Когда нас не стало

Тогда казалось, что, если очень сильно стараться, что-то сможешь поправить: обязан поправить, незаменимое не выкидывают из-за трещинки и не бычат, чтоб тебе другое счастье выдали по гарантии. Читал сопливые паблики, искал статьи в интернетах, улетал в Москву вечером пятницы, возвращался утром понедельника. Начал смотреть Клан Сопрано, потому что гуглил фильмы о депрессии. Распечатал таблицу калорий, повесил на стену, и по рецептам из паблика 40 кг через ПП учился готовить заново. Звонил на горячие линии, представляясь его именем, пытался выучить, как правильно говорить с ним, все в пустую, учеба не впрок, не в коня корм, как бы тихо не крался, боясь потревожить его. Мама в детстве говорила, все пройдет, если поцеловать, где болит, зацеловал бы Геночку с ног до головы, забрал бы грусть-печаль и тухлую тоску: а то, что в основном это все кончалось его членом у тебя во рту – так тебе не жалко, лишь бы он был в порядке. Утешал его без конца, упорно и щедро. Когда спал в своей холодной постели, мозг включал для тебя его запах, ощущение его кожи – его круглого плеча – возле твоего, и ты вспоминал, как его обнимал, и глаза были красными по утрам, от слез во сне (ебать спектакль) и от напасов, которыми пытался поднять себя из кровати. Ты твердо и с первого раза усвоил, что ты свинья, и тебе давать воли нельзя, стоит только начать – и ты разрушишь его до основания, разлагается все, к чему прикасаешься, и это не твой истинный облик, на самом деле бинты скрывают язвы проказы, бинты нельзя срывать, нельзя открыть глазу то, чем ты стал (был, всегда), он сбежит от тебя еще раньше, чем ты его испачкаешь, заразишь собой, не было сил от него отказаться, во спасение, в тебе не было готовности к подвигу, не было гордости, ты цеплялся за его ноги, пока мог, рассудил, что гордым успеешь побыть в одиночестве. Ели одной вилкой. Он улыбался с полным ртом, потом оттирал на твоей футболке пятно. Когда солнце лизало щеку утром, ты просыпался разбитым, просыпался напуганным, казалось, что вот-вот прозвенит будильник и пора будет в аэропорт, а потом ты вспоминал, что это утро субботы, укрывал лицо в его подушке, Чейни как-то раз сказал, когда вы спорили под водку: - Лучше быть жалким обсосом, чем ни разу пожить. Чейни не скажет хуйни. Ничего нет унизительней и чище безоглядной любви. Потерял себя совсем, когда раздвигал ноги, чувство было, будто ты для этого рожден, ты уже пришел, ты уже на месте, наконец-то, твой замысловатый путь без карты, под ветрами и штормами, был ошибкой, был сном, ты теперь согреешься в его руках, и дальше не отправишься к созвездьям и глубинам, ты гораздо меньше и примитивней, чем хотел о себе думать, и эта мысль освободительна, доверься ей. Мыл ему голову. Касался, избегая привлекать вниманья, его шрамов. Он для тебя зажег фонарь и отпер дверь, долго гуляли по руинам его детства, под одеялом, в плотном важном тепле, сплетались ногами. Геночка. Геночка. Не написал ни строчки за тот месяц. По накурке смотрели Энтерпрайз, когда дошли до Светлячка, Гена курить перестал. Ты почувствовал себя брошенным, до смешного проще было врать себе, что вы равны, пока вас обоих обнимал мягкий сладкий дым. Геночка пил таблеточки. Ты тоже пил, неоткуда больше было набраться сил. Когда расцветали все цветы и шум в трубах хруща превращался в голос горна, небо рвалось в окно, и вы наполнены были космосом, не спали оба, шептал ему в темноте: - Какой же ты красивый. А он тебя отодвинул и сел в кровати, чтобы до тебя дошла вся серьезность его намерений. Ты лез целоваться. Гена тебя отпихнул, как шавку. - Слав. Слав, ну я ж знаю, что это вранье. - Не правда. - Ну я прошу тебя. - У тебя вранье все. Геночка самый красивый, Геночка алмазный свет планет