Suga AU. 0903

Серый потолок, шершавые стены. Тишина, затхлый воздух… По пыльному полу — застоявшийся вечный холод невидимой пеленой. От него спрятаться можно, забравшись на постель и поджав под себя ноги, завернув их в тонкое одеяло. Вот только босые ступни давно привыкли к холоду. Холод — единственное успокоение для порезанных ног. Серый потолок, тусклый свет от ламп под ним. По периметру комнаты — несколько длинных ламп. Одна мигала уже несколько дней, и занимала все внимание. Неравномерное мигание не вызывало раздражение. Смирение давно въелось под ногти, которые выдирали так часто, но они отрастали, отрастали каждый раз, кривые, страшные. На мигание лампы можно было смотреть вечность, убивая время, которого было много, слишком много, и ничем нельзя было его заполнить. Только лежать, медленно и размеренно дыша, когда ничего не болело. Рисовать, может быть. Тусклый свет от ламп, но его достаточно, чтобы можно было сползти с неуютной кровати и подойти к столу, забраться на стул, поджав под себя ноги, и начать рисовать. В распоряжении — несколько чистых листов, уголь и пара ручек. Рисовать… каракули, не более, потому что вдохновению негде было родиться. Не среди этих стен, не там, где холодно, пустынно. Ведь в комнате есть только шкаф, в котором пара порванных маек и старая обувь, стол и стул рядом на косых ножках, и кровать. Тусклый свет от ламп, тусклый свет от окна. Окно — единственная отрада, и то оно выходило не на улицу, где неизвестность, а во внутренний двор здания, где лишь лестницы, такие же слабые лампы. Хотя Юнги этот вид ненавидел не потому. Окно занимало всю стену его большой и серой комнаты, больше похожее на прозрачную стену, через которую он видел, как ходили люди. Работники, ученые, охранники, дети… Он видел их, но они не видели его. Являясь зеркалом для других, это окно показывало Юнги, как жили другие, как выглядели другие, как смеялись другие. И они не видели его, хотя знали о его существовании. Те, другие дети, ненавидели его. Те, другие дети — такие же участники экспериментов, как и он сам. Вот только ему повезло меньше всех. __________ — Еще дозу. Крики рвали тишину на лоскуты. Дыхание разгоняло холодный воздух, сиплость при вдохах резала свистом. Выворачивая руки, пытаясь освободиться от тугих манжет, Юнги не соображал. Он в который раз отчаянно пытался ослабить путы, но спустя сотни попыток надо было уже сдаться, наверное. Но он пытался дергаться, вырваться, сжимая зубы так сильно, что боялся — раскрошатся. Но ведь больно. По кровеносным сосудам — неизвестная дрянь, из-за которой судорожно хватал еще кислород, облизывая быстрым движением языка пересохшие и растрескавшиеся губы. Запястья и лодыжки обвивали манжеты, впивались в кожу, раня ее, ремень натирал в районе бедер и под руками. Привязанный к столбу, посреди огромного количества капельниц, под взглядами этих неизвестных, Юнги тяжело дышал, опустив голову и скрыв взгляд под бирюзовой тусклой челкой. Начало — это еще легкие укусы. Первые минуты — это ничто по сравнению с другим. С тем, что ждало впереди. — Пусть новая доза попадает в кровь каждые пятнадцать минут. Кривая усмешка. Они думают, что заставят так его открыть рот и молить о пощаде, или что? За все годы можно было понять, что им он не скажет и слова. Жаль, что крики сдержать так сложно. Он — один посреди комнаты с зеркалами, с высоким потолком. Вот только это не зеркала ведь, а точно такие же окна, как в его комнате. Только наблюдали уже за ним, а не он за другими. Тяжелое дыхание, прерывистое, частое срывалось с губ. Извиваясь у столба, пытаясь вытерпеть эту начавшуюся агонию, сжимал зубы, чтобы не заскулить позорно. Кусал губы, отплевывая кровь — все внутри выжигалось от этой гадости бледно-желтой, которой его накачивали. Скользнул мутным взглядом по колбам. Их сегодня двенадцать. Дьявол, двенадцать. Тихий всхлип и испуг перед предстоявшими тремя часами его ада, которые покажутся вечностью. За все годы он, наверное, должен был уже привыкнуть к боли, породниться с ней. Но не смог. Шипение. Одна колба опустела, неизвестную дрянь ввели ему в кровь. Задержав дыхание, Юнги замер, ожидая, когда же, когда. Боль прорвалась внутрь резко, оглушив. Он оглушил самого себя собственным криком, выплевывая кровь, извиваясь, стирая запястья до глубоких рваных ран. Метался, скользил безумным взглядом по окнам, не зная, кто за ним наблюдал. Но смотрите, смотрите, он все стерпит, и не взмолится о пощаде, хотя внутренности горели, дышал через раз, урывая глотки воздуха порывами. Потому что больно, раскаленной лавой в легкие. А по щекам — слезы. С губ — крики, срывая голос. Не осознавал, насколько громко и истошно кричал, бьясь затылком о столб. Еще одиннадцать колб. Он выживет, он всем этим тварям назло вытерпит. Дьявол, еще одиннадцать. __________ Серый потолок, холод по полу. От него спрятаться можно, забравшись