Бог - старый забрак

Война перемещается. Она звучит выстрелами и грохотом орудий то справа, то слева. Она сотрясает стены. Она изменяет направления сигнала. Изменяет интонации. Она наполняет ночь звуками, она трещит в разломанном предатчике. Она скользит вспышками света по брошенной бластерной винтовке мертвеца.  — Тебе надо встать. Ты должен двигаться дальше. Ярче всех в этой тьме горят глаза мертвеца. Трасс уговаривает жить, но нет ни силы, ни желания, ни оружия. Сквозь прореху в перекошенной двери клубами наползает едкий дым. — Всегда будет так больно? — тихо спрашивает Армитаж. Трасс молчит. И невозможно понять по его глазам, отводит ли он сейчас взгляд или смотрит прямо в упор, силясь найти какой-то ответ. Комната пропиталась молчанием. Воздух пронизан неотвеченными вопросами. Они смешиваются с едким дымом, давят на мозг, загрязняют легкие, щиплют глаза. — Нет, эта рана заживет, — отвечает Трасс. Он снова замолкает. Он становится частью дыма, перетекает, опускаясь на колени, перестраивая свою структуру в другую позу. В ту, где он на уровне глаз ребенка. Избавил от необходимости всегда смотреть вверх. — Ты опять в том же состоянии. Ты винишь свои ноги и сходишь с пути. Ты пытаешься переложить вину и ответственность на… Трасс безнадежно махает рукой в сторону окна. В сторону войны. В сторону города. В сторону выхода. — Знаешь, у меня был брат. Умный, как ты. Я считал, что он поступает неправильно. Я критиковал его, я видел каждое из его возможных решений неправильным. И все мне казалось пустой авантюрой, не достойной времени и сил. Я всегда считал, что поступаю правильно. И всегда считал, что другие поступают неправильно. Я сейчас не там, где он. И я не знаю, почему наше «я» всегда не там, где чье-то «ты». Мне казалось, что ты тоже поступаешь неверно. Ты покидаешь свой дом, ты следуешь за химерами. Мне казалось, что это неправильно. Но теперь я вижу, что нет ничего, кроме «здесь и сейчас». И мы были бы уже не мы, если бы поступили иначе, пошли бы другим путем. Нас терзали бы другие вещи. Но мы здесь. Мы сейчас. И каждый поступает правильно, превращая свой поступок в судьбу. Я был политиком. Я знал многих. Но я не знаю никого, кто не был бы праведником. Армитаж не смотрит на него. Он смотрит на винтовку. На труп того, кто был праведником. Там, через дверной проем лежит еще один труп. Еще одного праведника. Третий праведник кладет контрастно синие пальцы на белый приклад. Он всегда все говорил с приставкой «не». Он всегда был на позиции «не делай». А теперь призывает к оружию. — А ты точно был политик? — Армитаж косится на придвинутую винтовку. — Оружием и добрым словом всегда можно добиться куда больших результатов, чем добрым словом. Уклончивый ответ. Армитаж теперь четко понимает, куда направлен взгляд. Он слышит, как сквозь выстрелы и взрывы оживает выдранный из шлема передатчик. Он слышит переговоры пилотов, смолкающие и возобновляющиеся. Он слышит, как жизнь венчается со смертью в коротких вскриках и живой шипящей тишине. «Хочешь, я тебе песенку спою?» — сказала бы мама. — Хочешь, я тебе песенку спою, — эхом повторяет Армитаж, оборачивая передатчик вокруг шеи. Он пел ее себе раньше. Она пела ее ему еще раньше. — Спой, — оживает передатчик мурлыкающей интонацией. Армитаж пытается. Слова застревают. Цепляются крюком, вонзаются в подреберье и невидимая цепь, протянувшаяся через заполненный дымом коридор, натягивается до болезненного хруста. — Far above, far below. Рывок. Ноги оскальзываются. Вдох дыма и пепла. Полные легкие гари. Полные ладони чужой войны. Он обходит наощупь павших, высохшие глаза ищут нишу для укрытия от перекрестного огня. Дым вырисовывается черной фигурой и палец нажимает спусковой крючок. — We don’t know where we’ll fall. Тяжелый серый воздух вспыхивает красным. Среди сотен звуков он безошибочно различает звук падения тела. Его ведет сквозь дым и черноту, теряясь в сером и алом, мертвец, который не рассказывает сказок. Который не поет колыбельных. Который всегда в чем-то «не». Он вырисовывается, перетекает и указывает пути отступления. Голос набирает обороты. — Far above, far below. Он укрывается в нише, и крюк надламывает ребра стремлением идти вперед. Палец замер в ожидании мучительно долгой, бесконечной перезарядки. Он снова выглядывает сквозь дым. Он ищет среди бегущих вперед белых фигур хоть одну черную. Белые начинают. Белые завершают. Затишье в коридоре, бой продвигается дальше. Он снова выходит и шаги кажутся оглушительно хрусткими. По изломанному транспаристилу. По изломанным телам. Стон и грохот сливаются в симфонию, но она не похожа на «Сестину Императора Векса». Уши улавливают четкий ритм — тысячи коротких шагов, перебежек и передислокаций. Меццо-пиано отдаленных выстрелов. Морендо истребителей. Крещендо взрывов. И сотто-воче: — What once was great is rendered small…. Кончаются заряды. Армитаж рыщет, согнувшись в три погибели, по телам. Он разворачивает за плечи живого еще врага. Всматривается в черные волосы, в фасеточные глаза, в радужную кожу. Он слышит шепот одними губами и снова думает о том, что кто-то сейчас видит миллионы маленьких рыжих мальчиков. Миллионы наставленных на него дул винтовок. Миллионы выстрелов вспыхивают в расчерченных шестиугольниками глазах. Миллионы крохотных желтых солнц угасают, отпечатывая на своей поверхности лицо убийцы. Армитаж находит новую кассету. Меняет ее местами с отработанной. И все начинается заново. — Far above, far below. Его голос больше не дрожит. Дрожит только воздух с клубящимся дымом. В оконных прорехах он видит имперскую технику. Сквозь канонаду он слышит высокий визг истребителей. Сквозь шипение передатчика до него доносится незнакомый голос, продолжающий песню за него. Он спускается по лестнице, через боль и жар в бедре. Он слышит, как песню его подхватывают те, кто на том конце передатчика. На другом краю реальности. Город вздрагивает. Что-то обрушивается с неба. Армитаж жмется к краю строения. Осколки конструкций со свистом летят с высоты. Спина врезается в щербатую стену. Он жмурится и открывает рот, когда все его сознание заполняет визгливый писк. Воздушные массы волнами бьются о стены, прижимая тело все ближе к стене. Он больше не боится. Он чувствует руки на своих плечах. Он чувствует слезы на своих щеках. Он думает, что так выглядит смерть. Так ощущается — сильными руками на своих плечах. Цепкими пальцами, рвущимися прямо под кожу. Он открывает глаза. У смерти знакомое лицо. У смерти аккуратная бородка. Смерть смотрела на него с имперских плакатов. Смерть это пилот истребителя.