Ненормальный

Глебушкиным подарком на мой день рождения оказался, между прочим, нифига не секс, а здоровенная картина с якобы моим портретом. В густых переплетениях разноцветных штрихов я угадывался едва ли, но, зная о хрупкости душевной организации многих художников и решив, что Глеб вряд ли является счастливым исключением, я изобразил бурный восторг и немедленное желание повесить этот шедевр мирового искусства себе над кроватью, чтобы посреди ночи просыпаться, любоваться им и глотать скупые восхищенные слезы. Глебушка, конечно, отнесся к моему буйству словоблудия настороженно и несколько раз уточнил, правда ли мне нравится. Мое «вот те крест!» если и было не к месту, то, по крайней мере, его успокоило. Это уже потом, когда я припер этот холст домой и его увидела мама, до меня дошло, что портрет, кажется, действительно неплох. Мамуля минут двадцать вокруг него ходила, охала-ахала, сравнивала Глебушку с какими-то непризнанными гениями, пророчила ему великое будущее и выставки в лучших музеях мира. Отец и тот выполз на это великолепие глянуть. Он, конечно, с вершины своих консервативных взглядов на живопись не смог в полной мере оценить композицию, но все равно одобрительно хмыкнул и выдал что-то вроде «хороший мальчик, самостоятельный, работает на совесть, ещё и рисует». В общем, к вечеру я пришел к выводу, что я, кажется, лох, и всю ночь писал благодарственно-извинительную речь в адрес Глебушки, где расписывал, куда мне следовало бы пойти со своим недоверием, как я был неправ, какой он молодец и как станет он однажды одним из тех художников, чей портрет будет украшать стены всех художественных школ, которые только существуют. На следующий день, когда мы, наконец, встретились в его квартире с, между прочим, идеально чистым полом в коридоре (потому что кое-кто мстительно заставил меня вымыть пол хлоркой из-за того, что я его маленечко заблевал и потом не давал вымыть его по-человечески), я достал сложенный вчетверо тетрадный листочек с моей исповедью и с чувством, с толком, с расстановкой зачитал. Я всегда знал, что грубая неприкрытая лесть заводит таких, как Глеб, и судя по тому, что он сразу полез целоваться, я был чертовски прав. Именно в тот знаменательный день и случился наш первый секс, и я, наконец-то, сбросил с себя оковы девственности. Было и в самом деле замечательно — может, я, конечно, себе напридумывал, с моим-то талантом самовнушения, что с Глебом все вышло ярче, пронзительнее и приятнее, чем обычно, но, походу, все те, кто экзальтированно вопит о том, что секс с любимым ни в какое сравнение не идет со случайным трахом, не так уж и не правы. Вообще-то, ничего такого сверхъестественного в процессе не было. Все как всегда. Мы избавили друг друга от одежды, я зубами стянул с него трусы и минут десять восхищался его достоинством, утверждая, что члена красивей и больше я никогда не видел и что для меня великая честь с ним познакомиться, а уж сколько всяких разных непристойностей я планирую с ним сделать… Глеб велел мне заткнуться, и я заткнул себя тем, что настоятельно требовало моего внимания. В процессе выяснилось, что моя техника минета не такая уж и безупречная и мне следовало бы держать свои острые зубы подальше от чувствительных органов. Я было возмутился и вознамерился доказать, что я в этом деле ещё ого-го, но Глеб очень вовремя заткнул меня поцелуем и опрокинул на кровать, а там мне очень скоро стало совсем не до разговоров. Есть у меня такая особенность: когда я заведен до крайности, у меня язык отнимается, и я могу издавать только порнушные стоны вроде «а», «о», «м-м-м» и «ещё». Глеб это сразу понял и начал стараться с удвоенной силой, наверняка опасаясь, что иначе я могу начать разговаривать непосредственно во время процесса. Кстати, о процессе: Глебушка оказался чутким и очень заботливым любовником. Прежде чем перейти к самому главному, он с полчаса ковырялся у меня в заду, то ли пытаясь отыскать там что-то доселе невиданное, то ли и вправду пытаясь облегчить дальнейшее проникновение, решив, что когда я восхищался его исполинскими размерами, я восхищался всерьез. Ну, а дальше мы, как пишут в книжках, «слились в танце любви», а после «сорвались в пучину наслаждения и эйфории». Точнее, сорвался туда, громко застонав, только Глеб, а мне до оргазма чуть-чуть не хватило. Через пару минут Глеб это заметил, ну, когда я начал