далеких… - Слава. - Геночка ходит по звездам легко, как песня. - Слав, я не хочу – не надо больше, хорошо? Я знаю, как я выгляжу, давай мы просто… ты не будешь больше заговаривать о том – о моей внешности, ладно? - Ты пизданулся что ли с ебаным психоанализом своим? Отвернулся. Ты потянулся к его руке. Боялся до смерти, что он опять прогонит. Раскрытыми губами водил по его костяшкам, целовал его запястье, потом целовал у локтя. А потом Геночка оттаял и, конечно, тебя трахнул, чтобы дальше ничего не объяснять, и ты опять забыл, о чем ты, его горячие ладони на внутренней стороне твоих бедер, его воля и покой, и как он точно, сразу же, касался тебя там, где ты бы не додумался просить, знал тебя лучше тебя самого, с первой встречи, ты задыхался и хватался за него, острый восторг и паника, абсолютное уничтожение всего тебя, до малой части, которая этими минутами жила. О чем еще было говорить (с тобой), к чему было объясняться, ни осталось ни мыслей, ни проблесков, ни единого внятного слога на твоих зацелованных губах, и ты послушно умолк, и так было легко – по-прежнему – и так избавительно было стать ничем. Двадцать третьего был день рожденья у Дэнчика, в блядскую субботу, ты измаялся, обещал по телефону – как оправдывался: - Я в воскресенье приеду тогда. И до понедельника. Да ведь? - Но тебе точно стоит? - Ты меня видеть не хочешь, что ли? - Нет, просто неудобно, думаю – - Ебало завали, пожалуйста, тогда, если про удобно… - Просто ты и так каждые выходные и… - И что? Добрый гость, подзаебал ты, нахуй бы пошел? - Я ничего подобного не говорил. - Я приеду, значит? - Приезжай, конечно. - В воскресенья к Геночке. Встречать меня будешь. - Привяжи лучше просто мою карточку к такси? Да сдох бы ты уже нахуй, господи. Пек песочный тортик, они там ебаные извращенцы в своем Челябинске, за двадцать пять лет ни в Питере, ни в Хабаровске ничего подобного не жрал – и Дэнчик с тех пор, как переехал в Питер, тоже не жрал, и в этом как раз был весь замысел. Не было бабла на подарок, до сих пор не отдал долги. Он не хотел отмечать, вы с Харрисоном подговорили Берсерка, он сгоношил остальных, договорились, что все соберетесь по-тихому, потом Димон откроет вам дверь. Долго решали, нужны ли свечки, пытался представить, что он скажет, вспоминал, говорил ли раньше, вспомнил с таким трудом, как будто его прошлый день рожденья был совсем в другой жизни: - Не люблю. Сигарета у Дэнчика в пальцах, и как кривились его яркие, влажные губы. - Не нравится. Это как за упокой, за каждый год, который ты проебал ни на что. Ебать ты глубокомысленный, Дэночка. С утра подкурил косой и взялся за работу, вышел в магаз прямо в тапочках, пока сосредоточенно выбирал продукты, прошло полтора часа, тупил в полку с приправами, ванилин в розовом пакетике, Дэнчик, любили друг друга так безоговорочно и беспечно, как вышло, что разом все сошло на нет. Взбивал вилкой маслянный крем, проще было б отдрочить Чейни двадцать раз подряд. Искал, во что упрятать тортик. Продул старую обувную коробку, сверху вытер от пыли, уложил тортик на салфеточки, бережно, как новорожденного младенчика. А когда вы все вместе шкерились в коридоре, шикал на Харрисона и Аббалбиска. Пнул дверь, потому что заняты были руки. А Дэнчик обернулся резко и чуть не выронил трубку, пиздел с кем-то. Дэнчик вздрогнул и на тебя смотрел так, как будто ты его в лицо ударил. Его воспаленные тревожные глаза. Хотел к нему потянуться, повиниться, успокоить. Еще хотел его ебалом притопить в коржах. - С днем рожденья тебя! С днем рожденья тебя! С днем рожденья тебя, Чейни, с днем рожденья тебя! Подпалили заново одинокую спичку на торте. - Желание загадывай, ебланище, ну чо ты. Дима трепал его по спине. Улыбались девушки. У Чейни часто и резко