Ненормальный

Он видел меня насквозь. Сколько таких как я было в его практике? Десятки? Сотни? — Я случайно упал. Я не хотел заканчивать жизнь самоубийством, я же говорил. Говорил. Сначала в приемном отделении, потом родителям и психиатру. Все они поверили, а лечащий врач, с пронзительными темно-карими, почти черными глазами — нет. Правильно и сделал. — Случайно сиганул с пятого этажа? — Я не сигал. Я случайно упал. Не удержался. — От соблазна? — иронично осведомился доктор, сверля меня своими невозможными глазами. — Я уже всё сказал, — терпеливо повторяю. Показывать свое раздражение не стоит. Если я начну давать такую реакцию, добрый доктор с глазами демона только убедится в своей правоте, вызовет психиатра, и тот отправит меня в дурку, где накачивают пациентов разными нехорошими таблетками, от которых очень скоро они перестают быть собой. Да и людьми вообще. — Допустим, я тебе поверил. Как ты сегодня, ничего не болит? Температура? — Не было, не болит, мне колют обезболивающее, — пробубнил. Каждый день одни и те же вопросы. Все привычное, рутинное, постоянное… бесит. У меня настроение меняется по десять раз на дню, не выношу однообразия и монотонности. Если психиатр плотно бы мной занялся, наверняка бы нашел пару-тройку каких-нибудь отклонений. Впрочем, я сейчас находился в том возрасте, когда подозревать у себя разные отклонения — это нормально. Я всё чаще ловлю себя на мысли, что мне нравится, что мне семнадцать, потому всё что угодно могу оправдать возрастом. — Думаю, в начале следующей недели ты сможешь отправиться домой. — Правда? — вышло излишне радостно. Ну ещё бы, больница вообще не самое веселое место на земле, а конкретно эта — хуже всех тех, где мне уже приходилось бывать, а приходилось довольно часто. Вроде и здание новое, и отделение чистое, и врачи чаще двух раз в день улыбаются, а все равно ощущение серости, безнадежности… Если бы я уже не выбросился из окна, я непременно сделал бы это здесь. Но это уже было, а я предпочитаю не повторяться. Это потому что я свято уверен в том, что у меня ярко выраженная индивидуальность. — Правда. Через две недели придешь снять гипс с руки. И не забывай про трещину в ребре — никаких нагрузок. В общем, подробную инструкцию выдам твоим родителям. — Врач ещё раз окинул меня взглядом и вышел за дверь. Родители… Отец сказал, что больше ни к одному окну меня не подпустит. А мама даже хотела поставить на все окна в нашей квартире решетки, будто бы я не мог выброситься из любого другого окна где-нибудь в другом месте. Они верили мне. Верили в случайное падение. Я, несколько десятков раз пересказав свою историю, уже и сам стал в нее верить. В этом был я весь — напиздеть так, чтоб самому в это поверить. Впрочем, родителям и в голову никогда бы не пришло, что их сын, такой весь светлый и во всех смыслах положительный мальчик, может захотеть покончить с собой. А я и не хотел вроде бы. Просто однажды мне стало интересно, каково это. Каково умирать. Чувствовать, что из тебя, капля за каплей, уходит жизнь? Каждый раз, когда сидел на подоконнике и смотрел вниз, мне непреодолимо хотелось позволить себе упасть. До этого мне было интересно, что будет, если порезать себе вены или наглотаться успокоительных таблеток, сунуть проволоку в розетку, голову в полиэтилен, прыгнуть под машину или с моста в реку… Я не знал, как это можно объяснить. Можно ли это объяснить вообще. Нормально ли это. Не схожу ли я с ума. Мама говорила, что у ее прадедушки была шизофрения или что-то вроде того. Такое, кажется, передается по наследству. Голосов я не слышал пока. И думал, что, может быть, ничего у меня и нет. Просто переходный возраст. В семнадцать, на пороге взрослой самостоятельной жизни, многие хотят умереть, нет? Экзистенциальный