Северянка и эхо судьбы.

      А говорят, норды — морозоустойчивая раса.       Скажите это отряду наёмников, попавших в наколдованную шаманом изгоев метель!       Вначале снежок выглядел довольно безобидно, даже красиво. Он так сверкал на солнце, создавая праздничное настроение, закручивался в искрящиеся вихри! И только опытный Харальд встревожился, ибо вихрей было слишком много, и возникали они на ровном месте, при полном отсутствии любого другого ветра. Ибо вихрей без ветра не бывает, если они не колдовство.       А потом случилось то, чего не ожидал даже Харальд. Вихри разбухли, заняли собой всю небольшую площадку за выступом скалы, набросились на людей, словно гигантские саблезубы. С треском разорвались верёвки, и шатры унесло в пропасть, следом сдуло мешки с провизией. Мальчишку Ульфрика Медового, попытавшегося удержать провизию на месте, снесло тоже. Людям пришлось вцепиться друг в друга, только так и устояли, и то лучника Маглира, единственного на тот момент не-норда в отряде, вырвало из рук Ингрид Медвежьей Лапы, вознесло на высоту семи метров и закружило в воздухе. Вопли несчастного были почти не слышны в рёве бури.       И вдруг буря прекратилась. Маглир шлёпнулся на камни, с которых почти сдуло снег, от удара коротко вякнул и потерял сознание.  — Мы в глазу урагана, — как-то слишком спокойно констатировал Харальд. — Видите эту красивую стенку?       И все увидели белую стену, словно целиком состоящую из зернистого кварца. Злая метель кружилась совсем близко, только руку протяни. Выглядела она каким-то прекрасным миражом. Да только входить в этот мираж не хотелось никому.       Текли часы, а белая стена по-прежнему кружилась, и люди внутри неё начинали коченеть от холода. Босмер так и лежал неподвижно, и, похоже, уже был в босмерском раю. На его веки ложились снежинки — частички разыгравшейся неподалёку метели — и уже не таяли.       А ночью стена вдруг упала, а за ней обнаружились изгои. Тощие, страшные, чёрные, у некоторых на груди бугрился странный серый комок, проступая под кожей, словно гигантский фурункул.       «Сколько же вас, нечисти, развелось, — успел подумать Харальд Хромой, — небось, все окрестные племена пригнали вместе с шаманами»…       А потом все эти изгои напали — и еле живые от страха и холода люди не могли им противостоять.  — Живая… Дышит… Йорген, подними её за плечи! Да аккуратнее! Иначе кишки выпадут.  — Вот дал же Шор кому-то здоровья, — произносит невидимый Йорген. — Не иначе для великих дел. Изорвана в клочья, странно, что лицо уцелело, а за жизнь держится, как за последнюю соломинку.  — Красивая она, — вздыхает кто-то третий.  — А если так и будешь вздыхать, будет красивая и мёртвая. Лечи, Олав! — резко обрывает мечтателя первый голос.       …Боль. Откуда столько боли? Кажется, она вся состоит из боли. Даже кричать нет сил — голос куда-то вытек вместе с кровью. И веки такие тяжёлые-тяжёлые, как чугунные. И тоже болят. Как странно. Пятьдесят оттенков боли, она могла бы перечислить все известные и сбиться на десятом. Тупая, острая, режущая, пульсирующая, рвущая, ядовитая, давящая… Сколько раз она теряла сознание — поди вспомни. Зато помнит, как на них набросились изгои. Их было слишком много, кажется, на каменном плато собрались четыре ли пять племён с шаманами. А наёмники промёрзли настолько, что с трудом могли поднять меч; лучники стрелять и вовсе не могли, кто по причине лопнувшего лука, кто — замёрзших пальцев. И их, малоподвижных, едва соображающих, били дикари. Били зло, неаккуратно, и красиво описанная в легендах смерть смотрела на всех кровавыми зенками и ухмылялась безгубым ртом, заглатывая и пережёвывая кривыми зубами. Даже старину Харальда пережевала костлявая, перемолола в кашу, а ведь где только не был и от чего уходил — и жив остался.       Живот покалывало — ей зашивали рану. В сравнении с остальной болью это было ничтожно мало.       Единственная женщина в отряде.       Единственная выжившая.  — Опять выползла. А ну кыш в постель!  — Я… не могу… Я должна…  — Отомстить? Угу. Мстительная ты наша. Кому ты хочешь отомстить, шаманам? Эктору-толстосуму? Или этому дурню, коего кто-то ещё более глупый сделал разведчиком — как его… Меганус, что ли… Так шаманов было пятеро, сама сказала. Замучаешься всех убивать, да и не сможешь — один из них точно тебя ухлопает. Эктор сейчас разорился — не смог своё золото у изгоев отнять, на него серокожие коршунами налетели, того и гляди последнюю кожу снимут. А Мегги, дурачок, в очередной вылазке утонул в болоте. Я понимаю, там погибли твои друзья, можно сказать, братья. Но ведь, если разобраться, они тоже имели право на такую месть. Скольких из них вы убили? Уж всяко больше, чем было в вашем отряде.       Ингрид молчит. Ей больно. И болит не только и не столько тело, сколько душа. Ведь прав Олав-врачеватель, смотрящий на неё влюблёнными глазами и при этом говорящий жестокие вещи. Хотя что ждать от последователя Девяти… Прав полуимперский святоша. Убийца она, и убийцами были все её братья по оружию. Это новичку кажется, что работа наёмника романтична и полна подвигов. На деле такой воин мало чем отличается от негодяя из тёмного братства. Тоже убивает за деньги, и тоже по заказу. Правда целью убийства не всегда является человек. Чаще — избавить деревню от нашествия волков; прогнать бандитов из пещеры поблизости; добыть редкий ингредиент (артефакт, информацию). Помочь легионерам или городской страже, наконец. Но в любом случае — это смерть. Или того, кто встанет на пути наёмного солдата, или самого наёмника. Смерть, кровь и грязь. Сколько этой грязи на руках у Ингрид Медвежьей Лапы, а ей едва за двадцать переползло…  — Ну-ну, не плачь…       Она что, плачет? Точно, в три ручья, хорошо что не навзрыд.  — Всё у тебя впереди, с такой красотой точно счастливой станешь, найдёшь себе мужика хорошего… Обопрись-ка на меня, и пойдём в кроватку…       Ингрид Медвежья Лапа придирчиво смотрела в зеркало. Даже ворот рубахи расстегнула — там, посередине груди, была одна из самых жутких ран. Нет, внутрь копьё не проникло, она успела его отбить, но разорвало ей кожу от левой груди до живота. Да так, что хлестало из неё, как из недорезанной свиньи…       Скрипнула дверь, и девушка поспешно затянула шнуровку.  — Всё хорошо?  — Угу, — кивнула она. — Если не считать, что я так и не оплакала своих соратников и вряд ли смогу им отомстить, то всё хорошо.       Шрамы у неё пересекали тело бугристыми розовыми нитями. Олав действительно знал своё дело, но то, что сотворили с ней изгои… в общем, жизнь спас, и на том спасибо.  — Вот и отлично, — удовлетворённо сказал целитель. Ингрид посмотрела на него. Теперь уже ясным, не затуманенным болезнью взглядом. Нет. Не в её вкусе. Тонок в кости не по-нордски, узковат в лице, глаза птичьи, беспокойные. А жаль. Добрый он человек, хоть и святоша. — Скоро я тебя отпущу. Снова будешь мечом махать. Хотя… может, не будешь? Деваха ты видная. Мигом найдёшь себе утешение.  — Рада бы, да не могу, — печально вздохнула она. — Я ж уже шесть лет как воин. Как меч держать — и во сне помню, а как иголку — напрочь забыла. Кто такую возьмёт.  — Я бы взял, — серьёзным голосом произнёс Олав. — Да вишь, обет на мне. Священнику Девяти только и остаётся, что тайком с девчонками по углам обжиматься, коль совсем невмоготу. Да и то, увидят — отчекрыжат голову или другое место, за блудодейство*. А даже и не было бы обета — дак ты на меня и без него не взглянешь. Не крути головой — я по глазам вижу, что не взглянешь. Послушай лучше моего совета, Мишка. Найди какого-нибудь мудреца. Пусть даст тебе совет, как дальше жить. Не зря же ты по краю прошлась, да не упала. Чует сердце — неспроста ты жива осталась, нужна ты зачем-то богам.  — Да ладно, — неопределённо пожала она плечами. — Скажешь тоже, нужна… Так они и свяжутся с простой наёмницей. Спаси боги тебя, добрый человек, что за спасибо меня у смерти вымолил. Пойду я ещё с подружкой попрощаюсь, и вновь за дело… Кстати… почему ты меня Мишкой назвал?  — А ты добрая, — засмеялся священник. — Ласковая и пушистая. Как маленький медвежонок. Уж от меня ты свою душу не спрячешь ни под какой бронёй. Доброе сердце — твой дар, но коль опять начнёшь воевать, напарника выбирай осторожно. Не все правильно понимают доброту…       Подружку звали Тирени Лландас, и была она данмеркой. Подружились они с Ингрид ещё до злополучного похода. Как известно, норды и данмеры ненавидят друг друга всем сердцем. Но тут получилось то самое счастливое исключение… Она была магом и вместе с экспедицией исследовала двемерские руины на севере. И именно отряду Харальда Хромого пришлось эту злосчастную экспедицию выручать! К тому времени половина горе-исследователей погибла — кто от стальных грабок двемерских машин, кто от рук фалмеров, которых здесь не должно было быть! Правда, маги и сами неплохо проредили ряды противника, так что Харальду со товарищи оставалось лишь уничтожить остатки былого «великолепия».       А Тирени Ингрид буквально на руках вынесла из подземелий и доставила в храм. Попотеть с ней целителям пришлось: девушка истощила себя до дна, кроме того, получила две тяжёлые раны, трудносовместимые с жизнью, и в довесок, приобрела лёгкое помешательство. Ибо выручили её норды. Враги народа Велоти (а она прибыла не откуда-нибудь, а ажно с самого Вварденфелла, и была потомком Редоран!). В связи с этим юная серокожая приобрела тяжелейший когнитивный диссонанс, и кабы не Инга, на протяжении пяти ночей сидевшая рядом с её постелью и напевавшая ей колыбельные, совсем сошла бы с ума. А так — отделалась, что называется, лёгким испугом и ударилась в поклонение Девяти, став ученицей Олава.  — Ну что, отплатила я тебе долг, а, медведица? — спросила она.  — Отплатила, — улыбнулась нордка. — Кабы не ты с Олавом, была бы я сейчас в Совнгарде…  — Так что, мы тебе медвежью услугу оказали? — в шутливом испуге вытаращила глаза Тирени.  — Наоборот! Мне и тут пока неплохо. Вот победю какого-нибудь особо страшного супостата, тогда найду себе жениха, рожу ему детей, воспитаю их воинами… тут и в Совнгард можно. А пока рано ещё!  — Ну смотри, а то ведь помогу!       И они засмеялись. Такие издевательства над вековой враждой двух народов вошли у них в привычку с первого же дня знакомства.  — Тирени, я вот что… попрощаться зашла. Тяжко мне в Скайриме, надо полгодика помотаться в чужих краях, — наконец, сказала Медвежья Лапа.  — Это из-за.? — понимающе сказала данмерка.  — Да, из-за них. Они мне снятся. Как живые. Всё никак не привыкну, что…  — Я тоже до сих пор не привыкла, что Тольвайза больше нет, — вздохнула серокожая эльфийка. — Такие планы с ним строили, и он так глупо попался в лапы центуриона… Да что теперь, буду жить и помогать тем, кому это ещё нужно. А ты куда хочешь податься?  — Не решила пока, — призналась Ингрид. — Лишь бы не в Скайриме. Мне тут всё о них напоминает.  — Тогда езжай в Морровинд! — обрадовалась Тирени. — В Альд’друн. Там у меня родня живёт. Я им письмо напишу и тебе дам, с моей подписью. Она у меня приметная, и такая, что ни один негодяй не подделает без ошибки. Мама узнает и может, даже подскажет чего. Насчёт работы, например.  — А они меня точно примут? — скептически фыркнула Ингрид. — Я же у них это… враг народа.  — Ну, лично ты народу Велоти в моём лице ничего, кроме добра, не сделала. А у мамы я была любимицей, и она мне всё прощала. Думаю, дружбу с северянкой тоже простит…       Ингрид Медвежья Лапа направлялась на восток, и на исходе месяца Руки Дождя пересекла горы Велоти. Почему её выбор пал на Морровинд, она никому не говорила, да и никто не спрашивал.       Одинокая странница ростом под два метра в тяжёлой северной кольчуге вызывала немало вопросов у встречных, особенно у местных жителей. Но нордка вела себя вежливо и аккуратно, и её тоже никто не задевал. Кроме некоторых разбойников с большой дороги, с которыми она справлялась без особых проблем.       И когда она вышла на пристань, откуда отчаливали корабли в Сейда Нин — Вварденфелл уже год как был признан безопасным для посещения, она не знала, что пауза между приключениями закончится для неё гораздо раньше, чем она думала…