7.
23 апреля 2017 г. в 15:48
Армитаж остановился перед закрытой дверью.
Желудок свело от голода. Продрогший и замерзший после ночевки в лесу, он все еще был полон решимости. Он бросил спидер и прошел пешком по пышному саду так, словно дверь сама должна распахнуться перед ним.
На крыльце уверенность растаяла. Она, словно взвесь влаги в воздухе, выпала росой в наивысшей точке холода.
Он осознал себя вдруг — растерянного мальчишку. Маленького и тощего, стоящего на крыльце чужого дома. Он слышал ветер среди безветрия и голоса в безмолвии.
«Ты труслив!» — говорил отец.
«Ты у меня самый храбрый!» — говорила мама.
Он увидел миллиард своих отражений в каплях конденсата на огромной двери. Каждое из них было искажено, распластано, сжато или наоборот — растянуто, уродуя черты лица.
Армитаж думал о том, что никто не откроет дверь такому чучелу.
Он боялся людей. Он испытывал огромное напряжение, стоило ему только оказаться в центре внимания, стоило только высказать что-то громче, чем обычно. Ему казалось, что все думают о нем плохо. Он несет чушь. Он глуп и тощ. И бесполезен.
Он стоял у двери и боялся диалога, которого еще не было.
Он протянул руку и собрал на пальцы холодные капли.
Он оглянулся на путь, который прошел, потому что не чувствовал за спиной взгляда. Армитаж оказался один, в заполненном доверху холодом пространстве.
Никто не придет. Небесные крайты спрятались в облаках. И ни звука. Небо не прорезает виброножом звуки летящего шаттла. Не слышно двигателей спидеров и свупов. Потому что никто не ищет бесполезного тощего труса, сбежавшего с базы вчера ночью.
Отцу плевать. У отца таких детей много и все они лучше Армитажа. Они прилежные, смелые, упитанные. Они следуют за ним, жадно ловя каждое слово. Не возражая. Зачем кому-то нужен испуганный до дрожи закрытой дверью трусливый вомп-крысеныш?
Армитаж подумал о том, что когда он станет Императором Галактики, он отменит все двери. Он придет к власти и издаст приказ. Штурмовики кинуться его исполнять. Полетят с петель и пазов бесполезные куски дерева, дюрастали и пластоида. По всей Галактике раздаться скрежет и треск. Его доблестные солдаты выдерут с корнями все бесполезные преграды, и в помещения польется свет. Вместе с выбитыми, выкорчеванными и вырванными дверями придет солнце.
Никто больше не будет мяться с ноги на ногу на пороге, пытаясь разобраться в себе. Понять, что же страшнее — закрытая дверь или тот момент, когда она открывается? Никто не будет чувствовать бесконечную тяжесть в руках в тот момент, когда надо просто поднять ладонь и позвонить. А самое главное — никто больше не потеряется.
Все будут видеть всех.
— Почему ты не стучишь?
Пространство выткало чисса из тумана и длинных теней высокой травы.
Армитаж вжал голову в плечи. Ему сложно было признаться в том, что он боится дверей. И сказать, что за секунду до того, как чужой голос разбил хрустальную тишину холодного утра, он не мог поднять отяжелевших до массы звезд рук.
— А ты?
— Ты хочешь, чтобы я постучал?
Чужими руками всегда легче стучать в закрытые двери.
— Нет, я хочу, чтобы ты сказал мне свое имя.
Армитажу не нужна была эта информация. Ему ведь не было нужны выделять чисса из толпы, потому что вокруг не было никого, чьи еще имена он бы мог произносить.
— Мое имя уже не открывает дверей.
— А что открывает двери?
Выражение лица чисса стало задумчивым. Словно он и впрямь оказался вдруг взволнован подобным вопросом.
— Руки, которые в них стучат… — сказала дверь.
Армитаж вздрогнул. Посмотрел на свои руки. Будто бы эти два куска костей, мышц и сухожилий действительно могли бы являться универсальным ключом.
— Ну… не знаю… — Армитаж замялся, — просто я впервые разговариваю с дверью.
Он оглянулся, но чисс куда-то исчез. Видимо, в его понятии вежливости разговоры с дверями являются приватными.
— А обычно ты болтаешь со стеной?
— Только если зеркало показывает мне ужастики…
Армитаж улыбался, стоя на чужом пороге. Он будто бы вдруг разом расслабился, по телу растеклось приятное тепло.
Дверь оказалась на редкость интересным собеседником.
— Зеркала зачастую такие врунишки, — рассмеялась дверь и распахнулась.
Перед Армитажем предстала женщина, точнее — та ее часть, которая безошибочно определяла пол существа. Только позже, приподняв голову, он увидел лицо серовато-бледного оттенка и черные, как смоль, короткие волосы, странный неестественно большой нос. Она не была человеком, но была на него похожа. Правда, чуть меньше, чем чисс.