кризис, все дела… — Значит, тебя выписывают? — поинтересовался сосед по палате. Бледный и худой, с дурацким именем Владлен, хотя кто бы заикался про дурацкие имена — уж точно не Климентий по паспорту. У Владлена был какой-то там очень сложный перелом ноги, он не вставал с кровати уже целый месяц и отчаянно завидовал тем, кто выходит на свободу. Медсестра Катя приносила Владлену трубочки от капельниц, а он из них плел человечков. Я был клятвенно уверен в том, что это куклы вуду и по ночам Владлен тычет в них иголкой. И почти наверняка все куклы олицетворяли собой меня. И совсем даже не потому, что я, жизнерадостно улыбаясь, бегал туда-сюда по палате, рассуждая о том, как после выписки вновь займусь бегом, буду кататься на скейте и велосипеде, прыгать в длину и, постукивая по загипсованной ноге Владлена, сочувственно произносил: «Как жаль, что ты всего этого не сможешь». — Вроде бы. Но выходные я ещё здесь. Владлен, поджав губы, кивнул. Ну не любит он меня. И молоденькая медсестра, которая ему очень нравится, как назло положила глаз на меня. Надо сказать, что она вообще не упускает случая положить на меня какую-нибудь часть своего тела, а когда ставит уколы, непозволительно долго возит проспиртованной ваткой по моему филею. Невдомек ей, дуре, что своими же руками она могилу мне роет — а кто его знает, как далеко зайдет Владлен в своих игрищах с магией вуду? Ещё призовет по мою душу какого-нибудь папу Легбу, или кто у них там самый крутой… В понедельник за мной приехала мама. Несмотря на все мои увещевания о том, что я взрослый и вполне себе самостоятельный мальчик и собраться могу сам, мама с удивительным для женщины ее комплекции проворством отодвинула меня в сторону и собрала все мои немногочисленные пожитки сама, тщательно следя за тем, чтобы ничего не забыть, ибо примета это плохая. Мамуля у меня вообще во всю эту потусторонне-мистическую дребедень верит, у меня дома под подушкой даже ею сделанный оберег лежит, который якобы должен защитить меня от сглаза. — Так, ты посиди пока, я пойду лечащего врача найду, отблагодарю его, — распорядилась мама, потрясая вытянутым бумажным пакетом с наверняка коньяком. — Угу, — вяло кивнул я и глянул на торжествующего Владлена. Вот как мало нужно человеку для счастья: выписать ненавистного соседа — и всё, он скачет от счастья. Ну, то есть скакал бы, если б мог. По пути домой мама в красках мне расписывала то, как она благодарила моего лечащего, и что он ей говорил в ответ, и как советовал меня лечить. — Сказал, чтобы я глаз с тебя не спускала и зачем-то велел не оставлять рядом с тобой таблеток, — недоуменно сказала она. — Псих какой-то, — хмыкнул я, зябко передергивая плечами. — У тебя пока что больничный, так что днем будешь оставаться дома один, но я могу попросить соседку, чтобы она присматривала за тобой, — продолжала рассуждать мама. — Издеваешься? — вскинулся я. — Мне же не девять лет, я прекрасно себя чувствую и даже в состоянии приготовить себе что-нибудь на обед. Даже с загипсованной рукой. — Ну, с другой стороны, да, я не должна ограничивать твою самостоятельность, — согласно кивнула мама. Это в ней заговорили книжки по воспитанию, которые она поглощает тоннами. Иногда это бывает довольно полезным — например, мне не запрещают выходить из дома позже девяти вечера, при условии, что я предупреждаю заранее и кладу в рюкзак перцовый баллончик. Иногда это бывает дурдомом — например, когда мама переворачивает мою комнату вверх дном, пытаясь отыскать наркотики и прочие атрибуты моей деструктивной подростковой жизни. С отцом в этом плане легче — он всегда в работе и пять дней в неделю предпочитает воспитывать своих сотрудников, до меня ему дела нет. Обо мне он вспоминает по выходным и праздникам и