Обращенный в камень

Из приоткрытой форточки дует слабоватый ветерок, но за окном поздняя осень, так что в одной рубашке, пожалуй, холодно. За дверями раздается звонок, последние студенты заходят в аудиторию, и Гарри поднимает свой взгляд от бумаг. — Я заменяю мистера Пейна сегодня, — разом отвечает Стайлс на удивленные взгляды студентов. — Меня зовут Гарри Стайлс, мне всего лишь двадцать два, я далеко не учитель, и я не буду давать вам приготовленный Лиамом тест, если вы никому — даже подружке по секрету — не скажете, что я стоял за этим столом когда-либо. Договорились? По аудитории пролетает волна кивков и тихих согласных бормотаний. Гарри позволяет себе легкую улыбку, хрустит пальцами и обходит стол, присаживаясь на его край. Редкий студент выглядит заинтересованно, но наверное они считают, что лекция будет скучной без привычного преподавателя. Что же, Стайлс не винит их за это — он определенно не выглядит, как человек, на которого стоит обратить внимание в восемь часов утра на первой лекции, особенно после слов «Я далеко не учитель». — А где мистер Пейн? — раздается голос какого-то парня в первых парт, и, повернув голову, Гарри видит пакистанской наружности юношу с вызывающей стрижкой, а рядом… Стайлс на мгновение замирает. Рядом с пакистанцем сидит самый красивый и великолепный юноша, которого Гарри когда-либо видел. (Ладно, это определенно ложь) — Он… Он уехал по делам, — делая взмах головой под одобрительные смешки девушек и смущенный вздох парня с первой парты, который, вероятно, замечает взгляд Гарри на себе, отвечает Стайлс. — И вообще, это его личное дело, и если он захочет — он с радостью с вами поделится этой информацией. Пакистанец растерянно и немного злостно выдыхает, и, вероятно, это и есть Зейн. Лиам все уши прожужжал Гарри про идеального, безумно красивого, великолепного Зейна Малика с третьего курса. Что же, теперь Стайлс может быть уверен, что Зейн точно так же сохнет по Лиаму — судя по его реакции на отсутствие преподавателя, — и все те проблемы, о которых Пейн трындел ему часами за стаканом крепкого виски, были лишь чепухой, которую выдумал взбудораженный влюбленностью мозг Лиама. — Ладно, — Гарри с хлопком складывает ладони вместе. — Давайте поговорим о легендах. А еще о моральных устоях общества, общественной деградации и распутности, но в большинстве своем о легендах. Почему-то после этих слов почти все студенты поднимают головы и начинают слушать, откладывая конспекты и ручки. Возможно, им нравится речь Гарри. А может, им просто интересно, что же такого поведает, по сути, человек с улицы, о моральной деградации общества. — Кто-нибудь из вас когда-нибудь задумывался, откуда в Древней Греции, Древнем Риме, да в том же Средневековье с его Крафтом, в эпоху Возрождения с Миккеланджело, Донателло, в эпохи отсутствия технологий, которые имеем мы сейчас, были такие возможности для создания идеально пропорциональных человеку статуй? — Гарри оглядывает взглядом притихшую аудиторию. — Нет? А никому из вас не приходило в голову, что это все — люди? Студенты либо шепчутся, либо недоверчиво хмыкают, и Стайлс понимает эту реакцию. Не первый раз рассказывает это, в конце концов. На первой парте Зейн прыскает в кулак, а его сосед лишь закатывает глаза. — Вы, наверное, думаете, что я сумасшедший фанатик и сейчас буду рассказывать вам одну из тех бредовых теорий, которые обычно повествуют бородатые старики с безумным взглядом и отвратительным вкусом в одежде. Но нет. Я лишь расскажу вам одну очень интересную легенду, а верить в нее или нет — дело ваше. Начнем? В аудитории большая половина кивает, остальные лишь подпирают щеки руками, потому что знают, что это был риторический вопрос. — А причем тут деградация общества, моральные ценности там всякие? — резко вставляет свой вопрос парень с первой парты, с ухмылкой глядя на Гарри. — Как Вас зовут, молодой человек? — задает ответный вопрос