Призраки Шафрановых холмов

Нельзя сказать, чтобы Генри Уотсон отличался какой-то особенно сентиментальностью. В Лондоне он был бы вполне обыкновенным средней руки обывателем - не жесток, не мягок, не слезлив, не черств. Однако по меркам Среднего Запада Генри Уотсон безусловно отличался мягкостью. Иной раз просыпался в нем некий червячок и начинал глодать изнутри, и глодал до тех пор, пока он не покупал кривобокие вязаные салфеточки на благотворительном базарчике, который организовывали местные слезливые дамы в пользу бедных сирот. Или не отправлялся проведать какого-нибудь занедужившего знакомца. Или не посылал семье рабочего с шахты, у которого было пятеро детей, корзинку с угощением в Рождество. Червячок успокаивался и далее, до следующего его просыпания, Уотсона уже никто не смог бы заподозрить в излишней чувствительности. В это весеннее утро, закончив дела на шахте и отвезя дочь в школу, Уотсон ощутил уже знакомое, докучное, едва заметное свербение - под сюртуком, жилетом и рубашкой, в глубине ребер. И он, вздохнув, направился к шерифу Риксону, который после тяжелой болезни - или отравления, как шептались некоторые, - почти утратил способность видеть. Отправив старого Уитакера домой с приказанием самому съездить и забрать после занятий Ариадну, Генри Уотсон пешком пересек ветхий мостик ручейка, поднялся на холм и свернул мимо скобяной лавки к дому шерифа Риксона. И улица не обратила на него никакого внимания, разве что двое уличных мальчишек приветствовали Уотсона гнусавым "Доброе утро, сэр", - и то Уотсон не поручился бы, что сорванцы не затеяли какую-то насмешливую пакость. Странное чувство овладело Уотсоном, когда входил он на ступеньку крыльца. Холодно было в доме Риксона, несмотря на теплый весенний день, холодом веяло, могильным холодом несмотря на не по-летнему трещащие в камине дрова. Холодно смотрели со стены, из фальшиво-серебряной рамки шерифские предки, в старомодных высоких воротничках, рукава буфами, пучат белые глаза из черноты, и саранчой, казнью египетской кажется темный фон, из которого они выступают, будто из склепа. И такие же невидящие глаза Риксона, сидящего в кресле, - шея вдавлена в плечи, кожа на круглой голове натянута, вот-вот лопнет, - уставились на входящего, словно слепота шерифа чудесным образом вдруг отступила. Поговорили о погоде, поговорили о шарлатанах, в соседнем городе обмишуливших честных горожан, взимая плату за переход по мосту, который никто и не думал делать платным, поговорили вскользь о самоубийстве черной Терезы. Впрочем об этом Уотсон старался не распространяться, да и шериф не горел желанием поддерживать такую жутковатую и щекотливую тему. Сенди, выполнявший при Риксоне обязанности не то денщика, не то прислуги за все, принес кофе. И после кофе, и после такого обыкновенного вступления, обмена новостями - впрочем, что особо нового мог рассказать Уотсону слепой шериф, какие-такие новости, кроме неутешительных слов врача? - после всего этого вступления, вымученного, как всякая свербящая и не рожденная истинным душевным порывом жалость, Риксон вдруг выпрямился в кресле, и его словно вросшая в плечи голова вдруг как-то гордо встала на короткой шее. Как будто шерифской шее вдруг добавили один-два лишних позвонка - или как будто это была уже не шерифская голова и не шерифская шея. - А старый квакер был прав, - сказал он - не своим тонковатым тенором, а другим, с оттягом в баритон. Скрежещущим на концах слов холодным металлом, и словно выстуживающим каждым звуком воздух в комнате. -... Дочерям рода вашего не обрести дома, - проговорил Риксон. И улыбку его никак нельзя было назвать веселой. Уотсон сделал над собой усилие, чтобы не отшатнуться. - Простите,.. что вы