обычно его внимание заключается в выдаче карманных денег. На самом-то деле родители у меня хорошие, любят меня, и мне, как большинству подростков, вовсе не хочется убегать из дому, иметь других родителей или что-то вроде того. Сдохнуть, конечно, хочется, но я ещё сам не понял почему. — Знаешь, у нас новая выставка, молодой художник выставляется, может, зайдешь, посмотришь завтра? — продолжает щебетать мама, которая работает в художественном музее и наивно полагает, что я тонкий ценитель живописи. Я же экспрессионизм от импрессионизма не отличал, именитых художников не почитал, современное искусство не ценил. Но на работы начинающих художников посмотреть любил, иногда попадалось что-то интересное, цепляющее, откровенное. — Может, зайду, — кивнул я. — Ты какой-то вялый, — обеспокоилась мама. — Голова болит? — Ага, — соврал я. — Наверное, свежим воздухом обдышался. Ну не говорить же, что за пару недель на больничной койке отвык от ее постоянного щебетания, и теперь оно давит мне на мозги. — Зря ты от такси отказывался, уже бы дома были, — вздохнула мама. — Голова не кружится? Дойдешь? — Да всё в порядке, — успокоил я. — Просто немного устал. *** Моя комната теперь походила на тюремную камеру. Зарешеченное окно смотрелось диковато. — Папа настоял, — пояснила мама в ответ на мой возмущенный взгляд. — Но это же изврат полный! — выдохнул я. Мама только пожала плечами, а потом сообщила, что вечером меня ожидает торжественный ужин по поводу моего триумфального возвращения из больницы, придут тетя Света с мужем и дядя Игорь. Я чуть не взвыл в голос — терпеть не могу этих блядских сборищ. И что это вообще за повод такой? Праздновать, что я не сдох? Удовольствие сомнительное. В общем, как только мама ушла в магазин за продуктами, я, выждав для верности пятнадцать минут, схватил рюкзак и свалил. Ну его нафиг, этот сочувствующе-торжественный прием со всякими дурацкими шуточками, историями из молодости и майонезными салатами. Мама, наверное, обидится, а папа сурово сдвинет брови, но в итоге оба меня поймут, потому что в книжках по воспитанию написано, что вести себя подобным образом — естественно для подростка, находящегося на пороге взрослой жизни. Маршрут у меня всегда один — через парк на набережную. Убийц тянет на место преступления, а несостоявшихся самоубийц — в места, где несостоявшееся может состояться. С моста в реку я уже прыгал, ничего интересного, зато в это время всегда можно было кого-то встретить. Или влюбленную парочку, или такого же как я, прыгуна-неудачника. На моей памяти ещё никто не прыгнул. Трусы. Свято место пусто не бывает. Какой-то парень перелез через перила и держался у самого края. Он вглядывался в темную гладь воды, дергался туда-сюда, то ли желая прыгнуть, то ли удержаться. Ещё дрожал, то ли от страха, то ли оттого, что на улице вообще-то жутко холодно и дует пронизывающий ветер. Я с интересом наблюдал за ним минут пять, а когда пальцы начали мерзнуть даже в перчатках, не удержался и крикнул: — Эй! Ты прыгать будешь или ты просто так стоишь, романтично вглядываешься в даль? Парень заметно вздрогнул. Нервный какой. — А тебе-то что? — грубо ответил. — Да ничего, — пожал я плечами и подошел ближе. — Я просто всегда мечтал посмотреть, как это выглядит со стороны. — А что, — с сарказмом спросил он, — на месте прыгающего ты уже был? — А как же, — хмыкнул я. — Знаешь, не советую, способ-то отстойный. Я пару месяцев назад прыгал, так там холодно — пиздец. А ещё оказывается, что если ты хорошо плаваешь, утонуть очень сложно. А меня ещё какой-то придурок спасать кинулся, так сам чуть не утоп, пришлось его вытаскивать. Так что мой тебе совет, хочешь красиво уйти — попроси друга удушить тебя подушкой. По крайней мере, эстетично. — А ты