Стайлс. — Луи Томлинсон. — Так вот, Луи, — Гарри отрывается от стола. — Любой незаконченный монолог, любая незаконченная фраза, любое незаконченное предложение не имеет смысла. Даже если не договорить хоть одно слово, мысль остается неполной, и может звучать каким-то бредом. А любые бессмысленные слова разрушают взаимоотношения, поэтому, может, Вы дадите мне рассказать все, прежде чем зададите интересующие Вас вопросы, ответы на которые, я уверен, будут в моем монологе изначально. Хорошо? Томлинсон выглядит пристыженным и опускает глаза, откидываясь на спинку стула. Сидящий рядом Зейн смеется над реакцией друга, потому что знает, как тот не любит, когда его осаживают. — Хорошо, — цедит сквозь сжатые зубы Луи куда-то в стену. — Вот и прекрасно. А я, пожалуй, начну свой рассказ. Было дело в далекие, очень далекие времена. Во времена расцвета Древней Греции, в середине четвертого века до нашей эры, родился на свет юноша. Звали его Грегорайос, но его характер совсем не соответствовал имени. С греческого это имя переводится как «осторожный, бдительный», но мальчик таким не был. И, к сожалению, это привело к ужасным последствиям. Когда Грегорайосу было всего лишь двенадцать — младой возраст, по сегодняшний-то меркам, — умерла его мать, а на следующий день его, если можно так выразиться, изнасиловали за строящимся храмом два рабочих-строителя, которые, в силу своего положения, годами не видели женского тела. В тот момент в его еще не до конца окрепшем теле и разуме что-то надломилось. Мальчик сбежал из города на две ночи, пока его не нашла сестра, и дома его ждала особо эмоциональная встреча. Тогда он и понял, после смерти матери-то, что не хочет, чтобы кто-либо испытал боль от его ухода. Грегорайос лег на постель и всеми струнами своей души взмолился: — Я желаю жить вечно. Я желаю жить вечно. Я желаю жить вечно. И тогда во сне ему привиделась невиданной красоты женщина, в одной руке держала она кувшин с водой, а во второй ветвь оливы. Одетая в странное платье — тогу, что с одной стороны была черной, а с другой белая-белая. — Я могу воплотить твое желание в жизнь, мой мальчик. Но ты должен сделать свой выбор. Если я дам тебе бессмертие, ты будешь должен одну нечистую душу за каждый год своей жизни. Вручаю я тебе два этих предмета — кувшин и ветвь, да даю тебе десять лет на размышления. Ежели через десять лет ты отопьешь воды из этого кувшина — я отберу ту защиту, которой наделю тебя сейчас. Ежели через десять лет ты вкусишь оливу с этой ветви — мы увидимся вновь. Когда Грегорайос проснулся утром, в ногах он нашел кувшин воды и ветвь оливы. В тот же миг он спрятал все эти вещи в свой тайник, и следующие десять лет не доставал, чтобы не бороться с искушением. И за эти десять лет он убедился, что дева из сна не лгала. Мальчик, выросший за это время еще и в юношу, много раз находился на волоске от смерти, но неведомым образом оставался жив. Его топтала лошадь, его толкали со скалы в море, он терялся во время бури и попадал в пожары, но его жизнь все еще оставалась жизнью. По прошествии десяти лет, будучи уже рослым мускулистым юношей, Грегорайос достал из тайника кувшин, вода в котором чудесным образом не испарилась, и ветвь оливы, от которой остались лишь сморщенные сухие комки на засохшей палке. Грегорайос знал, что это такая проверка — кристально чистую воду пить приятнее, чем жевать десятилетнюю оливку. Но он за десять лет только уверился окончательно в своем решении, в конце концов, ему понравилось чувствовать власть, когда смерть не могла победить его. И сморщенная старая оливка отправилась в его рот. Как только ее остатки оказались в пищеводе Грегорайоса, он поперхнулся и начал безудержно кашлять, но олива застряла в его горле. В конце концов, юноша потерял сознание, упал на пол и увидел ярчайший свет перед глазами. — Ты выбрал бессмертие, дитя мое, — возгласила дева, в руках которой теперь было еще