Из жизни Волан-де-Морта

      Ощущение власти приятно наполняло Тома, вызывая внутри странную и радостную дрожь. Перед ним, покорно свесив голову, стоял щупленький голубоглазый Билли Стаббс и машинально комкал в руках поблекший кусок старой ткани, который нынче служил тряпкой.       — Как договаривались, Билли: в течение недели я даю тебе списывать домашнюю работу, а ты в свою очередь должен теперь месяц вытирать пыль в моей комнате, — с небрежной мягкостью проговорил Том, однако блестящий огонек в глазах выдавал его возбужденное состояние.       — Комната не твоя, — вдруг вырвалось у Билли.       Том был возбужден, возбужден и распален той крохотной долей власти, которую он завоевал своим умом. Сам того не замечая, он находился весь в напряжении, готовясь оборонять свою добычу, взращивать и лелеять. Посягательства на его власть страшили Тома, но он одновременно и желал их, словно на подсознательном уровне чувствовал, что власть с каждым подавлением сопротивления только закаляется.       — Не моя? — спокойно переспросил Том.       Билли весь побледнел, и, казалось, был сам уже не рад неосторожно брошенным словам:       — То есть… я хотел только сказать, что в этой комнате еще живут Джастин, Эрик и Деннис, — пролепетал Билли.       — Запомни: любая комната, в которой я живу, — моя, — ледяным тоном отчеканил Том.       Билли послушно кивнул, подошел к подоконнику и принялся тщательно его вытирать. Том молча наблюдал за ним, ему хотелось приказывать, придираться, заставлять Билли всё перемывать, но тот с исправностью выполнял работу, и едва ли где оставалась хоть одна пылинка за ним. Ощущение власти, наполнявшее Тома, начало постепенно угасать, сменившись неудовлетворенностью и досадой. Вытирать пыль в течение месяца – еще минуту назад Том был доволен поставленным условием, но сейчас оно казалось слишком незначительным и чересчур простым.       — Когда я вернусь, должно быть чисто, — бросил Том через плечо, выходя из комнаты.              Том спускался по каменной лестнице, на ходу надевая тускло-серую курточку. Мимо него с визгом и хохотом пронеслись старшие ребята, толкнули скрипящую дверь и выскочили во двор. Ребятам было девять-десять лет, и Том знал, что сейчас они спокойно пройдут мимо сторожа и, выйдя за чугунные ворота, разбредутся по Лондону: кто — просто гулять, кто — красть леденцы в магазинах, а некоторые – возможно, осмелятся запустить свои тощие руки в карманы прохожих.       Том осторожно открыл противно скрипящую дверь и с досадой уставился на довольно упитанную фигуру сторожа — на удивление никогда не дремавшего. Вот и сейчас он весьма бодренько насвистывал какую-то мелодию, облокотившись на ствол раскидистой ивы. Задача сторожа была проста: следить, чтобы дети младше восьми лет не покидали приют без сопровождения воспитателя. Том сам не знал почему, но сегодня ему как никогда раньше хотелось вырваться из этих стен, очутиться вдали от нелюбимых очертаний сиротского приюта и одному, свободно пройтись по лондонским улицам. Том мечтал быть старше, представлял, как он, восьмилетний, спокойной уверенной походкой выйдет за ненавистные чугунные ворота – один, когда хочет, без всякого разрешения. А еще лучше — он, восемнадцатилетний, такой же спокойной, но еще более уверенной походкой выйдет за эти проклятые поржавевшие к этому времени ворота – на этот раз уже навсегда. А еще лучше будет, если эта тяжелая ветка ивы свалится на голову сторожа прямо сейчас, а он, Том, сию же минуту отправится гулять, не дожидаясь ни восьмилетия, ни воспитателя.       Раздался треск – Том вздрогнул – ветка падала. Со свистящим шелестом она прорвалась вниз сквозь густую цепь кроны. Сторож поднял голову и дернулся прочь от дерева. Не успел. Ветка ударила его по макушке и опустилась, подпрыгивая, на землю.       