сказали, мистер Риксон? - пересохшими губами пробормотал он - спасаясь сейчас в имени шерифа, цепляясь этим именем за реальность. Делая перед самим собой вид, что он не расслышал и не разобрал слов Риксона. - Не обрести дома, - повторил Риксон - тихим сипящим голосом, и у Уотсона зашевелились волосы на затылке, потому что голос был так схож с голосом старшего его кузена Эйбрахама, которого Генри видел всего пару раз - давно, еще до того, как поехал в Индию и встретил там будущую супругу. Весенний день стал сер, словно растерял все краски. И комната шерифа, комната слепого, бесшеей жертвы повесившейся ведьмы, сдавила Уотсона, изгоняя, извергая из себя - не то карая, не то наоборот щадя. Идя домой, Уотсон почти не замечал славного весеннего дня, яркого и сочного как спелая малина. На сердце мертвой тушей лежала тяжесть - вспоминалась болезнь жены, вспоминалась сбежавшая старшая дочь и то, каким страшным был припадок Виргинии после того, как их покинула Эллен. Тяжесть, каменная, темная - как пустая порода в шахтах. Протений, здесь должен быть и протений, который безумец Хоу предсказал, назвал первоэлементом, но так и не описал. Гениальный безумец Раффлз Хоу прокрутил рулетку превращений элементов вперед, по шкале уменьшения их атомного веса, до легчайшего из металлов лития и после в серый порошок, названный им протилом, то есть "первичным". Но о том, что стоит на другом конце последовательности, о веществе, благодаря которому при электролизе можно получить висмут, а далее и золото, он умолчал. Думал, что умолчал. Но что доступно одному пытливому уму, в конце концов станет доступно и другому - и он, Генри Уотсон, он один знает, как прокрутить цепь превращений назад. Стоит лишь найти протений, необходимый компонент всей электролизной цепочки. Дьявол и все присные побрали бы Хоу, бормотал Уотсон себе под нос. Протения нет, одна пустая порода, черная или блестящая, как тот самый пирит, "золото дураков", обманка. Все исследования его были за то, что протений должен, обязан быть в шахтах, подобных здешним, но его все нет, нет. А пирит, "золото дураков", дразнит своим гладким лимонным блеском, щекочет запахом испаряющихся соединений серы - словно камни извлечены из самой преисподней. "Золото дураков", "золото дураков"... Уотсон тряхнул головой - оно непременно должно быть здесь. Там, где есть железный колчедан, "золото дураков", должен быть и протений. Кварцевые жилы, серебристые мягкие чешуйки и листочки молибденита. Колчеданы, железный и медный. Где есть они - должно быть и первовещество Хоу. И он найдет это первовещество, что бы там ни вынюхивали ищейки из "Мид-Вест Коал". Найдет и завершит эксперимент, и даст Виргинии и Ариадне то, чего они достойны. Его женщины еще будут купаться в роскоши. Уотсон шел мимо ивовых зарослей, и ивы шептались насмешливо, глуша все остальные звуки своим тонким визгливым хихиканем. *** Утро боялось оказывать себя. Утру надо было продраться сквозь низкие густые ветки старых яблонь, чтобы заглянуть в маленькое окошко флигелька. Утру не с руки было швыряться солнечными лучами - может быть, оно знало, что не стоит ничем швырять в человека, умеющего метать ножи быстрее, чем иные выпускают пули. Мо проследил за вороватым солнечным лучом, упавшим на рукав его белой рубашки. Белая рубашка, любовь к белым рубашкам - ему не раз приходилось кулаками и сталью доказывать свое право на белые рубашки. "Грязный китаеза, а туда же - ишь, вырядился, рубашка у него белая, фу-ты, ну-ты!" А, говорят, в Нью-Йорке стали делать такие рубашки, что грязь к ним и вовсе не липнет, сама отваливается. Мо скосил глаза на светло-каштано-пепельную головку, лежащую на его плече. Во Фриско ему случилось как-то говорить с одним