Бог - старый забрак

      Армитаж распахивал двери и выпускал наружу смрад и мух. Он заходил в дома один и черные сонмы тварей разбегались прочь от свежего воздуха и солнечного света.       Он проходил конструкции, наспех сбитые беженцами или поселенцами, насквозь. Он видел пыль, ровным слоем покрывшую все и черные силуэты людей. Как будто тени от распластанных тел навсегда въелись в поверхность. Они источали странноватый, едва уловимый аромат белка и какой-то сладости. Но нигде не было ни одного трупа. Лишь обведенные размытой тьмой по краям, заштрихованные отпечатком текстуры кожи, образы.       Кто-то пролил на пол саму смерть, и она впиталась, приняв очертание жизни. Насекомые хрустели под ногами, как стекло.       Они заняли пустые коробки, оставшиеся из-под людей. Они расползлись по прогнившим матрасам, продавившимся под тяжестью несуществующих тел. Они залезли в колыбели, и вместо плача младенца Армитаж слышал жужжание. Они заполнили собой все чашки и плошки на многочисленных кухнях. Они поселились в шкафах, прячась в прожранных ими же дырах в тканях одежды. Они жужжали, скрипели, терли хитиновыми панцирями и копошились в каждом углу каждого дома. Миллиарды фасеточных глаз рассматривали Армитажа.       «В этих домах нет никого живого…» — сказал бы отец.       «В этих домах полно жизни!» — сказала бы мать.       Армитаж оставлял открытыми все двери и раскрывал окна, позволяя сквозняку вытянуть сквозь проемы пожелтевшие запыленные занавески. Сквозняк, проходя по извилистым комнатам, завывал и хлопал дверями. — Никого нет? — тихо спросил Трасс, как всегда явившись из ниоткуда, выткавшись из пыли и терпкого запаха смерти вокруг. — Все есть. Но не те. Армитаж огляделся. Рассмотрел своего спутника и пришел к выводу, что тот, как будто бы чем-то обеспокоен. — Что-то не так? — Видишь ли, я опасаюсь закрытых конструкций с большим количеством трупов внутри.       Армитаж вздохнул. Он сделал вид, что не придал значения этим словам. Разве может быть важен чужой страх, если сердце уже… отбилось? Жужжание и копошение вокруг отвлекало от мыслей. Вклинивалось в сознание, порождая дребезжащее чувство тревоги. Огромная муха кружилась вокруг него, не желая отставать.       Он не пытался отмахнуться от нее, наоборот — вытянул руку. Он вспомнил, как мама кормила птиц, как они сами прилетали к ней, садясь на ее тонкие пальцы. — Здесь нет никого мертвого, за исключением тех, которых я раздавил. Муха уселась на вытянутую руку, жужжание смолкло. — Я бы не хотел видеть мир так, как его видит она… это ведь значит, что я буду смотреть в тысячи лиц одного и того же человека, — Армитаж задумался, — а я ненавижу толпу.       Он слабо улыбнулся, но подумал совсем о другом. О том, что существо, обладающее подобным строением глаза, увидит множество своих смертей одновременно.       Тысячу рук, сжимающих бластер.       Тысячу вспышек в момент тысячи выстрелов.       Армитаж слышал, что у мертвых в глазах замерзают озера. В момент смерти в фасеточных глазах замерзает океан. — А кем бы ты хотел быть? — вопрос повисает в затхлом воздухе.       Он подходит к старой кровати, хватается за самый край торчащей белой простыни и сдергивает ее прочь. Ткань трещит, вверх взмывается облако пыли, дробит рассеянные лучи света, пробивающиеся через раскрытое настежь окно. Армитаж оборачивает вокруг шеи ткань. Насекомые сыплются к его ногам. — Я Орсон Кренник. Я хочу быть как Орсон Кренник! — сообщает он пустоте и делает вальс-шаг по комнате.       Армитаж касается пыльного стола, собирая грязь на кончики пальцев. Пересекает комнату наискось от двери до окна. От угла до угла.       Он смотрится в разбитое зеркало и отражение его, раздробленное на треугольные куски, бегущие от центра удара к краям, не кажется таким противным. Как будто осознание себя чем-то иным примиряет внутренние конфликты. — Я хочу строить что-то важное. Я хочу уметь ходить по воде. Я хочу стать центром биения миллионов сердец…       «Он был алкоголиком…» — говорит отец.       «Он был душой компании…» — говорила мама.       И был во всем этом какой-то сакральный смысл. Если у рыжих нет души, можно ли сделать так, чтобы чужая душа восполнила этот недостаток? Природа ведь не терпит пустоты: она заполняет тела кровью и чувствами, заполняет планеты ядрами, а космос — звездами. — О, я знаю про него все! Знаю, как он жил…       Армитаж замирает посреди комнаты. Белый плащ из старой простыни вдруг становится невыносимо тяжелым. Он безжалостно давит на плечи, опуская их в скорбном молчании. — …но совсем не знаю, как он умер.       