эксперт, как я посмотрю. — Парень легко перепрыгнул через ограждения и встал рядом со мной. Я тут же окинул его оценивающим взглядом и остался увиденным вполне доволен: высокий брюнет с крупными чертами лица, темно-карими глазами и пухлыми чуть потрескавшимися губами. Одет совсем не по погоде: в какое-то дурацкое странного покроя черное пальто, в котором он выглядит каким-то квадратным, как шкаф. Очень симпатичный шкаф. — Чего ты так вылупился? — грубо и настороженно. — Рассматриваю, — честно признался я. — А что? — Ты пидор, что ли? Культура речи так и прет. Интересно, умереть от рук воинствующего гомофоба это самоубийство или долбоебизм? — А у тебя с этим проблемы? — вкрадчиво спросил я, почти уверенный, что парень-то «в теме». Я редко в таких вещах ошибаюсь. — Да мне похуй, — отозвался новый знакомый, зябко ежась и пытаясь натянуть воротник пальто повыше. Замерз, касатик. — Хочешь, я тебе свой шарф дам? — предложил я. — Он длинный и теплый, поможет тебе согреться. Вздернуться тоже поможет, но я бы не советовал, потому что всё это, во-первых, очень неприятно, а во-вторых, очень некрасиво — ну знаешь, язык вывалится и всё такое… — Какие глубокие познания, — фыркнул парень и пошарил в кармане озябшей рукой. Выудил оттуда сигарету и квадратную зажигалку, прикурил. Я поморщился — терпеть не могу сигаретный дым. Сигареты — слишком медленный способ самоубийства. — Я же эксперт, забыл? Я даже мог бы книгу написать, типа сто и один способ умереть молодым и красивым. — Так почему не напишешь? — Потому что не собираюсь пропагандировать суицид. Это же на самом деле очень плохо. А если я, такой долбоеб, решил свести счеты с жизнью, то это мои проблемы, правда? — Ну ты и придурок. — Может быть, но это не я только что собирался прыгнуть с моста. — У меня на это были причины. Не от хорошей жизни я… вот только жалеть меня не надо! — А я и не собирался. Какие у тебя там проблемы? Все это брехня собачья. Самоубиться хотят от скуки и демонстративности — типа, заметьте, как мне плохо. — А сам-то! — А у меня, вполне возможно, жуть какое страшное психическое заболевание. — Знаешь, — парень затянулся в последний раз и отбросил сигарету в сторону. — Я бы и не прыгнул. Просто мне нужно было так постоять, как будто у меня есть выбор — прыгать или не прыгать… Навалилось что-то… Достало всё. — И что теперь, сразу самоубиваться? — фыркнул я. — Есть отличный способ борьбы с «все достало», продается в бутылках по ноль пять. Кстати, а ты знал, что в бутылке шампанского около сорока девяти миллионов пузырьков углекислого газа? — Ты точно поехавший. — Во-о-от, — обрадованно протянул я. — Начало, наконец, доходить. — Тебя зовут как, чудовище? — Клим. — Клим? — Климентий. — И за что тебя родители так не любят? — Нормальное имя, — привычно огрызнулся я. Я, конечно, лет эдак до пятнадцати почти каждую неделю умолял маму отвести меня в паспортный стол и поменять имя на человечье, типа Сереги или Коли, но мама не сдалась, а я постепенно пришел к мысли, что, во-первых, имя у меня редкое и исключительное, во-вторых, спасибо, что не Акакий. — Глеб. — Прикольно, — оценил я. — Ты знал, что Глеб означает «любимец богов»? — В первый раз вижу ходячую энциклопедию. — А то. А твой камень-талисман, Глебушка, лунный камень. А цвет имени — светло-голубой, символично, не находишь? — Въебать бы тебе, — с какой-то грустью произнес Глеб, разглядывая собственный кулак. — Да настроения нет? — предположил я. — Да ничего у меня нет, — вздохнул он. — Ты далеко отсюда живешь? — А что, хочешь меня проводить? — Я хочу скинуть тебя с моста в реку и наблюдать, как ты там будешь барахтаться, но проводить всё-таки провожу. — Что, я покорил твое суровое скандинавское сердце? — Ты неадекватный. — На Ленина я живу.