с ногами на постель и укрывшись тонким рваным одеялом, скрывая голые ноги и босые ступни. Внутренности — жгло, изодранные запястья и лодыжки тоже горели. Но он не различал боли. Он очнулся здесь, в своей чертовой комнате, хватая истрескавшимися в кровь губами воздух и срываясь вновь на крики и стоны, выгибаясь на постели. Знал, что за ним наблюдали, но — плевать. Пусть эта камера снимает все его страдания, мигая красной лампой. Всем ведь плевать. Вот и ему плевать. Он вытерпит. Плакать от боли и бессилия под одеялом стало привычным, потому что больше ничего он сделать не мог. Тощее маленькое тело помещалось на самом краю постели. Одеяло скрыло его с головой. Прятаться под одеялом стало привычным. __________ Сколько лет? Сколько? Юнги не знал, потеряв счет времени. Казалось, что он вечность провел здесь. Ему около пятнадцати, может, больше, может, меньше — не ориентировался, давно растворившись в оттенках боли. Он попал сюда лет в семь, кажется, когда у него нашли предрасположенность к особым способностям. И именно здесь их пытались развить таким же особым, специальным способом — через боль, дикую и нещадную боль, что только не делая с детьми, у которых оказался еще и столь высокий иммунитет к болезням. Сколько лет он терпел эти инъекции, когда его заражали болезнями и оставляли справляться с ними в лихорадке в одиночестве? Сколько раз у него обновлялись все ногти на руках и ногах? Сколько раз срастались кости? Когда-нибудь они потеряют способность к восстановлению — так думал, вот только каждый раз кости срастались на изломанных пальцах, руках. Каждый раз кожа затягивалась от ран. Каждый раз синяки от сотен уколов под кожу превращались в ничто, растворяясь. На Юнги живого места нет. Сколько раз он пытался сбежать? Прекратил считать. Каждый раз он проваливался, потому что не хватало сил, ведь он никогда не был полностью восстановившимся от всех пыток. Правда, несколько раз ему удавалось достигнуть следующей двери. В коридоре, в промежутке между дверью в его комнату, запечатанной, и дверью к лестницам — несколько темных пятен, так и не отмывшихся. Это он убил своих тюремщиков за считанные секунды, когда рвался к свободе, но на этом все и заканчивалось. Когда-нибудь он вырвется отсюда. Когда перешагнет высшую ступень болевого порога. Когда он станет еще выносливее благодаря подобным тренировкам. И ведь он не один страдал, кажется. Он был не единственным ребенком в этом здании, над которым ставили опыт за опытом. Только вот осознание пришло не сразу, конечно. Он только спустя несколько лет начал складывать все крохи информации, случайно услышанные или из речей работников, предназначенных действительно лично ему, Юнги. И картинка постепенно составилась. То, где он был — комплекс. И он — не единственный ребенок здесь. Множество других — подобны ему, вот только они были все вместе и разбиты по парам. На ком-то — все те же опыты с болью, на других — инъекции болезней, испытывая иммунитет и истощая его, насилуя попросту. У других детей — больше свободы. Они ведь могли спокойно разгуливать, ходить в столовую мимо окна-зеркала в комнате Юнги… Как же он им завидовал, как же он их ненавидел. Он ненавидел их каждую секунду своего пребывания здесь, шипел на них, хотя они и не слышали. Кричал, бил в стекло, пытаясь докричаться, но его ни разу не услышали. Как же он их всех ненавидел, изливаясь ядом внутри. День за днем, месяц за месяцем. Юнги истощался, находя пристанище либо под столом, рыдая, либо на постели под одеялом, выгибаясь от остаточных всколохов боли. Он сам — сплошная боль. __________ «Привет». Это тупое, глупое слово. Оно красовалось в самом углу его окна, появившись там за то время, что он спал. Привет, ха. Какой идиот вообще додумался написать это на зеркале. Буравя злобным взглядом надпись на своем окне, Юнги фыркнул и отвернулся, прячась от мира под одеялом. «Привет». Пока, черт возьми. Когда он проснулся, дернувшись, потому что за ним пришли, чтобы забрать на следующую процедуру, надписи уже не было. Приснилось. __________ Иногда он даже не помнил эти процедуры. Потому что они были направлены не на боль, а на что-то внутри, подсознательное. Но, может, Юнги просто все забывал потому, что не мог вытерпеть. Эта процедура оказалась именно такой; он помнил, как выходил из комнаты на собственных ногах, со скованными руками, но не помнил, как заходил обратно. Очнувшись, застонал, потому что даже шевельнуться не мог. Тело не слушалось, но он лежал на постели, укрытый одеялом. А взгляд вновь зацепился за кривую надпись. «Привет». И теперь она была развернута в его сторону, чтобы было удобно читать, а не так, как в прошлый раз. Иди к черту, со стоном повернулся в другую сторону Юнги, понимая, что обращались-то все же к нему. Через пару часов надписи вновь не оказалось, когда Юнги вынырнул из липкого сна. Показалось. Как же ему плохо. До тошноты.