бьющееся сердце и камень. — И теперь ты навеки в этом виде и возрасте. Ты своими глазами увидишь становление мира, ты пройдешь через все миры и войны, ты станешь единственным, кто будет знать правду. Но за это мне нужно от тебя кое-что. За каждый год, который ты проведешь на этой земле, я буду требовать одну душу. Ты будешь обращать в камень заблудших и распутных людей, если они лягут в твою постель. Но твое сердце все же познает счастье любви. Тебе уготован один-единственный человек, который всегда будет возрождаться и находить тебя, кем и где бы ты ни был. Он будет любить тебя каждый раз, и вы будете счастливы, но его смерть всегда будет на твоей совести. На тех словах Грейгорайос открыл глаза. В груди сердце отбивало какой-то странный двойной ритм, а где-то внутри чувствовалось что-то тяжелое. Каменное. С тех пор Грейгорайос жил в свое удовольствие, никогда не меняясь. Он частенько затаскивал в свою порочную постель похотливых мужей и распутных женщин, каждый из которых застывал навеки белоснежным камнем. За многие года жизни мужчины на его совести была погибель сотен людей, но Грейгорайос не чувствовал своей вины — эти люди были порочны и похотливы, как и те, кто ранил его в детстве. Поначалу крики и белеющие тела даже снились юноше в кошмарах, но потом он так привык к этому, что, может быть, немного, даже получал удовольствие в этом: видеть, как отходящий от страстной ночи человек резко меняется в лице, отталкивает Грегорайоса от себя, смотрит на то, как его ноги начинают превращаться в камень, и кричит от безумной боли. И это все в наказание за распутность и похоть. Особенно юноше нравился миг, когда каменели легкие, и люди уже не могли дышать, только тряслись в конвульсиях. А потом белело все тело, твердея, и в последнюю очередь застывали глаза, теряя зрачок и радужку, как будто специально, чтобы было наглядно видно, как разврат и желание превращаются в страх в глубине зрачка. Особо находчивые люди собирали каменные изваяния и выдавали за свои работы, оставаясь навеки запечатленными в истории. Некоторых «скульпторов» постигала та же невеселая учесть, что и их «работы». Грегорайос карал грешных людей, которые не имели разбора в личной жизни, и это стало греческой легендой, которую мамы рассказывали детям, чтобы те не ходили в ложе к кому попало. Он прошел развал Греции, пережил Римскую Империю, Византию, Александрию, оставляя после себя наследие будущим людям. Нет, не все ложились к нему в постель, и это не могло не радовать навеки юношу. С каждым годом от его порочных удовольствий отказывалось все больше людей, и если поначалу это обнадеживало Грегорайоса, то потом ему стало страшно. Счет статуй и лет он не вел, поэтому, возможно, его срок подходил к концу. Грегорайос похоронил всех дорогих ему людей, и если сначала он еще пытался привязываться к кому-то еще, то, потеряв и их, решил отказаться от этого гиблого дела. Он остался совсем один, только с партнерами, которые обращались в камень, стоило ему проснуться утром. Но это не могло заменить ему искренних чувств. И где же была та любовь, которую ему обещала дева из сна? Никто его не находил уже сотни лет, и Грегорайосу становилось тошно от такой вечной жизни. Он был один, и первоначальная цель, с которой он хотел стать бессмертным, уже не была актуальна, потому что кто будет горевать по тебе, если у тебя никого нет? И тогда, когда юноша был в полном отчаянии, в его жизни появился прекрасный двадцатилетний юноша, сын купца, с которым Грегорайоса свела дорога. Юноша был прекрасен, его карамельные взлохмаченные волосы и глубокие голубые глаза засели в голове Грегорайоса надолго. И потом никогда не выходили. Потому что Грегорайос полюбил. Страстно и бездонно. Он тонул в этом мальчике. А тот в ответ тонул в нем. Они путешествовали по странам вместе, продавая вещи отца Леона, и в тот момент жизнь юноши обрела смысл. Вот только за несколько сотен лет