Призраки Шафрановых холмов

Кап, кап, кап... Скапывает вода с каменной сосульки в каменную чашу, века пройдут, а она все будет капать, не наполняя, не убывая, словно вечное страдание адских бездн. Надпись должна быть где-то там. Ты правильно ищешь, девчонка, правильно. Ты ведь прочла об этом месте? Прочла. В дневнике моей Джиллиан прочла. Она вырезала на известняке ножом свое имя и дописала "оíche mhaith gadh". Спокойной ночи. По-гэльски - так, как когда-то, верно, говорила ей мать. "Спокойной ночи, Джиллиан", написала моя храбрая девочка, думая, что ей уж не суждено проснуться. Я не знаю, до сих пор не знаю, как и зачем она попала в ту пещеру, как провалилась в тот глубокий каменный колодец. Знаю только, что не мог ее туда никто кинуть, нарочно кинуть - уж это-то я сразу заподозрил, что уж тут. А кто или что могло? Не знаю. Тогда был слишком счастлив видеть ее, а потом все было недосуг спросить. Не любитель я был говорить, вот оно что. А может, я просто забыл, кто это сделал и что сталось с ним... Помню только, что пока девочка моя была там, для меня была ночь, и тьма, и смерть - а когда нашли ее, так пришло солнце, и свет, и жизнь. Мы тогда ее искали почти четыре дня, и мои люди боялись подходить ко мне, боялись даже поднимать на меня глаза. А на исходе четвертого явился метис, Сайдвиндер - с моей девочкой на своем седле. Дикарское чутье, видать, помогло желтозадому найти ее, а ведь спасовал даже Броуди, когда-то бывший траппером. Как сейчас помню ее - личико исхудавшее, грязное, а глаза сияют как морские волны под солнцем, едва не прыгнула ко мне с коня, на котором привез ее Сайдвиндер. "Папочка, папа..." Я тогда едва не плакал, и готов был прижать к сердцу весь мир. Таковы люди - не так сильно действуют на них тьма и свет по отдельности, как бросок из черной тьмы в белый свет. Я обнимал мою Джилли и не думал, что судьба уж вот, у самого порога, стоит, держа под уздцы высокого злого гнедого, смотрит непроницаемо, темно. Судьба - черные лохмы из-под шляпы выбились, лицо застыло словно маска. Тогда я не видел, не мог видеть, как смотрел Сайдвиндер на мою Джилли. А потом уж у них все началось. Джилли - в меня, горячая как порох, да и мать ее была родом из Ирландии. Нет слаще картины, чем моя вновь обретенная дочь, бросающаяся в мои объятия - и нет картины горше, ибо рядом с ней тот, кто возжелал отобрать ее у меня. И картина эта невыносимее тем больше, чем меньше я нахожу в себе ненависти к нему. Ненависть, даже она стирается здесь. Слишком мы слабы - неупокоенные, те, кого держат Холмы. Задумаешь, надумаешь, а оно как песок сквозь пальцы, убегает, утекает, и только пустая ладонь дразнит стершимися линиями. Я не вижу линий на своей ладони - с тех пор как я умер, у меня нет линий. Нет судьбы, нет срока жизни, ладонь моя гладка, будто я сжег ее в адском пламени и поверх наросла новая кожа. Неупокоенные слабы, у нас нет судьбы, лишь остаток неупокоенных желаний. Но все наши неупокоенные желания в конце концов сбываются лишь так, как угодно богу или же дьяволу. И все же, и все же... Я не могу по-другому, не будь я Эйбрахамом Уотсоном, не прозовись я когда-то Акулой! Джилли, Джилли, доченька, ты не сможешь оставить меня еще раз. Кап, кап, кап - там есть вода, смерть не будет слишком мучительна. А ты плачь, плачь, девчонка! Плачь без слез. Им тебя не найти. *** Тьма надвигалась. Маленький городок волновался - как будто недостаточно было странных смертей, как будто недостаточно было почти ослепшего шерифа. Ничто так не будоражит людей, как пропавшие дети и молодые девушки, пропажи будят потаенные дикие страхи, что зародились еще во времена пещер и диких костров под первобытными звездами. Тогда из массы людей, голых, диких, жавшихся друг к другу и к костру, чтобы в кружке тепла и света уберечься от звезд и холодной тьмы вокруг, тьма все же вырывала то одного, то другого - и оставшиеся не знали, оплакивать ли им жертву или радоваться про себя тому, что сами они покуда живы. Старый Уитакер вернулся в панике, с разбитой головой и рассказал, что уже на подъезде к поместью мисси Ада вдруг вскочила с места, словно увидела нечто невероятно привлекающее внимание, постояла несколько мгновений, а потом бросилась вон из шарабана, выскочила прямо на ходу - переезжали топкое место и Уитакер пустил лошадь тихой рысцой. Кучер хотел было броситься за мисс Адой да лошадь шарахнулась, будто испугавшись чего-то, и он тоже оробел. "А как очнулся да звать начал - так мисси Ады уж и след простыл. Я туда, я сюда, искать ее - а нету". Темные навыкате глаза Уитакера расширяются и горят совершенным безумием, кровь стекает из рассеченной раны на голове, когда он понижает голос и произносит - "Не иначе,.. Певунья подманила". Уитакер утирает кровь - бегал, искал дочь хозяина, звал. Где-то о корягу и приложился. Подняли людей, и пока они у реки следы искали, Сенди, который взял на себя обязаности шерифа, расспросил школьников и всех, кто видел Ариадну Уотсон. Мисс Черити Олдман, подруга Ариадны - давно ли подруга, подумал Сенди, - последней видела девушку, рассказала, что