китайцем, тот что-то талдычил о цветке лотоса, который цветет в болоте, но грязь и вода сами скатываются с его чуднЫм способом устроенных белых лепестков, не оставляя никаких разводов и грязных следов. Никаких разводов и никаких грязных следов, думал Мо, совершенно бездумно поглаживая кончиками пальцев мягкие пушистые волосы. Так же. Точно так же много новолуний назад я вошла к Янгу. Точно так же он не спал, ожидая меня. Между нами до той ночи не было сказано и десятка слов, и все же он ждал меня, и все же я вошла к нему, и все же руки его легли на мои плечи, раздвигая, сдвигая прочь ткань ночной сорочки. Ткань скользнула по плечам вниз - я еще помню этот шорох... Я узнала это движение - точно таким же ты, не видевший ни разу своего отца, кладешь руки на плечи пришедшей к тебе. Сила крови, сила крови... Зачем ты был так нежен с ней? Не нужно, не надо, сомни ее, сломай, пусть плачет... пусть пожалеет. Не слышишь. Губы коснулись губ, и она вошла в твои объятия так, словно возвращалась домой. Обняла тебя под руками и затихла, прижавшись к тебе. Мягкая, слабая как водяная лилия. Прижалась губами к твоему телу, вдыхая твой запах. Лишая тебя - я видела, проклятье, проклятье! - лишая тебя разом и воли, и разума. Ты гибок и силен, ты красив, ты словно молодое деревце, которое не согнуть ветрам, тебе подвластен весь подлунный мир - для чего тебе девчонка Уотсонов? От юности и до морщин, Ты мерь шагами грудь равнин Ты добирайся до вершин, Или спускайся вниз, Но только Уотсонам, мой сын, Но только Уотсонам, мой сын, Ты верить берегись. Жестокие духи запределья, почему вы смеетесь, почему не даете, не пускаете меня к ней? Я бы бросилась на нее и разорвала на месте, я швырнула бы ее в яму где кишат змеи и гады земные! Я не позволила бы ей и на миг приблизиться к тебе, мой мальчик, мой сын, плоть и кровь моя! Не слышишь. Ладонь твоя легла на ее затылок - сожми пальцы, схвати ее за волосы, швырни на кровать... Посмотри, она ведь даже не красива! Не будь с нею так убийственно нежен, ты же собирался быть совсем другим, ты же собирался быть... Не слышишь. Слышишь только ее и все, о чем думал ты, что желал, что ожидал, летит в адские тартарары. Ты нежен с нею так, будто она твоя первая и последняя женщина. Очнись, очнись, она не первая и не последняя! Она стопервая и после нее их будет у тебя еще столько же, ибо ты красив, молод и горяч, каким и должен быть сын Янга Сайдвиндера и Рыжей Джиллиан, Проклятой Джиллиан, Певуньи Холмов. ...Вчера Мо сделал верхом сорок миль туда и обратно. Отвез золотистый и очень тяжелый камешек, изъятый из комнаты Генри Уотсона, скупщику, живущему на окраине соседнего городка, и весьма правдоподобно изобразил горе и растерянность глуповатого китайца, рассчитывавшего на солидную прибыль, когда старикашка рассмеялся скрипуче и посоветовал использовать кусочек разве что для покупки шлюшки в захудалом борделе. "И то шлюшки нынче пошли умные", - сказал он. "Золото дураков" - так называют эти камешки. При ударе они высекают искры, как кремень, потому, сказал скупщик, древние назвали его "камнем, порождающим огонь". В отличие от настоящего, прячущегося в корявости и грязи самородка, эти хвастаются ровными, будто полированными, гранями разбавленно-соломенного цвета. Нет в ней солнечной густой силы истинного золота, нет золота в этих холмах. Золото дураков, одно слово. Приехав домой уже по темноте, Мо что-то соврал Рамакеру, только чтобы отделаться от Голландца, и поскорее ушел к себе. Золото дураков, только оно и есть в холмах... и несется письмо к Винсенту, уже не остановить его, нет таких человеческих сил. А когда над яблонями взошла луна, дверь в его комнатушку открылась, и на пороге стояла Ариадна. - Я пришла, - тихо