Грегорайос совсем позабыл, что смерть Леона будет лишь на его совести. И когда мужчина, которому уже перевалило за тридцать, в то время как сам Грегорайос не менялся, попал под копыта лошади юноши, тот вспомнил. С тех пор каждый раз укладываясь в постель после ночи с кем-то другим, Грегорайос чувствовал себя изменщиком. Но зато теперь у него был смысл и стимул жить вечно дальше. Где-то там впереди его ждал Леон. Еще не знающий своего будущего, но все такой же прекрасный и любимый Грегорайосом Леон. За тысячи лет впереди юноша сотни раз изменил имя, стрижку, внешность, одежду, имидж. Он вырастал вместе с миром, становясь все глубже и мудрее. Иногда Грегора поражало, как резко менялись порядки на планете, но он не мог ничего сделать. За тысячи лет юноша успел пройти бесчисленные войны и сражения, опробовать себя во всех возможных профессиях, открыть Америку вместе с Колумбом, стать приближенным короля Франции, а также создать множество новых каменных изваяний. Люди сами шли на погибель в его ложе, а он ждал только одного. За тысячи лет он видал несколько сотен Леонов, каждый из которых выглядел схоже с предыдущим, но одновременно по-другому. Леон был Людвигом, Ланселотом, Лавром, Ларри, Лоуренцем, Луиджи, Лоиком, Лиамом. Он рождался французом, немцем, русским, британцем, финном, поляком, кем только не был Леон. Но он всегда находил своего Грегорайоса. За тысячи лет юноша пережил смерть своей любви столько же раз, сколько и знакомство заново. Он был вынужден застрелить Леона, повести с собой на войну, уронить со скалы, попасть с ним в шторм, купить билет на обвалившийся с рельсов поезд, несколько раз видеть сжигание на костре за отношения с мужчиной. Ближе к нашему времени они уже не могли открыто любить друг друга, и Леон поначалу всегда был против отношений, но всегда, всегда любил, кем бы ни рождался и как бы его ни звали. И Грегорайос дожил до наших дней, создавая все более разные статуи, наказывая неверных мужей и жен, но храня в сердце вечную любовь к тому, кого всегда будет искать. Гарри молчит. Он оглядывает аудиторию, из которой не раздается ни единого звука. Все переваривают полученную информацию, глядя либо в пол, либо на Стайлса, горло которого саднит и слегка пересохло от долгой речи. — Кто скажет мне, в чем глубинный смысл этой легенды? — отхлебнув воды из стоящей рядом бутылки, спрашивает Гарри. Зейн робко поднимает руку, и Стайлс кивает ему, как бы разрешая говорить. — Ну, эм, порицание похоти? Здесь как бы главный герой, ну, превращает людей в статуи за то, что они ведут распутный образ жизни? — несколько вопросительным тоном отвечает Малик, но его резко перебивает Луи. — Грегорайос выступает здесь инструментом для наглядного изображения последствий развязного поведения, завязанного на безразборных половых связях, а превращение в камень здесь играет только роль метафоры, — говорит Томлинсон, глядя точно Гарри в глаза. — А также здесь воспевается равенство любви, порицается ее запрет и разделение на «хорошую» и «плохую». Говорится, что страстная и вечная любовь не имеет пола, ну и еще доказывается, что запрет гомосексуальных отношений придумали сами люди, хотя раньше ничего такого не было. — Молодец, — кивает Гарри и закусывает фалангу пальца, когда Луи вновь поднимает руку. — Да? — Можно вопрос? — произносит Томлинсон, и Стайлс кивает в ответ. — Откуда такие подробности? В ответ двадцатидвухлетний Гарри Стайлс лишь одаривает голубоглазого Луи пронзительным многозначительным взглядом и закатывает рукава, чтобы не мешали при последовавшем тут же продолжении разговора о моральной деградации, обнажая кожу на руках, покрытую сотнями татуировок, среди которых скрывается несколько тех, что имеют пару на чужом теле, и одна старая, морская, набитая при первом плавании. — Итак, у кого-нибудь остались вопросы по легенде? — взмахнув руками, задает вопрос Гарри. — Не бойтесь, я отвечу на каждый.