как бы между прочим потираться о его бедро, и продемонстрировал собственную технику минета, которая оказалась не в пример лучше моей, но говорить об этом Глебу я не собирался даже под страхом смертной казни, хоть мне и было любопытно, где он такому научился. После этого знаменательного случая мне вполне предсказуемо снесло крышу, как это случается с теми, кто впервые узнает, что такое действительно качественный секс. Я лез на Глеба по пять раз на дню и не мог думать ни о чем другом. Даже в школьных тетрадях на полях вместо привычных человечков-инопланетян стали появляться фаллические символы. А Глеб, несмотря на то, что ему всё тоже очень нравилось, просто так не давался и старался меня исподволь то ли воспитывать, то ли вырабатывать рефлекс, как у собак Павлова. Ему удавалось не все и не всегда, но, по крайней мере, я научился периодически затыкаться (один раз я молчал аж целых двадцать пять минут подряд!), готовить хоть что-то мало-мальски съедобное и прежде чем перейти к самому приятному процессу, ради чего всё и терплю, я беспрекословно почти час смотрел с Глебушкой какой-то сериал про педиков. Через пару недель моя страсть подутихла, и наши отношения перешли на качественно новый уровень. Глеб потихоньку начал мне открываться, рассказывать о своем детстве, об отношениях с матерью и родным отцом, о выбранной профессии, о работе на заводе и о том, чем бы он действительно хотел заниматься… И он отдал мне второй ключ от квартиры. Сначала, понятное дело, опасался, что, зайдя домой, обнаружит на стене красную надпись «здесь был и классно трахался Клим», но потом, убедившись, что ничего подобного я творить не собираюсь, успокоился. Зря, ибо меня так и подмывало сделать что-нибудь эдакое, потому как во мне развился комплекс девочки, у которой впервые появился парень и она хочет объявить об этом всему миру. Вот и мне хотелось, до зубовного скрежета хотелось. Я даже был готов нарисовать плакат и выйти с ним гулять на набережную, но всё-таки решил поступить немного изящнее и, взломав страничку Глеба в соцсети (да, я очень способный мальчик!), я загрузил туда наше совместное фото (созданное с помощью фотошопа, потому как Глеб со мной фоткаться предусмотрительно отказывался) в оригинальной рамочке из сердечек и приписал «после ночи страстной любви с моим великолепным, божественным, самым лучшим парнем». Глебушка обнаружил это только через три дня, когда однокурсники начали над ним подшучивать. О, я до сих пор помню, каким он появился на пороге! Весь трясся, красный, матерился, угрожая сломать мне каждый гребаный палец на моих руках. Закончилось все сексом, поэтому мне все понравилось, я не раскаялся в содеянном и даже начал планировать очередную пакость. Следующие три недели пролетели незаметно, в наших отношениях с Глебом царила гармония и взаимопонимание. Всё как-то устаканилось, сложилось, мы окончательно друг к другу притерлись, я почти переселился к Глебу, ночуя у него раза три-четыре в неделю, благо родители, обрадованные, что я наконец нашел себе настоящего друга, не возражали. Я, кстати, долгое время собирался рассказать маме, что Глебушка мне немножко больше чем друг. Я был почти уверен, что закатывать истерику она не станет, во-первых, потому, что, наученная умными книжками по воспитанию, она знает, что это неэффективно, а во-вторых, мне казалось, что чего-то такого она от меня и ожидает. Глеб был категорически против моего каминг-аута, вероятно, из-за того, что его собственный не удался, и я его послушался. Рядом с ним я вообще такой послушный мальчик, что даже удивительно. Это сейчас я сидел на краешке ванны и сжимал в руках бритву. Вообще-то, раньше я никогда ими не пользовался, потому что не особо любил боль и не был уверен, что смогу должным образом замаскировать оставшиеся шрамы, но сейчас мне почему-то казалось, что настало время. Вчера во время ужина Глеб случайно обронил фразу «и как хорошо, что ты забыл о своих дурацких самоубийственных идеях», а я, разом перестав пялиться на его украшенные татуировками руки (это очень-очень сексуально, взгляд не оторвать), вдруг резко осознал, что я действительно забыл о совсем маленьком хобби. Забыл о том, что последние два года было смыслом моей жизни. Забыл о том, что это для меня значит. Как будто вычеркнул одну из составляющих своей жизни, упустил, забылся, слишком поглощенный новыми