поднималась грудь, он был как загнанный в ловушку. Догорал огонек. Встретились взглядом с ним, и показалось, что он сейчас вас вытолкает, тебя первого. - Задувай! Ты заебал – она сгорит вся! Дима толкнул его вперед, ты подставил торт, и он задул. Смеялись, хлопали. Дэнчик огляделся, как будто только-только подрубился и увидел вас. - А есть водки выпить? Прошелся ладонью по волосам, нервно. А ты пытался – и не мог – вспомнить, какие они на ощупь. Полная хата народа, распахнутый балкон, снегопад на улице. Димон Берсерк убалтывал соседа, чтоб не кипишил, заставил выпить мировую. Мужик смущался: его жена послала вас угомонить, в итоге вы его нехуйно подпоили. Ебашил Ghetts из дешевых колонок. Собирали бойца за догоном. Считали бабки на пиццу. Под утро Дэн вышел на лестницу отдохнуть от шума. Ты вышел за ним и вынес баклашку. Смотрели друг на друга настороженно, заворожено, так жадно, как будто вот-вот снова должны были расстаться. Потом он сел на ступеньку. Даже спиной к тебе повернуться рискнул, надо же. Ты сел рядом. Столкнулись руками на пузыре. Когда он вернул бутылку тебе, горлышко было мокрым и теплым. - Я соскучился, что пиздец. Хотел положить голову ему на плечо, но ухнул в воздушную яму. Ему мало было отодвинуться, он поднялся на ноги, бесцельно мерил шагами площадку. - Ну что? Ну не будь говном таким, ты куда поперся-то? Чейни, ебана рот, хули ты такой сложный, давай еще в пролет пизданись – Когда он обернулся, ты умолк в момент. - Слав. Можем договориться – только серьезно – что это между нами останется? Не Ване, там, никому. Не Димону, опять же. - Рожай уже. - Это я виноват. У тебя как бы есть право злиться на меня, да? И я тоже – я реально скучаю, серьезно. - И хули? - И… блядь, я не знаю, как. Ну если я – хорошо – а если я – мне снятся сны… хуевые. Я этого не хотел как бы, вообще. Ну если я – ну ладно – а если я… тоже? Мне… знаешь, может, ты забыл уже, наверняка, в тот раз, когда траву курили у меня… мне начало… у меня вот с того момента как-то черти что в голове, все время, я не знаю, как это прогнать… этот сон ебаный… - Это не сон. - …ну как будто ты… - Это не сон все. Давай уже. Резко втопишь – и дальше не больно. Давай, раз начали. - Мы на твоей кухне долбим, потом я у тебя хуй сосу на корточках, а ты блюешь под ноги и тебя потом пидорасит, как с передозняка, да? У него дрожали руки, мелко и неостановимо, от плеч до кончиков пальцев. - Ну чо ты смотришь на меня, как корова не доенная, ну? Ты ж все знаешь сам, не распизделся иначе бы. Бледные щеки. Побелевшие губы. И как тяжело ему было дышать. Повело даже: или тебе показалось. - Зачем рассказал? - Что зачем? Ну что? Ну ебана. А то ты не хотел сам, просто так начал, да? Его севший голос. Не мог толком глотнуть воздуха. - За что? - Да пошел ты нахуй, страдалец хуев, ты там обкончался только так… Он тебе врезал – болеть стало потом, сильно потом, тогда был только шок, вспышка, и ты шарахнулся назад, а он суматошно, неуклюже поймал тебя за ворот, когда ты чуть не полетел в пролет. Вытащил тебя. Ты оперся на него, чтоб встать нормально. - Дэнчик. Его ошарашенное лицо, в мелких капельках пота. А потом он, не оглядываясь, не соображая, скатился вниз и хлопнула дверь подъезда. Он был в футболке. Ты не знал, что для него вообще можно сделать, кроме как исчезнуть. Из недопитой бутылки на пол пролилась водка и пахло спиртом. Вернулся в хату, набрал его. Он не отвечал, в квартире телефон не звенел, значит, с собой забрал. Написал ему: «У меня сейчас никого, и меня тоже. Ключи тебе оставил под подушкой, в почтовый ящик заряди потом». Ваня клеил телочку, ты ему устроил обломчик. - Иван, прошествуем отсюда, срочные дела зовут. - Ты чо, какие дела, Слав? - Во славу родины, пошли, блядь, у меня пятера