У Тома перехватило дыхание, он замер, глядя на неподвижное тело сторожа. Неужели это он? Нет, совпадение. Ветка сама упала – причем здесь он, Том? Он всего только подумал об этом – почему же ему теперь не по себе? Может быть, ему дано предсказывать будущее? Нет, не то. Да разве он желал, чтобы ветка упала? Нельзя себя обмануть – желал. Том осторожно приблизился к лежащему телу. Его внезапно охватил страх. Что, если сторож мертв? «Можно идти теперь гулять», – пронеслось у Тома в голове. Том сам не понимал почему, но ему вдруг захотелось, чтобы сторож был жив. Глупости! Разве здесь есть его вина? Может, стоит сходить позвать кого-то из взрослых? «И тогда-то ты погуляешь по Лондону, ага», – шептал внутренний голосок. А если его накажут? За что его наказывать? За мысли? Но кто о них узнает? Да и причем здесь они… Том оглянулся: никого нет. Ворота не заперты – можно идти... Надо сбегать за медсестрой. Надо ли? Какая разница, что с этим сторожем? Даже лучше, если у нас теперь не будет сторожа. Нового найдут нескоро. А если его, Тома, сейчас увидят рядом с ним? И что? Он просто стоит. Он всегда может сказать, что собирался позвать медсестру. Так надо ли звать? Зачем? Том развернулся и бросился к воротам. Он бежал, не останавливаясь, до тех пор, пока очертания приюта не скрылись из виду.              Тусклое солнце, прорываясь сквозь мрачные тучи, изредка ласкало кипящую паутину Лондона. Том с наслаждением, жадно впитывал шум, ревом разливающийся по артериям улиц. Грязь толстым слоем лежала на мостовой, и старенькие приютские ботинки покрывала дорожная пыль. Том вглядывался в сверкающие витрины магазинов, в пышные наряды прохожих, с завистливым восхищением рассматривал фасады богатых домов.       – Мам! Купи мне леденец! – внезапно послышался неподалеку плаксивый голос.       Том обернулся: перед небольшим прилавком стоял маленький мальчик, одной рукой хватая маму за юбку, другой – указывая на большой оранжевый леденец, гордо красовавшийся среди конфет.       Том подошел поближе к прилавку. Перед его взором расстилались шоколадные ромбики, треугольники, покрытые кокосовой стружкой вафли, аккуратно нарезанная белая нуга. Множество полосатых леденцов манило гладкой сахарной поверхностью, среди них аппетитно сверкал большой оранжевый леденец – король прилавка.       – С вас два шиллинга, – зевнул продавец, обращаясь к женщине.       – Дорогой леденец, однако, – вздохнула женщина, протягивая деньги и ласково улыбаясь счастливому ребенку.       Мальчик захлопал, подпрыгнул, радостно запищал и, довольный, провел языком по оранжевому леденцу.        Том резко отвернулся и снова посмотрел на прилавок. Взгляд его пробежал по витрине и остановился, наконец, на зевающем лице продавца. Денег не было. Том вдруг зло ощутил острую несправедливость.       Тихое посапывание заставило его вздрогнуть: продавец спал. Том обернулся: ни один человек не глядел в их сторону. У него перехватило дыхание. Только секунду назад он представлял, как здорово было бы выкрасть у спящего продавца эти недоступные сладости. Ему вспомнился почему-то сторож, неподвижно лежащий под широкой кроной ивы. Вернее, он знал почему. Знал и чувствовал легкую дрожь во всем теле. Сходство двух событий, совпавших с его смутными желаниями, пугало Тома и приятно волновало. Он еще раз осторожно огляделся и медленно протянул руку к ближайшему полосатому леденцу. На мгновение его рука нерешительно повисла в воздухе, затем быстро опустилась, и тонкие пальчики аккуратно схватили свою добычу. Бросив последний взгляд на продавца, Том скрылся за поворотом.              Леденец был уже почти съеден, когда Том, идя через парк, почувствовал сильный толчок в бок и услышал рядом громкое: «Извини!». Перед ним, виновато улыбаясь и придерживая самокат, стояла девочка, на вид его ровесница, в розовом чистеньком пальтишке и такой же аккуратненькой шляпке на голове. Большие зеленые глаза смотрели на Тома с лукавой улыбкой и смущением. От всего облика девочки словно веяло домашним уютом и теплом, и сама она, казалось, как будто говорила: «Посмотрите на меня! Посмотрите, какая я красивая и добрая, и как меня все любят, и как я всех люблю».       – Смотреть надо, куда едешь, – бросив завистливый взгляд на самокат, привычно сгрубил Том.       Девочка удивленно приподняла брови, затем коротко, звонко засмеялась, ласково улыбнулась и произнесла, кивая на самокат:       – Хочешь прокатиться? Меня Эмма зовут.       Том жадно глянул на самокат. Он был таким же светлым и ухоженным, как и его маленькая хозяйка. Тому вдруг показалось, что серая курточка на нем стала еще поношеннее и старее, брюки – словно вмиг поистерлись, обнажив заплаты, а почерневшим приютским ботинкам навсегда суждено остаться грязными и истоптанными.       – Ты такой высокий, – улыбнулась Эмма. – Наверное, тебе уже лет одиннадцать, да? Так как тебя зовут?       – Том. И нет, мне еще нет одиннадцати, – уже более мягко проговорил польщенный Том.       Не говоря ни слова, он властно отстранил Эмму от самоката, ступил на него и, оттолкнувшись другой ногой, помчался по парку.       Накатался Том довольно быстро.       – Глупость какая-то. Ничего интересного. Уверен, велосипед лучше, – бросил Том, возвращая самокат Эмме. Затем, словно поразмыслив, нарочито холодно добавил: – Спасибо.       – Пожалуйста, – спокойно и тепло ответила Эмма, не замечая наглости красивого мальчика. – Если будет желание, можешь еще раз покататься. А впрочем, я завтра попрошу няню взять велосипед, и мы сможем поездить на велосипеде. Ты же придешь завтра снова?       – Няню?– переспросил Том. – Разве ты не домашняя?       – Домашняя? Это как?       – Ну, у тебя разве нет родителей? Почему ты гуляешь с няней? – Том бросил недоуменный взгляд на сидящую неподалеку женщину, которая увлеченно читала газету, лишь изредка поднимая голову, чтобы увидеть Эмму.       – Аа, – протянула девочка. – А разве ты гуляешь с родителями, а не с няней? Конечно, я не раз думала, что с папой было бы намного интереснее гулять. Он у меня очень веселый, — восторженно сообщила Эмма. – Но мама говорит, что если со мной и братом будут гулять они с папой, то что тогда делать няне? А статус нашей семьи таков, по словам мамы, что без няни и гувернантки нам никак нельзя.       Том промолчал.       Затем произнес:       – Значит, завтра ты придешь с велосипедом? Что ж, я еще подумаю, и, может быть, приду, – Том мысленно взвешивал возможность нового побега.       – Приходи обязательно. Знаешь, мне очень хочется с тобой дружить, – Эмма одарила Тома очаровательной улыбкой.       Том вдруг осознал, что, несмотря на свою поношенную одежду, он имеет странную власть над этой милой, счастливой, обеспеченной девочкой в розовом платьице. Серая курточка уже перестала казаться ему такой старой, а штаны – поистертыми. Первый раз за все время он ответил Эмме такой же обаятельной улыбкой.       – Ты не похожа на наших девочек.       «Другая прическа – не простые, скучные косички. Другое платье – красивое, аккуратное. Шляпка на голове. Ласковый голос. Всё другое», – пронеслось в голове у Тома.       – На каких, на ваших? – удивилась Эмма. – На твоих кузин?       – Да, – солгал Том без тени смущения.       «В приюте бы обзавидовались! Гуляю с домашней девочкой. Причем с красивой».       – Ты тоже совершенно не похож на моего брата. Он у нас в бабушку пошел: некрасивый, просто жуть… Ой, смотри сколько голубей прилетело! – внезапно воскликнула Эмма. – Знаешь, я всегда почему-то мечтала поймать несколько голубей и…       – Это глупо, – слегка раздраженно перебил Том. – Голыми руками их не поймаешь. Наши дураки в пр… знакомые ребята все время гоняются за голубями на улице, пытаются поймать, да только голуби, конечно же, успевают улететь. Нелепое занятие. Тебя что ли тоже эти глупости привлекают? – Том зло усмехнулся.       – Нет, – обиделась Эмма, – и ты не дослушал. Дело не в том, чтобы их просто поймать. Я мечтаю поймать несколько и… и построить из них башню. Вот.       – Башня из мертвых голубей? – в темных глазах вспыхнули азартные огоньки.       – Н-нет. Ты чего? – первый раз за все время в голосе Эммы промелькнул испуг. – Я про живых голубей. В цирке же акробаты становятся друг другу на плечи. Хочу, чтобы и голуби также.       Цирк. Том вспомнил, как миссис Коул говорила о каком-то предстоящем походе в цирк, о смешном клоуне, который будет там всех веселить, говорила, как им будет хорошо и как все понравится. Но цирк они так и не посетили.       – Не знаю, как там в цирке акробаты на плечи становятся, но у голубей нет плеч, – огрызнулся Том, оживление которого заметно поугасло.       – Знаю. Но все равно было бы интересно посмотреть, – печально вздохнула Эмма. – Я слышала, если что-то ясно себе представить и очень сильно захотеть, то это может произойти на самом деле. Вот я иногда и представляю себе башенку из голубей, только в моем воображении они сразу же разлетаются, и башенка рушится. А попробуй ты представить!       – Делать мне что ли больше нечего?       Полный сарказма, он картинно выкинул руку в сторону голубей и торжественно произнес:       – Да встаньте вы друг на друга, да будет из вас башня!       Эмма охнула. Том замер; сердце его бешено стучало, в глазах мелькнуло испуганное удивление, сменившееся торжеством… Семеро голубей, раскрыв крылья, аккуратно повисли в воздухе друг над другом.       «Да, я особенный», – впервые за семь лет своей жизни Том почувствовал себя по-настоящему счастливым.       Раскрасневшийся, с блеском в глазах, он обернулся к Эмме, и, тщеславно улыбнувшись, бросил:       – Еще увидимся.       Сейчас ему просто необходимо побыть одному.       В приют Том возвращаться не спешил. Во всяком случае до ужина точно. Трижды за сегодняшний день его желания исполнились. Сторож, продавец сладостей, голуби. Трижды.       В упоении Том несся по улицам Лондона, не замечая домов, людей, машин. Возбуждение не покидало его. Да, он особенный. Он не только умнее своих сверстников, но и способен совершать то, что другим кажется невозможным. Гордыня сладко обволакивала его душу, затуманивала сознание, и все вокруг стало казаться мелким и незначительным. Весь мир вдруг предстал перед Томом в образе маленького серого пятнышка, но над этим пятнышком возвышалось то, что по своему величию единственно было достойно существования, – он, он сам, Том Марволо Реддл.       – Том! Том! – послышался знакомый голос. – Ты так быстро тогда ушел из парка… Я, я даже не успела выразить тебе свое восхищение насчет голубей, – Эмма понизила голос до шепота, подходя совсем близко.       Том вздрогнул, словно очнувшись, и огляделся. Он находился в двух шагах от парка, не заметив, как вновь подошел сюда.       – Кто это, Эмма? – властно спросил стоявший рядом мальчик.       На вид он был постарше Тома и, как минимум, раза в два его крупнее. Толстые щеки мальчика были важно надуты, брови – сдвинуты, глаза излучали недовольство. Он, некрасивый и неприятный, странно контрастировал со светлым, милым личиком родной сестры.       – Познакомься, Джо, это мой новый друг Том. Том, это мой брат Джон.       – Друг? – взвизгнул Джон, оглядывая одежду Тома. – Надо сказать нашей кляче-няне, чтобы лучше за тобой присматривала. Господи, да она и сейчас на нас не смотрит, не видит, какое презренное создание выбрала наша дорогая Эмма себе в друзья. Приютский мальчик – нечего сказать.       Том вспыхнул.       –Ты, кажется, говорила, что твой брат страшно некрасивый? – сладко и нарочито спокойно проговорил Том, обращаясь к Эмме. – Ты права, он просто урод, – и, повернувшись к Джону, ядовито добавил: – Я бы на твоем месте предпочел родиться скорее в приюте, чем с такой рожей. И поверь, – в глазах Тома вспыхнули злобные огоньки, – ты пожалеешь еще о своих словах. Обещаю.       – О, ради бога, прекратите. Джон, как ты можешь? Том, пожалуйста, – всхлипнула Эмма.       – А ты не лезь не в свое дело, – раздраженно буркнул Джон. – Знаешь, – спокойно и высокомерно произнес он, глядя на Тома, – может быть, я и некрасив внешне, но, родившись в богатой, знатной семье, имея влиятельного отца и мать (о, тебе это неизвестно, тебе, боюсь, даже не понять, что значит просто иметь отца и мать), я смогу позволить себе многое. Намного больше, чем ты, со своей смазливой рожей и нищенским положением в обществе. Тебе никогда не узнать, каково это – побывать в Париже или Риме, каково это – свободно разговаривать на нескольких языках, каково это – когда целый штат прислуги заботится об удовлетворении твоих прихотей, а английские аристократы считают за честь быть приглашенными на обед. Я могу тебя пожалеть и дать тебе милостыню (хочешь?), но ты всего лишь мелкая букашка в этом мире, а я – человек, во власти которого будет творить историю… Ну, когда я вырасту.       Том расхохотался, но глаза его блеснули недобрым огоньком.       – Ну да, да. Когда наш маленький Джонни вырастет, он станет очень важным человечком, ведь так говорит его мамочка, – все тем же нарочито сладким тоном проговорил Том, мысленно пытаясь заставить Джона упасть и удариться.       Но ничего не происходило: Джон твердо стоял на своей крепкой и толстой паре ног.       – Послушай сюда, маменькин сынок, – Том резко вплотную приблизился к Джону, вглядываясь в его лицо злыми темными глазами, – во время следующей нашей встречи ты не посмеешь разговаривать со мной в таком тоне. О, ты будешь трепетать, ты будешь дрожать от страха, когда увидишь, что такое есть я на самом деле.       Джон хотел было презрительно рассмеяться, но слишком серьезны и зловеще прозвучали эти слова. Том развернулся и зашагал прочь, не взглянув на всхлипывающую Эмму.              Не спеша возвращаясь в приют, Том думал о событиях сегодняшнего дня. Он верил, искренне верил, что ему удастся воплотить свою угрозу. И все же тайное сомнение душило его: почему открывшийся в нем дар не удалось применить против Джона? Почему этот нахальный жирдяй не упал, не споткнулся и даже, черт его дери, не пошатнулся? Бьющая еще недавно ключом радость, растоптанная, улетучилась: Том был мрачен. Мозг сверлили жужжащие, насмешливые слова «тебе никогда не узнать, каково это…». Никогда не узнать. Никогда. Богатства. Возможностей. Славы. Власти. «Нищий мальчик из приюта, ты по рождению своему недостоин всего этого; кем была твоя мать? Никем? Позорной слабой нищенкой?», – прокручивал в голове Том, нарочно усиливая оскорбления и пуще распаляясь. О, нет, он, Том, необычный! Он не такой как все. Пусть сегодня был один промах, но надо всего лишь тренировать свои способности. У него есть дар, сокровище, которого ни у кого больше нет, а значит, он больше кого бы то ни было заслуживает всех привилегий богатства. О, он, Том, не только с Джоном поквитается – он поквитается с отчаянной несправедливостью мира, в котором он вынужден красть леденец, в то время как у всяких ничтожеств есть все.       Терзаясь пережитым унижением, Том остановился и твердо вслух произнес: «Мой дар и мой ум – вот залог моего превосходства, превосходства, которое я установлю над всем и вся».              Приютская комнатенка Тома блестела: Билли Стаббс протер пыль с особой тщательностью. Маленький белокурый Билли тихо сидел в уголке и увлеченно рисовал карандашом на вырванном из тетради листочке. Войдя, Том привередливо оглядел комнату, нарочито медленно подошел к Билли и резко выхватил рисунок. С потрепанного листочка на Тома смотрел большой красивый черно-белый кролик.       – Преотвратительно, – солгал Том, криво усмехнувшись.       С неторопливым спокойствием Том принялся рвать рисунок на части, не отрывая ледяного взгляда от плачущего лица Билли.       – И да. Имей в виду, с сегодняшнего вечера ты называешь меня своим Господином, – не терпящим возражений тоном холодно постановил Том.