Бог - старый забрак

Истребители вспороли чернеющее небо. Они выбросили снопы ярких вспышек и свет смешался с тьмой. Визг и грохот нарастали до предела возможной слышимости, а потом… наступила глухая тишина. Армитаж бежал прочь с площади в полной тишине. Он знал, что все вокруг воспроизводит тысячи звуков, но не мог услышать ни одного. Бесшумно пролетали истребители. Бесшумно рушились конструкции и пылевые облака, пропитанные ярко-желтыми всполохами огня, поднимались ввысь. Кто-то раскрыл рот, но крик его растворился в безмолвии, так и не достигнув слуха. — Мы должны продолжать, — сказал Армитаж и не услышал сам себя. Он натыкался на стены, шарил руками в поисках дверей и обжигал ладони о раскаленные ручки. Он осматривался и старался бежать туда, где двери уже давно распахнулись, выпустив наружу панику и столпы дыма. Он проходил дома насквозь, ненадолго задерживаясь в кухне. Он шагал по мертвым. Шагал по живым. Никому из них нельзя было помочь. Он страшился опоздать, боялся увидеть среди осевшей пыли прозрачно-рыжую копну волос на полу, свернувшееся тело в зеленом платье. — Veo vah k’ir? Veo vah k’ir? — было первым, что он услышал среди звенящей тишины. А потом пришло время других звуков. Они резко заполнили собой все пространство, надавили на барабанные перепонки, прошлись дрожью воздуха по всему телу. Он бежал, огибая стены, путаясь ногами в чужих телах, оскальзываясь на смеси грязи и крови. Война продолжалась несколько минут и целую вечность. Он запутался в бесконечных перебежках. Он видел женщину, пылающую, как факел. Видел мужчину, цепляющегося за свои оторванные ноги. Видел все, кроме того, что желал бы видеть больше всего на свете. Он запыхался где-то на переломанном взрывом крыльце в переулке. Он слышал возню за дверями до тех пор, пока двери не вылетели прочь из проема. Что-то черное метнулось прочь, что-то белое рвануло следом. Черное увидело ребенка. Белое встало у него на пути. Армитаж почувствовал боль раньше, чем вспыхнул выстрел. Раньше, чем он услышал характерный звук бластера. Левое бедро обожгло с невероятной силой. Белая спина заслонила его собой. В яркой вспышке на мгновение исчезли все миры, свет, темнота и звуки стрельбы. Вопль раздался где-то очень далеко и длился до тех пор, пока Армитаж не понял, что кричит он сам. Пока его рот не запечатал звук рухнувшего на пол мертвого штурмовика. Армитаж ввалился в распахнутую дверь, он перешагнул через распластанный в бетонной пыли труп штурмовика и тяжело привалился к стене. Армитаж хотел бы отменить все стены. Избавиться от них, выжечь дотла каждую из конструкций. Оно хотел бы жить там, где нет стен. И тогда, куда бы он ни пошел — везде был бы дом, который нельзя уничтожить. Нельзя обрушить крышу, если она — небо. Армитаж просто не знал что делать, со стенами. Они не хранили в себе ни ответов, ни загадок. Они просто ограждали пространство, сжимая воздух в прямоугольном параллелепипеде. Стены сдерживали мебель, бесполезное нагромождение ненужных вещей пыталось вырваться, тяжело привалившись к ним и пытаясь раздвинуть изнутри. Бедро жгло невыносимой болью. — Ты в порядке? — тишина растворилась в словах умершего. Он посмотрел слева от себя, провел пальцем черту, собирая на подушечку пыль. Рассмотрел ее, близоруко щурясь от слез, и тихо сказал: — Пыль на семьдесят процентов состоит из частиц человеческой кожи. Я знаю, я читал в голонете об этом. За день человек вдыхает около пятнадцати грамм пыли… Тонкий детский палец вычертил на полу цифры и тут же поставил знак умножения рядом, припечатывая его как можно сильнее. — В стандартном году триста шестьдесят пять дней… Еще одна, теперь уже трехзначная цифра, выскальзывает из-под пальца, обрисовываясь по пыльному полу. Армитаж подводит черту, считая столбиком. — Выходит, что мы вдыхаем почти пять с половиной килограмм других людей в год. Мы дышим друг другом… Трасс молчал, глядя на выведенные в пыли цифры. Где-то рядом, совсем близко, прозвучало что-то, похожее на вдох. Шум, шепот, шипение. — Триста один, прием. В уверенной речи командира Армитаж слышал мольбу. Будущие мертвецы пересчитывают фактических мертвецов. Те, чьи жизни еще при них, составляют списки тех, кто свои уже отдал. Он развернулся, подползая к штурмовику и стаскивая его шлем прочь. У него светлые волосы. У него испуганное лицо. У него есть все то, что привычно видеть, обнажая любую смерть. — Триста один, прием. Армитаж колеблется. Трасс приседает на колени в пыли, опускаясь до уровня чужих глаз. Он складывает руки на натянутой на бедрах серой ткани и кивает. Как будто для этого требовалось какое-то согласие. Это было необходимо сейчас. Армитаж прижался лбом к шлему, все еще теплому от чужого тела. Он всхлипывал, давясь рыданиями, и не мог остановиться. Он задыхался и понимал, что не хочет больше дышать, но не может дышать меньше. Слезы выжгли темные дорожки на щеках. Он прикусывал губу, чтобы перестать, но все продолжалось снова и снова. Он пытался запрокинуть голову, чтобы слезы лились обратно внутрь головы, но они упрямо ползли по вискам тяжелыми горячими каплями. Он запутался. Растерялся. Он хотел бы свернуться клубком в пыли и стать частью ее. Это было необходимо сейчас. — Ch’ah cart can hsin’b butur, ttis’ah vatt’ah ch’ah… — вполголоса сказало небытие. — Ch'-ah ca-rt can hsin-'b bu-tur, tti-s’ah va-tt'-ah ch'-ah, — повторил он следом, как заклинание. Он захлебнулся словами. Он подсунул руку в шлем штурмовика и нажал кнопку трансляции. — Триста один, прием. — Ch'-ah ca-rt… can hsin-'b bu-tur, tti-s’ah… va-tt'-ah ch'-ah. Его голос беззвучной волной пролетел по всем передатчикам. Он рассказывал о том, чего и сам не знал, раз за разом повторяя за мертвым. Повторяя для живых. — Триста один, вы в порядке? — Ch'-ah ca-rt can… hsin-'b bu-tur… tti-s’ah va-tt'-ah ch'-ah. Грудь вздернулась в очередном всхлипе. Он не знал, о чем говорит, но так было лучше для всех. Он не понимал ни значения, ни смысла, ни посыла. Просто повторял наборы звуков. Раз за разом, еще и еще. И чем дольше он говорил, тем тише становилось в голоэфире. — Ch'-ah ca-rt can… hsin-'b bu-tur… tti-s’ah va-tt'-ah ch'-ah… Что-то зашипело в маске, перемешиваясь с белым шумом. Кто-то настроился на частоту эфира. Кто-то что-то сказал, тихим осторожным голосом. — Roncan’i cseah, ch’ah csarcican’t vatt’ah vah. Армитаж оглянулся. Он хотел бы спросить, что это значит, но не нашел, кого спрашивать. Он остался один в вязких сумерках, и боль расползалась по телу с невероятной скоростью. — Мне страшно, — сказал он на сай-бисти. «Не бойся,» — сказала бы мама. — Не бойся, — ответили на том конце.