на кармане, корешу своему позвонишь. На самом деле, пятеры у тебя, конечно, не было. Но ты решил проблему элегантно и без лишних колебаний: с Гениной карточки на телефон, с телефона на Киви, с Киви всем, у кого позанимал наликом, дела было минут на пятнадцать, Ваня ворчал, больше чтоб поворчать, ты толкал его свободной рукой, он толкался в ответ, спели песню про Снейпа, поржали, он на руке у телочки записал свой номер, просил, чтоб к вечеру завтра подъезжала. В твоем хитром плане, правда, был один дефект: на первом шаге всплыл ебаный код подтверждения. Но Геночка переслал тебе его смской, ни о чем не спрашивая и не перезванивая. Ну и хули там. Вывалились на улицу, ты хорошо разглядел Чейни за стеклянными дверями круглосуточного, он сидел на полу, обхватив руками голову, за банкоматом, чтоб охранник не доебывал. И вы прошли мимо, чтобы не делать хуже. - Меня моя курочка, короче, благословила в поход. - Что брать с собой наказала? - Надо было брать десятку, еба. Давай «дядю Витю». Ваня паузнулся, но совсем на чуть-чуть. - Чо, ссышься? - Ты уверен, Слав? - Нет, блядь, все это ужасная ошибка. Ты со мной вообще? - Без базара. Облегчение в Ванькином голосе. Ему бы за себя ответить, за тебя еще не хватало. Ставились у него в комнате. Сначала все шло по-царски, за одну ночь епишку наебашили, запускали в тазу кораблики, на улице играли в снежки, ты языком слизывал снег по верху, выпал свежий, он таял во рту, вода текла по подбородку, катались по проплешинам льда, потом Ваня сказал: - Как ебаться-то хочется. Он, в общем, предложил телочку на двоих – или позвать подругу к той девчонке, но тебе даже объбанному было как-то не очень, хлопнул его по плечу, расстались товарищами, ты забрал остатки, не предупреждая, второй раз поставился в лифте, охуенная ошибка, для уважаемого человека, но тогда казалось, все продумал пиздато. Сидел счастливый и смотрел на желтую лампочку, глаза жгло, и ты представлял, что шаттл движется, огибая солнца, и ты на сверх-звуковых скоростях, и в тысячах световых лет от тебя осталась Земля, и никогда не было наполненней и привольней, и тебя застукала со шприцом женщина с ребенком, когда вызвала лифт со стопа, шарахнулась от тебя – все правильно, совсем, как Дэнчик, это нормально, - ты протянул к диточке руку и лыбился, все хорошо, солдат ребенка не обидит, она кого-то стала звать, ты пытался подняться и падал обратно на жопу, исколол пальцы, пока ловил и прятал шприц, никто не выходил, она растерялась, всерьез думала, что ли, что кому-то не похуй, ебать потеха, ты смеялся, она подхватила ребенка на руки и побежала наверх, ты вывалился из подъезда. Прошел Питер насквозь, от Стачек до Васьки, вперся на студию на девятой линии, не нашел никого из знакомых, но звукарь хотел ебнуть и не хотел пить один, поправились водочкой, он прозвонил корешей, двинули на вписку, отплясывал, как мразь, стены ходили ходуном, ты запыхался, и черные пятна вспыхивали и сморщивались перед глазами, но до конца не исчезали, морозный воздух на балконе, низкий бортик, тебе чуть ниже пояса, огромное пустое брюхо темного двора, нырнуть бы, но не хватило духу. Конечно, к Геночке на выходные не попал. Телефон звонил, потом перестал. Геночка, как тебе такая кулстори для доброго доктора (только чо-то ты не выебываешься и по докторам не ходишь, блядь): когда-то и тебе было пятнадцать, у тебя были свои подростковые заебы и телодвижения, панк-тусовочка, гульки до полуночи, дома нервничала мамка, отец ей говорил – спокойней, парень растет, она не шла спать и к тебе не поворачивалась, когда хлопала входная дверь, смотрела в телевизор, только ее спина чуть расслаблялась, как-то раз, когда пропал в ночь, она тебя отпиздила мокрым полотенцем кухонным, готовила завтрак, Даша