чувствами, ощущениями, отношениями. Будто предал то, что мне очень дорого. В тот вечер после ужина я не произнес ни слова и долго ещё сидел на кухне, отказываясь идти спать. Глеб, слишком умотавшийся за день, так и не понял, что со мной что-то не так. А я сидел, пялился в одну точку, просто умирая от осознания, что я забыл. Забыл почему. Забыл зачем. Сейчас я хотел вспомнить. Интересно, сильно ли Глеб расстроится, если найдет у себя в ванной мое бездыханное тело? Будет ли кричать? Будет ли ему больно, если я уйду? Поймет ли? Я не успел. Точнее, успел только легонько царапнуть кожу. Глеб отчего-то вернулся раньше, я не успел спрятаться, и он заметил. Зря я сомневался, что Глебушка будет кричать. — Ты совсем идиот? — рыкнул он, хватая меня за руку и разглядывая на свет царапину. Совсем тонкая, только пару капель крови выступило. Завораживающее зрелище. Красное на белом. — Что ты, блядь, творишь? — Забыл о моем маленьком хобби? — криво ухмыльнулся я. — Я только вчера говорил о том, что… Ты назло мне, что ли? — Нет, не назло. Просто ты мне напомнил. Спасибо, милый. — Как въебал бы! — сквозь зубы процедил Глеб. — Какого хуя ты делаешь это сейчас, у нас же все хорошо! — Даже слишком, — согласился я. — Так тебя это беспокоит? Скучно стало? Драйва захотелось? Не нравится тебе, когда все хорошо? — Нравится, — честно сказал я. — Просто я вдруг вспомнил, что я этого не заслуживаю. — Хватит нести чушь! — Я несу счастье людям, ты же помнишь. — Блядь, ты невыносим! Делай, что хочешь! — Глеб развернулся и почти бегом ринулся к двери. Да, интересно, и откуда у него это дурацкая привычка так хлопать дверью? «Делай, что хочешь!». Ещё бы мне знать, чего я хочу. *** Он вернулся ночью. Тихий, подавленный как будто. Посмотрел на меня почти виновато и еле выдавил: — Я разговаривал с твоей матерью. Я сразу понял, что он знает, даже когда он ещё ничего не сказал. Я научился распознавать эту помесь жалостливости и сочувствия ещё тогда. — Я знаю почему, Клим, — осторожно сказал Глеб. И чего осторожничать? Как будто от этого что-то изменится. — Ничего особенного ты не узнал, верно? Дурацкая история о двух лучших друзьях, один из которых предал другого. — Он не предавал тебя, Клим. Он умер. — Одно другому не мешает. Это было самое настоящее предательство. У нас была куча планов, мы столько хотели сделать! А в день его совершеннолетия я нашел его повесившимся в ванной. И записку «мне просто надоело жить». Надоело, понимаешь? Ему просто надоело — и он бросил всё, что у него было. А потом его мать, потом, понимаешь, когда я уже ничего не мог сделать, когда было уже поздно, она рассказала, что он весь блядский год пытался с собой что-то сделать. И она не сказала мне, никому не сказала, понимаешь? Он мне не сказал. — Так ты поэтому… — Я всё пытаюсь понять, что в этом такого. Почему ему так этого хотелось. Иногда мне кажется, что я начинаю понимать, но это постоянно ускользает. — Клим… — Что? Хочешь сказать, что тебе стремно находиться в одной квартире с поехавшим парнем? Или тебе я больше нравился, когда улыбался? — Клим… Он был тебе больше, чем друг? — Иди нахуй, Глеб. — Стой, я никуда тебя не отпущу! — Глеб схватил меня, дернувшегося к двери, за рукав. — Она мне все рассказала, понимаешь? Рассказала, что ты месяц лежал в больнице. Рассказала, как они за тебя боялись, как опасались, что с собой что-то сделаешь. — А я научился скрываться, — выдавил я. — Не хотел расстраивать, они и так натерпелись. — И ты что ж, блядь, решил, что если убьешь себя, сделаешь им одолжение? — Да не знаю я! Я… Просто отстань, Глеб. Я не хочу больше говорить об этом. — Если бы раньше знал, что у тебя отбивает всю охоту к разговорам… — неловко пошутил Глеб. За это я его и люблю, наверное. Или просто так. Ни за что. — Клим. — Ну что? — Я просто буду рядом. Я тебя не брошу. Я тебя не предам. — Если? — Если ты попытаешься. Если попробуешь. Мальчики не плачут. Большие — тем более. Поэтому я до боли закусил губу и еле выдавил: — Ну, если ты обещаешь, что мы пойдем в тату-салон и набьем парные татуировки. Что-то вроде «это мой сладкий мальчик». И стрелочка сбоку. — Да хоть на заднице! — Ловлю на слове. — Только если ты пообещаешь не рассказывать мастеру подробности нашей интимной жизни. — Да я, может, только ради этого туда и пойду! — Тебе придется постараться сдерживаться. — Я постараюсь, Глеб. Я попробую.