необычное. Вот он и представлял: очерчивал линию скул, поднимался выше, к ровно уложенным темным волосам. Или опускался ниже, вырисовывая из красных геометрических линий проводов серо-алую одежду.       Каждый вечер он думал о том, что стоит посмотреть утром, горят ли красные датчики на стене.       Каждое утро он забывал это сделать.       Так и смотрел, засыпая, на существо, сотканное темнотой из проводов и датчиков. Иногда разговаривал с ним, мысленно и очень тихо. Рассказывал о том, что скучает по маме. Он знает, что она где-то тут, на этом корабле. Просто «Палач» огромен и она, наверное, в другом секторе или на ином уровне. Он представлял, что она приходит: худощавая рыжая женщина с добродушной широкой улыбкой на молодом, но изможденном лице. Мимо него проплывали картины из прошлого, кажущегося далеким теперь. Светлые и живые. Он рос на планете, где всегда шел дождик. Но он не запомнил дождика. Он запомнил солнце и то, как мама выводила его за руку на улицу.       Она рассказывала ему, что тот огромный светящийся диск в небе — это солнце. Говорила о том, что солнце так любит рыжих, что целует их лучами в макушку. И объясняла, что дразнятся дураки, которым в жизни не досталось такой связи с близкими звездами, как рыжим людям.       Он вспоминал и ее блинчики. И то, насколько удивительно она готовила. Вспоминал, как она пела и какой красивой была. Вспоминал, как прятался на кухне среди кастрюль, как хватался за ее широкую холщовую юбку, выпрашивая что-нибудь вкусное. И вспоминал, что самым желанным в этом мире была банка, стоявшая всегда где-то наверху. Она была полна маленьких кислых рыжих ягод, которые мама всегда давила и смешивала с сахаром.       «Ты мое солнышко» — говорила мама.       «Ты тощ и бесполезен» — говорил папа.       Тот, кто стоял у стены, не говорил ничего.       Иногда казалось, что его молчание — презрительно. Будто у него нет, и не может быть общих тем с запертым в темной комнате глупым ребенком. Потому что он тощий и бесполезный. И слабовольный. Только мешается всем вокруг. Путается под длинными ногами высоких взрослых.       В такие моменты в стену хотелось что-нибудь швырнуть. Чтобы этот, красноглазый, не смел так укоряюще смотреть. Под руку попадался носок или майка, он выбирался из-под одеяла и швырял прицельно в лицо, а после — быстро прятался, накрываясь с головой.       Потому что никто не проберется через одеяло! Одеяло — надежней всех дефлекторных щитов на свете. Мощнее любой брони. Одеяло не пропускает за свои границы внешний мир. Одеяло схлопывает реальность в душную капсулу, в которую можно надышать теплого воздуха и уснуть.       Но в этот раз молчание было другим. Почти обреченным, понимающим. И глаза красные смотрели с сочувствием. Будто тому, кто стоит у стены, не все равно. Будто сам — такой же заложник и пленник маленькой темной комнаты, где никогда не бывает тепло.       Он всхлипывает. Тянет забитым носом воздух. Он часто болеет, потому что хилый и никчемный.       «Гниет» — говорит папа.       Даже сейчас, в темноте, он слышит презрительный голос и видит искривленный в презрительной ухмылке рот. Папа всегда чем-то недоволен. Рисунками, потому что они кривые и глупые. Словами, потому что он маленький и не имеет права о чем-то судить. Недостаточно быстрым шагом. Не слишком расторопными движениями. А особенно — тем, что его ребенок постоянно болеет.       При отце он держит кашель в глубине своих легких.       При отце он поджимает крылья носа, чтобы с него не потекло.       При том, кто стоит у стены, он может позволить себе быть слабым, шмыгать, чихать, кашлять и дрожать. Он жмется, трясясь от холода и чувствуя, как горят его щеки, а пижамная кофта прилипла к пропотевшей спине. Температура держит его на краю сознания. Не позволят провалиться в сон. Глаза слезятся, и он снова шумно тянет носом воздух.       Он скучает по редкому солнцу. Скучает по бесконечному дождю. По теплу. По маме. И, когда отчаяние и дрожь наваливаются невыносимым грузом, замыкаясь в кольцо, он всхлипывает и тихо шепчет. Впервые вслух: — Меня зовут Армитаж. И я слабый.       Красные глаза моргнули. Провода, сплетавшиеся в серо-алый узор на одежде, ожили в движениях рук. Воздух пошел тревожной волной, распространяя звук. — Ch’eo nuhn cart Mitth’ras’safis vim сh’ah cart ran’zezo, — отвечает темнота и голос ее глубок и отрешен.       Ужас проходит по телу дрожью лихорадки, концентрируется в тугой шар в груди, конденсируется каплями на лбу. Армитаж не кричит — знает, что никто не услышит. Ему становится жарко — так всегда бывает. Он понимает, что на самом деле не согрелся под одеялом, просто болезнь в теле переходит в новую стадию, разогревая его, как реактор.       Ему страшно, жарко и невыносимо под пыльным одеялом. Армитаж взмок. Он мечется, не зная, что ему делать. К чему тянуть руки и за что хвататься. Одеяло в пальцах походит на раскаленную дюрасталь — плавится и жжет все тело. Голова болит, под черепом пульсируют, переливаясь яркими красками, очаги боли.       Лоб накрывает холодная рука. Пневмодвери с шипением распахиваются.       Он хочет к маме.       Он хочет к папе.       Но есть только холодная рука на лбу и четкие запрограммированные движения манипуляторов дроида. Есть светящиеся красные глаза на чужом испуганном лице и тонкая игла, входящая под прозрачную кожу параллельно вене.       И никого живого.