сказала она, в глазах ее не было страха, не было тревоги, только чистая, словно хрусталь, пустота ожидания. Об этот хрусталь, прозрачный и твердый, разбилась вся злость на ее папашу, мелочная и скупая как жалобы сутяги. Он собирался просто взять ее, равнодушно и грубо, как шлюху в борделе, взять и отбросить потом как пустую шелуху от съеденного ореха - а вместо этого прижал к себе, пряча от ворвавшегося вслед за нею в комнатку холодного и злого ночного ветра, который словно искал Ариадну А вместо грубости откуда-то проросла нежность, с которой Мо решительно ничего не мог поделать. Нежно касаться тонкой светлой кожи с прожилками голубоватых вен, нежно огладить открывшееся его руке горло, нежно ласкать едва начавшую наливаться женской силой грудь с крохотными бледно-розовыми сосками, отвердевшими, должно быть, впервые под мужской ладонью, ощущать, как увлажняется ее лоно и отяжелевает дыхание. И как бы он ни твердил себе, что папаша, подкладывающий под нужного человека свою дочку, не мог породить ничего достойного, это не помогало. И Ариадна отвечала на его нежность так, будто ничего другого и не ожидала от него, будто Мо и не мог быть с нею другим. Она была словно доверчивый партнер в икарийских играх - летящий с трапеции навстречу твоим рукам, не сомневаясь, что подхватят, удержат, не дадут упасть, сорваться. Сорваться мог только он - от обжигающего до слез жара ее тела, от этой ее безоглядности, от неумелых и жадных ласк, от того, как ее губы касались его тела - словно не веря, что ей это позволено. И Мо позволял, он, казалось, давно уже разучившийся позволять что-либо делать с собой, отдавался ей так же, как она ему. Так, как было у него всего раз - тот, первый, с Крошкой Мелани. Крошка Мелани говорила, что девчонки, кто поумнее, сами выбирают парня, с которым хотят стать женщинами, и что это делается без всяких чувств, одним рассудком - "с сухим носом", как сказала она. Пусть, даже пусть так - Мо принимал и этот расклад, лаская Ариадну без спешки, чтобы приготовилась, чтобы потеряла и отпустила себя. Не спеша, хотя ее тело, ее неумелые касания распаляли так, что приходилось стискивать зубы, сдерживаясь. Когда же тело ее напряглось под ним, силясь избавиться от боли, ненужной и чужой сейчас, Мо сдержался и постарался двигаться медленно и осторожно - чтобы не пустить лишнюю боль, чтобы смягчить, утишить. Потом уже, когда они молча лежали рядом, ее голова на его плече, Мо старательно внушал себе, что она всего лишь товар, что она шлюха, не телом, так душой, и неважно, что он у нее первый. На этом перед глазами встало страдальчески исказившееся от острой боли лицо и закушенная губка - и Мо содрогнулся от ударившей наотмашь, пощечиной, горячей волны нежности. Пусть шлюха, пусть товар, вещь - это будет завтра, а сегодня есть просто мужчина и его женщина. Поглаживая легкие пепельные волосы, послушно струящиеся между его пальцев, Мо вспомнил то, как говорил доктор Теннисон о Минотавре. Ариадной звали ту, которая дала герою - как там его? - нить, чтобы выйти из путаного лабиринта. Его же Ариадна напротив, завела так, что и не выбраться. Что теперь делать с Жаме и его людьми, которые непременно приедут? Что теперь с Уотсоном - который ведь и вправду не слишком старается разведывать угольные пласты. Пусть и не золото он ищет - но и не уголь же! И ты вошел в нее так, будто она не чужая, не дочь противника твоего, не вещь, отданная тебе в пользование собственной матерью, не средство - будто она для тебя и впрямь живая и одна-единственная. Не растрачивай себя, не надо! Пусть тело мягче мягких глин, Пусть губы слаще сладких вин Беги и лучше будь один И с прелестью борись. Она из Уотсонов, мой сын, она из Уотсонов, мой сын, Ее ты берегись. А сейчас, а утром ее голова лежит на твоем плече, и я едва вижу, как покойно твое лицо - едва вижу от слез. Но разве даны проклятым слезы? Разве даны слезы мертвым? ...