кучер Уитакер настаивал, чтобы мисс Уотсон скорее ехала домой. Она же потом отправилась в Шафрановые Холмы к подруге и слышала, как Уитакер громко звал мисс Аду и видела его шарабан, в котором не было никого, кроме кучера. Следы на топкой грязи нашлись быстро - маленькие отпечатки башмачков, которые кое-где перекрывались следами тяжелых подбитых гвоздями ботинок Уитакера. Но следы женских башмачков терялись там, где началась трава, а вызванный на подмогу брехливый бульдог доктора Теннисона только бестолково крутился на месте, ни в какую не желал брать след, как доктор ни науськивал его, как ни уверял, что собаки с лучшим чутьем не найти во всем округе, если не во всем штате, - но пес лишь подскуливал, воздевал на людей страдальческие глаза, сопел и норовил сбежать куда-то по дороге. По дороге тоже проехались, но, как ни уверял Фрост, слуга-азиат мистера Рамакера, что собака зря беспокоиться не будет, вдоль дороги никаких следов не нашли. Уитакер даже повздорил с рамакеровским помощником, завопив, что китаеза-де нарочно норовит поиски подальше завести, чтобы у реки не искали. Стало темнеть и продолжить решили завтра с утра, послав гонцов на ближайшие фермы и в Сент-Хоуп. Генри Уотсон узнал о пропаже дочери едва ли не позже всех. Приехав с шахты, он застал в доме толпу галдящих людей, из которых знал наглядно едва каждого третьего. Его обступили, ему давали советы, ему сочуствовали, заглядывали в глаза, ловя каждое движение лицевых мускулов, каждый прыжок смятения в зрачках - с тем же тупым и жадным интересом до чужого несчастья, которое Уотсон так хорошо успел узнать. Так же смотрели на него после суда по поводу растраты казенных средств - по глазам ударили тогда взгляды, неожиданно как ярких свет после полутьмы, - так же шептались, когда пропала Эллен, и хотелось прикрыться рукавом, и он раздавал распоряжения опросить рабочих, потом опрашивал их сам, потом говорил с шерифом, с помощником шерифа, с судьей, пересиливая желание сбежать, укрыться в своем кабинете, не знать, не думать, не слышать ничего. Эллен исчезла в дождливое хмурое утро - они не дождались ее к табльдоту* небольшого уютного пансиона в тихом квартале Вустера, Массачусетс. Он только оправился после утомительного, грязного и недостойного джентльмена процесса о растрате, только начал работать - и человек с испанской фамилией Феррейра отправил его в нокаут, как выражаются в барах. Тогда пришлось походить по барам - Эллен с этим молодчиком, оказывается, перебывали едва не во всех в городе. Дочь мстила за его отцовскую любовь, возможно слишком требовательную - но разве может любовь быть слишком требовательной, если любовь вся "слишком"? Разве может, спрашивал себя Генри Уотсон. Да полно, разве он любил Эллен? Разве любят руку свою, или пальцы - отруби и будет боль, и попробуй прожить без руки. И Виргиния - что будет теперь с Виргинией, думал Генри, обшаривая взглядом заросли, слушая хриплые перекликивания и хрусткие шаги тех, кто прочесывал излучину и ивовые заросли. Виргиния не любила Ариадны так, как любила старшую, однако мать есть мать, и как еще отразится все случившееся на ее хрупкой натуре. Вернувшись домой затемно, Уотсон столкнулся с женой в дверях гостиной и обмер от бездонной безумной черноты, плеснувшей на него из темных глаз Виргинии. Так могла глядеть сама Смерть, подумалось ему. Лицо Виргинии исказилось, будто она боролась со слезами, она повернулась и, прямая как палка, пошла к лестнице на второй этаж. Генри стоял, остолбеневший, растерянный, совершенно лишенный сейчас способности думать и понимать - только страх, дикий страх пронзил его, когда понесся меж перекрытий и обрушился на него безудержный смех, эхом отдающий в большом полупустом и гулком доме. *** Отсмеявшись - Генри должно было хватить, - Виргиния бросилась в кресло, отшвырнула прочь домашние мягкие туфли и с наслаждением вытянула босые ноги. Как же хорошо! И ночь пришла такая упоительно холодная, будто снег или склеп. Холод - это благословение, пусть даже не все получилось так, как она думала. Пусть так, пусть так - Виргиния не замечала, что шепчет это вслух, комкала концы тонкой вязаной белой шали, дыша полной грудью, вдыхая аромат отцветающих яблонь, отдаленный запах реки, слушая шепот листьев во тьме за окном, и улыбаясь этому шепоту. "Виргиния, Виргиния, ты все правильно делаешь, Виргиния..." Она впитывала слова вместе с шепотом ветерка и не замечала, что это звучит, все громче и громче, ее собственный голос. *** Меня обними, любовь моя, Как ветра у реки холодны. Меня обними, любовь моя, Как ночи тесны и темны. Город спал тревожно, словно старик с больным сердцем - заснет неглубоко, зыбко, и вдруг вскинется от неведомого страха, заколотившего под ребра, затрепыхается, будто рыба на крючке, весь в поту, дрожа и озираясь Город спал, и только немногие, лишь немногие не спали вовсе. И носил, носил над городом легкий ветер обрывки старой песни, какую уж и прабабки, небось не помнят. Она не внемлет, не слышит она, Она на меня не глядит, Ей дела нет, что я в земле, Под ивою старой зарыт.**