тебе сказала, что ты мудак, ты пьяно ржал и повторял «я устал, я пойду спать», потому что так научили, как волшебному заклятью, но заклятье не работало. Вот бы щас по роже выхватить и по плечам, и потом чтоб все забыли все. А у Пашки Брагина были красивые глаза, тени от ресниц в полщеки, когда курили в падике, ты даже как-то пьяный притащил – наследил по всей кватрире, правда, как мудак, - ему альбом из маминой библиотеки, итальянские художники, соцветье ангелов в русых кудрях, братья Медичи, тыкал сальным пальцем в страницу и онемевшими губами все твердил «смори, серьезно». Три месяца дрочки в кулак и хуевых стихов в тетрадках в клеточку, под примерами по алгебре, под сочинениями по Онегину, а к зиме, когда вдвоем шли на концик КиШа, занимать очередь, ты прижал его к стене и поцеловал, потому что водка с колой – та еще ебота, и потому, что больше терпеть не мог, а другого шанса, казалось, не будет. Сердце колотилось, как будто – не как будто – в первый и последний раз все-таки набрался храбрости шагнуть с этажа. Он тронул свои губы, и ты потянулся тоже, задел его пальцы, и гадал: он тебе въебет, съебет или опять, может быть, поцелует, сам? Он молча повернулся и пошел, ты шел рядом, добрались до ДК, стояли, подгребли ребята, шутили с пацанами, хотелось ржать и плакать, пронесло, но как же тяжко было свыкнуться с тем, что это все, совсем, больше не сдвинуть ни на сантиметр вековой стены между вами. А еще через месяц двинули на дачу к родителям кореша, и пока бухали пивас да топили печку, Пашка рассказал эту байку трем вашим друзьям, и того, что было дальше, просто не было. Когда рассказывал Дашке, собирая вещички, перед самым Питером, тебе там отбили кишки. Когда рассказывал Дэнчику через десять лет, тебя там втроем смеху ради на синей волне выебли. Думал, он пожалеет, но он слушал молча, не сводя с тебя глаз, и так никогда ничего и не сказал. Если он не удивился, это же в порядке вещей было? Было бы? Похуй. Если ты не выдаешь ничего кроме пиздежа, как за твоим пиздежом тебя достать. Кровавые плевки на досках, тени от ресниц не щеках. Немножко новая компания, немножко новые дела, рэпчик вместо панка, еще больше пиздежа, фристик про потекшую тушь на твоем ебальнике, Орехов Леша берет тебя за руку, когда домой возвращаетесь с мертвых фонтанов, а ты отвечаешь: «Ты чо, поехавший, блядь?», и он не сразу разжимает пальцы. Прелая листва, пиздюки на площадке, его очки, а батя зашел к тебе, пока мамка на сдаче номера задерживалась, и спросил на чистоту. Делал честное лицо и не палился, пырил в комп, а он так сжал за запястье так, что пальцы свело, «Хорошо. А то если я узнаю что-то такое. Я тебе клянусь, прибью, ты не проверяй». Как можно, бать, ну ты чего, бать. Думал рассказать ему, как летом на речке его однополчанину хуй отдрачивал в толкане кафешки. Еще думал, что охуенно было бы заснуть и так и сдохнуть, чтобы не больно и для себя незаметно. Батя потрепал по волосам и стукнулись лбом в лоб, улыбался ему, когда улыбался он, Дашино скривившеся лицо на кухне, потом, сильно после похорон, «Да ты что, всерьез веришь что ли, что он правда тебя тронул бы? Ты серьезно, нет?», нет, да, нет, покажи героя, который станет проверять. Ни в одном кине про борьбу за гомогейские права нет сцены, когда герой с трещиной в анале пытается посрать и кусает втулку от бумажки, чтобы не орать на всю хату. Вкус чужого хуя всегда плюс-минус одинаковый, пока в рот не кончают. А Леша повесился, за год до твоего отъезда. И что ты должен бы делать, хорошо, чтобы ни для кого из них одновременно не быть виноватым? Двинул в центр, асфальт плавился под ногами. Свои ебла возле Альфы, короткий порыв – со всем разобраться, найти Чейни, сказать ему, что он охуел, потом сказать ему, как