Зима за окном

Зима, снежная, холодная, наступила рано, в самом начале ноября. Снег белым саваном накрыл город, скрывая грязно-коричневое уродство поздней осени. Дина, бледная аж до синевы, откидывается в кресле, пытаясь устроиться поудобнее, мечтательно вздыхает: - Еще бы гололед был, и вообще было замечательно. Я, конечно, могу ничего не отвечать, но она обидчивая, а проводить и без того мучительно долгий диализ в полной тишине выше моих сил. - Глупости говоришь. На самом деле ты этого не хочешь. - Не хочу аварий, сбитых пешеходов и сломанных шей? Не желаю чужой смерти? Тебе легко говорить, ты только в начале пути, посмотрим, как ты будешь через пару лет рассуждать. Оставляй свою гребанную мораль там, за пределом этой палаты. Медсестра, привычная к нашим перепалкам, к нашей полуобреченной усталости, к нашему ожиданию чуда, выходит покурить. Вообще-то, она не имеет на это права, но мы не жалуемся. Все же лучше, чем молодая, Тамара, от её жалостного взгляда, угодливо-умоляющего тона кажется, что ждать уже нечего, проще пойти себе гроб выбирать. Дина больше не спорит, молчит, слушая мою выдуманную историю, прикрыв глаза. Я ненавижу, когда она так делает, мне чудится, что я сижу и разговариваю со стенами, деля палату с мертвецом. Словно уловив мое опасение, Дина шепчет синими тонкими губами: - Хватит, расскажи что-нибудь другое. И я говорю. Она так устала, что порой мне кажется, что лучше не доживать до её состояния, умереть раньше, чем тебя начнет изматывать пара фраз. В коридоре слышатся шаги, детский голосок, черт, откидываюсь на спинку, замолкая. Не хочу видеть Тошку. Мама вводит ребенка, я слышу это по шагам, по тихому, чтобы не будить нас с Диной, разговору. Женщина уговаривает сына, медсестры вторят ей, и вот маленький пациент сдается, позволяет себя усадить в мягкое кресло. Мать остается рядом, читает ему вслух, всегда одно и то же, «Полианна». Я знаю эту книгу уже почти наизусть, конечно, можно было попросить врача перенести мои сеансы и не пересекаться с Тошкой, вот только я не могу. Почему-то хочется верить в чудо, верить в то, что мальчишке повезет, и ему достанется почка. Все взрослые, даже его мама, понимают что шансов у него нет, детских органов в сотни раз меньше, но как же упрямо она продлевает его жизнь в ожидании невозможного. Спустя полчаса Тошка начинает вертеться, капризничать, плакать. Он устал, ему уже давно надоели бесконечные сеансы диализа, надоели часы сидения на этих креслах. Его мать уговаривает, грозит, но как-то не живо, скорее, по привычке. Мальчик успокаивается сам и чтение продолжается. Больше всего на свете я боюсь спросить у медсестры, почему нет Максима. Возможно, его сеанс отодвинули, а может… Он слишком далеко в очереди, и повезти ему не могло. - К черту вас с вашей Полианной. Хватит, надоели. Все идет по кругу, заведенному не один месяц назад. Дина, возмутившись, замолкает, она тяжело дышит, эти вспышки сеанс от сеанса даются ей все труднее. Мама Антошки прерывает чтение, судя по шороху, что-то ищет в сумке. - Давай, малыш, порисуем. - Не хочу, - тянет мальчик. – Я хочу слушать про Полианну. Мама принимается его уговаривать, объяснять, что Дине не нравится книжка, и они её дома дочитают. Их разговор так же привычен, как и обшарпанные стены палаты. - Ладно, читайте, все равно же не отстанет, - милостиво разрешает Дина. Я молчу, не открываю глаз, ухожу в свои мысли, пытаюсь хоть так сбежать отсюда. Эта бессмысленная монотонность чтения, все те же споры и разговоры убивают меня, забирая последние силы, уменьшая жажду жизни. А в моих мыслях живут драконы, рушатся замки, погибают миры. Пусть там и неуютно, но там все меняется, и нет ни обшарпанных больничных стен, ни этих удобных кресел, ни Дины с её бессмысленным ожиданием чужой смерти, ни монотонно читаемой «Полианны».