У него есть тысячи догадок, каждая из которых — ужасна. Он выдумал ее снова и снова, обрушивая на голову директора конструкции базы, выбрасывая его тело с высоты, испепеляя его, развеивая по ветру, наполняя его легкие взвесью пыли и расплавленного метала, останавливая ему сердце за секунду до…       Орсон Кренник умирал тысячи раз в чужом сознании.       И там же он продолжал жить.       Армитаж резко разворачивается и вздрагивает. Казалось бы, он уже привык и к этому синему лицу, и к красным горящим глазам, но все равно… пугался этого образа, сотканного из дыма. Похожего на кровь, медленно растворяющуюся в толще воды косматым туманом. — Ты… ты можешь делать все как-то… ну… по-человечески? Трасс склонил голову на бок, алые глаза округлились от изумления. — По-человечески? — Да. Армитаж прикусывает губу. Он жалеет, что сказал об этом. Жалеет, что неверно сформулировал мысль. Его словарного запаса недостаточно, чтобы выражаться точнее. — Ты хочешь, чтобы я начал подпрыгивать при ходьбе так, словно у меня чешется межъягодичное пространство? — Ты странный. — Я? — Трасс едва ли не с размаху прикладывает себе ладонь к груди, — ты только что содрал с кровати простынь, завернулся в нее и скакал по комнате, выговаривая что-то на своем наречии. А еще у тебя что-то по волосам ползет. А еще…       Трасс смотрит вниз, на свои ноги и делает то, что делал до этого Армитаж. Шагает вальс-шагом. Плавно и ровно движется, словно дым или вода. Это нельзя назвать обычным движением, это похоже на изменение формы в пространстве. Он двигается изящно и тихо. Армитаж не слышит его шагов, звук воспроизводится лишь в его голове, пытаясь восполнить невозможность.       Раз-два-три-раз. У этого действа есть ритм, движения четко отмерены в строгой последовательности. Чисс замыкает шаг полуоборотом и останавливается. — …это делается так. Не надо переваливаться, как мешок с… песком. — Ненавижу песок, — морщится Армитаж и выходит из дома прочь.       Дверь хлопает со всей силы. Ветер поднимает простынь на плечах белым флагом.       Армитаж снова седлает спидер, тыкает тонкими пальцами в консоль и срывается с места. Резкий порыв ветра сдирает его белый плащ с плеч.       Армитаж становится самим собой, надвигая на глаза шлем. Он летит вперед, чувствуя холодные и крепкие объятия позади себя. Он вырывается из удушливой петли заборов заброшенной деревни и вылетает в поле, стремительно набирая скорость. Как будто встречный ветер вышибет из башки скребущее чувство грядущей неудачи. Как будто он движением вдоль планетоида сможет обратить время вспять и оказаться в прошлом.       Сказать то, что не сказал.       Не сказать то, что сказал.       Заборы оборвались, оставаясь далеко позади. По всей поверхности, до самого горизонта, протянулось желтое поле. Дикие травы бились под брюхом спидера. Где-то там, за спиной, раскинув в стороны руки, кто-то мертвый ловил в ладони ветер. И все никак не мог поймать. Жизнь и движение проходили по касательной, пролетали сквозь, оставляя сущность нетронутой. Армитаж видел это в зеркале: черные волосы не отражали бликов солнца, не запутывались в воющем ветре. Он видел неподвижность самого движения, застывший навечно образ в пространстве. Впереди синеватой дымкой прорисовывались островерхие горы. Острые углы упирались в чистое небо, зависнув где-то над горизонтом. В шуме ветра Армитаж не сразу расслышал плавный мурлыкающий шепот. — Cart csei morco to van’ci, ch’auh cart hah ch’a k’oseupo sihsan’i?       Стоит ли прислушиваться к шепоту смерти, когда кругом жизнь? Когда дикие травы сочны и терпки? Когда небо размазывается по горизонту и вспарывается углами далеких гор? Когда ветер вышвырнул прочь все забытое и дорога под спидером ровна и стремительна?       Ветер стихает, в голове повисает звенящая пустота. Голос все еще шепчет, Трасс прилипчив, как цветочная торговка.       Спидер сбавляет скорость, а после останавливается.       Смолкает шум двигателей.       Ветер гонит волны по высокой траве.       В зеркале заднего вида отражается зарево пожара. Сквозь клубы дыма пламя, поднявшись до небес, трепещет и танцует вдалеке.       Брошенная деревня горит где-то позади. Ярче и жарче, чем солнце над ней. Армитаж больше не оглядывается. Он смотрит вперед, на синие горы, на наклонный угол, над которым четко прорисовывается мостик Звездного Разрушителя. Он облизывает пересохшие губы, тянется к фляге с водой и жадно пьет. Как будто ему срочно надо запить эту горечь тревоги, как мерзкую таблетку. Лекарство от страха и сомнений. — Кто-то забыл выключить утюг, — шепчет он, снова нажимая на кнопку старта маршевых двигателей спидера.       Синих Звездных Разрушителей не существует.