С Янгом я не желала скрываться, я не желала прятаться в комнатушке - и нашими стали ивовые заросли, которые смыкались над телами зеленым пологом, и солнце швыряло нас в объятья друг друга едва не под каждой речной ивой, и я пила горстями это солнечное безумие, и я рада была заниматься с ним любовью хоть на городской площади. Я дочь Акулы Уотсона - и что мне были людские толки. Мы отдавались друг другу под плеск речных волночек и шорох камышей - а после ласк, когда мы отдыхали, ему нравилось смотреть на солнце сквозь прядь моих волос. "Рыжее, Рыжее Солнце" - говорил он. Янг говорил, что нам лучше уехать, исчезнуть из города, но я... Проклятье, проклятье, я была глупа и самонадеяна. Отец, говорила я, сделает все, что я попрошу. Отец мой, говорила я, согласится на все, что нужно будет мне для счастья. И отец согласился. И я даже не задумалась о том, отчего он согласился столь легко. Глупая, глупая Джиллиан, ты прыгнула в проходящий дилижанс и помчалась в соседний городок к мадам Анжу, к первой портнихе на все Холмы и окрестности. Мадам Анжу снимала мерки с моей груди, с моей тонкой талии, мадам Анжу щебетала по-французски, рассуждая о марсельском шелке, который делает принцессой любую невесту, даже самую неказистую. "К вашим глазам, мадемуазель, пойдет цвет морской волны, не синий и не зеленый, нет-нет, не зеленый..." Мадам Анжу щебетала о шелке и алансонских кружевах, когда мой отец убивал моего любимого. Рыжее, рыжее, кровавое солнце пылало, когда я нашла Янга у излучины. В него всадили не меньше десятка пуль; последние три были выпущены в лицо. В упор. Чтобы и по смерть отнять его у меня. Имена, лица ускользают от мертвых - не помню кто помог мне вырыть могилу в мягкой супеси. В песке, сказали мне, не бывает червей... Сын мой, сын мой, я вижу на твоем лице тот же смертный небывалый покой. Беги, беги прочь от нее, пока не поздно, беги прочь от девчонки из рода Уотсонов! Не слышишь... *** Урок географии определенно не лучшее время думать о посторонних вещах. И если бы Черити не боялась так быть оставленной после занятий - позор, позор, отличница Черити! - она ни за что не стала бы унижаться перед мистером Доусоном. Его, безусловно, тоже можно понять - отправить славную Большую Миссури течь с востока на запад было потрясением всех основ, насмешкой и унижением всех тех усилий, которые предпринял мистер Доусон на нелегком учительском поприще. Итак, после униженной и едва не коленопреклоненной мольбы учитель снисходительно соизволил кивнуть головой, прощая грешницу. Поскольку прядь волос, тщательно зачесанная поперек разрастающейся плеши, не тронулась со своего места, он счел это хорошим знаком. - Садитесь, мисс Олдман, - величественно изрек он. - И пусть это посужит вам хорошим уроком, ибо знание географии родной страны есть основа патриотизма. И благословенной Миссури положил Господь истекать со Скалистых гор и нести свои воды на восток, - в доказательство он стукнул указкой по висящей на стене карте. Пролепетав слова благодарности, Черити опустилась на свое место. Выиграла. Отпустят вовремя и она поедет сегодня с Адой Уотсон. Весь день она думала о том, что история эта напоминает цифру восемь. Восьмерки покрывали поля тетради по арифметике, плоские, вертикальные, толстые и худенькие. Джиллиан и ее метис - и Ада и азиат. Мозес, так звали его - Мозес Фрост. Имя, скорее подходящее черному. Исподтишка Черити весь день наблюдала за Адой. Но Ада ничем не отличалась от обычной себя - от снулой рыбы, упрятанной в свое тело как в раковину. Разве