— Ну вот, я и говорю — врунишки.
Армитаж задрал голову, разглядывая высокое существо перед ним. Женщина улыбалась, и мелкие морщинки залегли у внешних уголков ее глаз.
За спиной ее было солнце.
Армитаж видел, как за узким пространством между ее телом и открытой дверью, разливается карамелью утренний свет. Как он пронизывает воздух, пробиваясь сквозь оконные стекла. Он подумал о том, что мама могла бы жить здесь — в этом доме, который наполняется светом до краев.
На языке повис кисло-сладкий привкус домашнего варенья из рыжих ягод.
— Могу я войти? — тихо спросил Армитаж.
— Отчего же нет? У тебя есть ноги, у меня есть порог — все инструменты для того, чтобы ты мог войти, так что… — она радушно развела руки, — Да, ты можешь.
Женщина отступила назад, пропуская ребенка внутрь.
Первый шаг — и тело обволакивает светом и теплом. Становится уютно и легко. Так, как будто сам Армитаж прожил здесь всю свою короткую жизнь и теперь, наконец-то, вернулся домой. Вырвался из темных и мрачных лесов, из серых труб дюрасталевых коридоров и пришел.Шагнул навстречу свету и оказался в маленькой уютной гостиной, завешанной картинами, заставленной музыкальными инструментами и статуэтками. Он разглядывает все вокруг, незнакомое и манящее.
Он хочет тыкнуть пальцем в каждую вещь и спросить «что это?». Он мечтает оказаться внутри картин на стене: на высоких горах, на берегах неведомых океанов, на широких проспектах больших городов, в душно-сумрачных джунглях и величественных пустынях.
Но больше всего взгляд привлекает та, на которой громадные конусообразные дома висят на небе, как сталактиты, отчего весь город похож на большую разноцветную пещеру. Наверное, тогда логичнее будет звать их не «небоскребы», а «землескребы». Армитаж задумывается о том, что это может быть обиталищем небесных крайтов. Воображение дорисовывает расцвеченные иллюминацией гибкие тела, скользящие между зданий бесконечными разноцветными лентами. Они купаются в иоттаканделах рассеянного света, заменившего солнце жителям черных городов.
На изящно вырезанных лицах статуй неизвестных существ на целую вечность застыло одно и то же выражение. Живые на картинах неподвижны. Корабли зависли, так и не приземлившись. Путники занесли ноги, так и не сделав шаг. Он воображает, куда они могли лететь или как могли двигаться, но это все бесполезно. На картинах нет ни прошлого, ни будущего. Есть навсегда отпечатавшийся единственный момент времени «здесь и сейчас», превращенный в «там и тогда» для наблюдателя.
— Ты, должно быть, устал? — голос женщины отрывает Армитажа от раздумий.
— Да… я бы хотел увидеть вашу кухню. Я ищу нечто важное.
Женщина снова улыбается и от этого становится еще теплее. Армитаж думает о том, что если не найдет маму — вернется сюда. Ее улыбка пронизана потрясающей красотой, по сравнению с которой даже улыбка Слоан кажется натянутой гримасой.
— Как тебя зовут?
— Армитаж. Армитаж Хакс.
Он даже попытался изобразить что-то вроде имперского приветствия, но женщина снисходительно покачала головой, деликатно поправив его руки.
— Так лучше, милый Арми…
Армитаж поежился, словно его несильно толкнули или он унюхал какой-то неприятный запах.
— Не называйте меня «Арми». Не люблю, когда мое имя сокращают — как будто мне джедай ноги отрезал и в шахту выкинул.
Она провожает его на кухню — идеально прибранную и пустую. Здесь нет привычного запаха вкусной еды, варочные панели и приборы, выдраенные до блеска, кажутся просто декорацией.
Нет, мама никогда не была здесь. А жаль. Она оживила бы эту кухню сильнее, чем свет, струящийся по полупрозрачным занавескам.
— Ты голоден? У меня есть шоколад и печенье.
Армитаж почувствовал себя голодным.
— Твой друг чисс тоже, наверняка, проголодался…
Армитаж почувствовал себя одиноким.
Женщина достала из шкафа маленькую стальную чашку с длинной ручкой, поставила на небольшой круглый столик вазу с печеньем и указала на один из стульев.
— Чисс мне не друг, — тихо ответил он, глядя в пол, — мне вообще никто не друг.
Женщина отвернулась от варочной панели, в упор глядя на Армитажа:
— О, так ты — одинокий путешественник?
Армитаж отвел взгляд. Почему-то быть одиноким — это еще стыднее, чем описаться на людях. Внутренний голос должен молчать. Он должен внимать голосам извне, какими бы они ни были. Чтобы они ни говорили.