что движения у нее стали словно бы замедленные - будто она двигалась через толщу воды. Да еще на бледном, бледнее обычного, лице временами появлялась далекая мечтательная полуулыбка. Однако человеку менее наблюдательному, чем Черити Олдман, будущее светило литературного мира, ничто в виде и поведении Ады Уотсон не показалось бы необычным. Увидев Черити на первой же перемене, Ада сама подошла к ней и своим негромким, словно тоже присыпанным пеплом голосом спросила, в силе ли их уговор. И дрогнули в улыбке губы, когда Черити закивала - так энергично, что у нее по плечам запрыгали жесткие косицы. Только по пути от школы к месту, где начиналась дорога и куда подъезжали повозки тех, кто мог себе позволить не идти в школу пешком, Ада словно немного расслабилась. Человек, выброшенный на берег после кораблекрушения - вот кем она теперь показалась Черити. Спасшийся. Ему холодно и голодно, и платье драное, но он на твердой земле, и от одного этого ему радостно, и солнце сияет для него ярче. Шарабан с мышастой кобылкой уже дожидался их, и на козлах восседал старый Уитакер. - А ты знаешь, что мистер Уитакер раньше служил... - начала неожиданно для себя Черити. - Акуле Уотсону, - негромко и спокойно ответила Ада. Черити едва успела разозлиться - оказывается, о прошлом мистера Уитакера знали решительно все кроме нее, - когда Ада чуть приостановилась, закашлялась и поплотнее запахнула шаль, наброшенную на плечи. И Черити сама не могла понять, как у нее в руках очутилась небольшая, in octavo, записная книжка, изящная, в желтом коленкоровом переплете с тисненым узором. - Возьми, - приглушенным голосом проговорила Ада, и тут же снова закашлялась, кутаясь сильнее и проходя чуть вперед. Уитакер бросил на обеих внимательный взгляд и слез с козел. - Вас, мисси, велено чем скорее доставить, - пробурчал он Аде, недовольно взглядывая на Черити. - Мисс Олдман согласилась помочь мне с заданиями, - ответила Ада едва слышно, опустила глаза. Снова закрывшись, снова тверда как раковина, - и впервые Черити стало остро, до боли жаль ее. - Сожалею, мисс, но мне строго-настрого наказали доставить вас в аккуратности и побыстрее, - повторил Уитакер, глядя мимо Черити и будто невзначай преграждая ей путь. Та остановилась, не в силах поверить, что вот так перечеркиваются все ее великолепные планы. Ада же, бросив на Черити быстрый взгляд, виноватый и беспомощный, ниже опустила голову и быстро села в шарабан. Должно быть, так ехала на казнь Мария Стюарт, ни с того, ни с сего подумала Черити. - Свежо сегодня, - тем же хмурым тоном сказал Уитакер и решительным движением поднял капюшон коляски. - Lis ça! - лицо Ады на мгновение выглянуло из-за капюшона, но Уитакер хлестнул лошадь, и та взяла с места крупной рысью, так что девушка, должно быть, откинулась назад. Пару мгновений Черити стояла, не в силах двинуться, и вывел ее из оцепенения только толчок в плечо - Ребекка, не рассчитав, а может, именно рассчитав движения, влетела в подругу. - Ну что, наша англичанка задрала нос? - спросила она, с трудом скрывая радость. - А что за книжка? Тут только Черити вспомнила о желтой книжке, которую все еще сжимала в руках. - Что-то нравоучительное, - бросила она, и Ребекка с отвращением закатила глаза. - Ну еще бы, - фыркнула она. Трудов стоило отделаться от Ребекки и поскорее добраться домой - и там, в уединении своей комнатки, Черити, наконец, открыла данную ей Адой книжку. Оказавшуюся старым рукописным дневником с плотными гладкими страницами веленевой бумаги. На фронтисписе стояло крупным, не слишком ровным, но старательным почерком человека, которому нечасто выпадало собственноручно писать - "Дорогой моей дочери Джиллиан от старого отца. Счастливого Рождества!"