Он задумался о том, что никто не пытался его догнать. Никто не разыскивал его в темном лесу. Он поставил ловушки лишь для того, чтобы они предупредили о том, что его ищут. Он плохо спал этой ночью. Просыпался от каждого шороха, вглядывался в черные провалы между деревьями, надеясь увидеть отблески пламени на белой броне штурмовиков. Услышать переговоры через вокодеры их шлемов.
Но была только темнота. Только ветер в кронах.
Он не важен. Он не нужен. Империи нужны дети, но там тысячи других и они лучше.
«Ты бесполезен!» — говорил отец.
«Ты мой маленький помощник!» — говорила мама.
— Я путешественник… — сказал Армитаж.
— Ну, надо же, я тоже!
Она рассказала ему о планетах, на которых была. Он старательно откладывал в памяти имена людей и названия планет и рас, о которых он ничего не знал. Она говорила о службе Императору Палпатину, и у Армитажа перехватывало дыхание так сильно, что он боялся задавать вопросы. Он перестал думать обо всем, кроме ее плавного струящегося голоса.
Она сделала горячий шоколад, и воздух пропитался сладостью.
Он сделал глоток, и нутро его пропиталось счастьем.
Она сделала паузу, задав какой-то бесполезный вопрос.
Он ответил ей, что ничто уже не имеет значения, кроме «здесь и сейчас».
Она подошла ближе и от ее щек развернулись два тонких хоботка.
«Не сопротивляйся» — сказал отец.
«Это совсем не больно» — сказала мама.
Ее глаза — совсем близко. Ее лицо — до невозможного счастливое. Ее шепот обволакивает сознание, струится по телу и разуму мягкими тканями. Армитаж подается вперед. Раскрывается навстречу теплу озябшим цветком.
Солнце за окном вспыхивает так ярко… и тут же исчезает.
Хоботки, тянувшиеся к носу, проскальзывают по щекам вниз. Тяжелое тело падает прямо на Армитажа, кружка с горячим шоколадом опрокидывается и со звоном рассыпается об пол. Комната схлопывается. Яркий карамельно-фруктовый свет солнца меркнет, сереет. Армитаж оглушено моргает, пытаясь вздохнуть.
Морок спадает с него. Тепло и спокойствие соскальзывают, как изящные одежды, обнажая его растерянность и смятение.
Воздух меняется, становясь тяжелее. Пропитываясь запахом паленой плоти и жженых волос. На посеревшей глади окна четко отпечатывается округлое красное пятно. Полупрозрачная занавеска медленно истлевает по неровной обожжённой кромке.
В глазах темнеет. Из размытых линий формируется знакомый уже образ. Протягиваются ярко-алым по серому окантовки одежды.
На кухне так тихо, но Армитажу кажется, будто всюду — ревущее пламя. Запах дыма становится едким.
— Ты?
Чисс молчит, держа руки за спиной. Он поджимает губы, опуская голову.
— Это ты сделал?
Армитаж не боится. У него нет непонимания ситуации. Он сложил все вместе и теперь пытается избежать правильного ответа. Он хочет видеть оружие в руках чисса и видит его, когда тот расцепляет руки. Что-то похожее на бластер, зажатое в нервных синих пальцах.
— Она пыталась высосать твои мозги…
Чисс сверкнул глазами, и тонкие губы его искривило подобие улыбки.
— Обычно они делают так после свадьбы.
— Мне семь, — напоминает Армитаж.
— Я Трасс, — зачем-то представляется чисс.
Армитаж растерянно встает и ходит по маленькой кухне, пытаясь собрать из осколков самого себя. Как хорошо, что он не чашка. Как чудесно, что он пластичен и жив. Как чудесно, что никто не пытается утешить или заставить отвернуться от зрелища перед собой.
Он смотрит на мертвое тело. Вглядывается в мертвые глаза, в опалённые волосы, обрамляющие спекшиеся края огромной дыры у виска. Ему кажется, что мертвец ничем не отличается от живого, кроме молчания, сковавшего его губы. Глаза все еще блестят, рот приоткрыт так, будто готов вот-вот закончить какую-то важную фразу. Это зрелище завораживает, но не пугает.
Сейчас она похожа на картину — застывшая навечно, в «здесь и сейчас». Зависшая в своем собственном наваждении о том, что нет ничего, кроме этого момента и этого события. Сжавшая пространство множественных миров до одной маленькой кухни и оставшаяся запертой в нем.
Армитаж чешет нос, понимая, что впервые видит смерть так близко. Он впервые смотрит на труп, который разговаривал всего минуту назад и все, что он делает — это сгребает в карманы печенье, стоявшее на столе.
— Может, тебе стоит вернуться?
Армитаж поводит плечом. Как будто сбрасывает с себя то, что случилось, оставляя это за порогом маленькой кухни.
Он берет себя в руки. Сглатывает тяжелый ком и выходит прочь.
— Да, нам надо вернуться к спидеру. Здесь полная деревня кухонь.
Дверь захлопывается, превращая «здесь и сейчас» в «там и тогда».