тебе жаль, «Прости меня, пожалуйста, и в рот ебись с твоими заебами, если кто-то мог быть с тобой, почему не я?» Разве можно предъявлять за то, что ты попробовал, он же не с той стороны, он тебе не враг, он так говорил, почему они смотрят тогда все одинаково, и что ты сказал ему, что именно сказал ему, может, не поздно все отрулить, сказать, что и это пиздеж был, не в первый раз, он не видит разницы… Чейни не было в Альфе. Чувак из Голландии в Дюне. Его комната в хостеле. Когда увидел твои руки, нахмурился. «Комарики ужалили». Ебались до следующей ночи. Доставка суши до комнаты, жрал руками ролл с угрем, поцелуи соевые, ничего так и не смог вычитать в людях, которых любил (да в пизду), но безошибочно сечешь, кто из левых чуваков пойдет с тобой. Сперма на простыне. Звонил в дверь своей квартиры, но там было пусто, ключ забрал из ящика, поставил мобилу на зарядку и пошел искать по доскам, кто выебет тебя по-настоящему, а то этот ебанат с загнивающего запада извинялся каждый раз, когда спускал тебе на ебальник. Двадцать один пропущенный вызов от Геночки. Он поднял трубку с первого гудка. - Слава? - Нет, блядь, Портос, Арамис, fuck the police… - Ты в порядке? Случилось что-то? - Нет. - Нет? - Нет. А чо, лучше, чтоб случилось? - Ты приехать хотел. - Я, знаешь… ну типа… подзаебался чо-то я в Москву кататься. Как бы если тебе нахуй не надо – я и в Питере время проведу распрекрасненько… NEW: Мне 28 места нет опыта мало хочу большой в попу -- vasa – 2 марта 22:50 NEW: снежок скоро -- алекс – 2 марта 22:49 NEW: Кто подставится под игрухи? -- Джон -- 2 марта 22:48 NEW: центр спорт пас. готов сейчас?выеби жестко -- Саша – 2 марта 22:47 NEW: приглашу акта -- qwerty – 2 марта 22:46 NEW: Хочешь отсосать 18*5? -- lll – 2 марта 22:46 NEW: Атсасу утебя в машине литейный проспект -- Азиз – 2 марта 22:45 NEW: перед сном заеду на отсос моего болта или взаимно мобилен -- парень – 2 марта 22:45 NEW: Сделаю минет, молодой студент мне 21 *ПУСТО* -- toxa – 2 марта 22:44 NEW: Молодой парень, хочу научиться хорошо сосать -- k – 2 марта 22:43 NEW: Есть активы в рыбацком? -- serega – 2 марта 22:44 Гена приехал на следующие выходные, ты не прекращал марафон, продал старый мобильник, разжился у Вани снежком, даже худо-бедно ходил на работку, перегорела лампочка в коридоре, Гена не стал снимать обувь, сразу сказал, в темноте, совсем близко к тебе: - Прости, если я тебя обидел как-то. Был растерянный и печальный, потом крепко обнимались, шуршал его пуховик от Лисы (а летом он носил ветровку от Armani), нежные поцелуи под крепкий чай, твоя скрипучая кровать, лепил в воздухе его лицо по контуру: - Ты что делаешь? Слав? Тикали часы, капала вода, любовью к нему не мог надышаться, расчесывал Геночке волосы пальцами. - Смотри на меня. - Смотрю. Что? Что будет тогда? - Не любопытствуй особо, Геночка. Все будет, только волю дай. Мороженка в МакДаке, Питер под ногами, замерший прут в Таврике, три часа слепящего солнца до вялых скорбных сумерек. Под солнцем Геночка, уже опять на твоей кухне, у тебя на шее нашел засос, скривился, как от боли. А ты, конечно, все понял, но если спалился, стой до последнего, и ты спросил: - Что? Он не придумал ответа, хватал воздух ртом, а у тебя были отхода и даже звук его голоса бесил, так что ты его передразнивал: - Рыбка-гуппи, блядь. Чо? Меня за шею покусал другой мужик, давай соображай уже, если присралось высказаться. Геночкино исковерканное, изуродованное лицо, как будто все, что ты слепил, потом как следует сжали в ком. Веселый калейдоскоп: ивент, и Чейни, увидев тебя, выталкивает тебя на улицу, ебашит кулаками, как боксерскую грушу, но почти без замаха. Сквозь зубы: - Ебанат тупой! Падаешь в снег, ржешь, сам не встаешь, он слегка попускается, подает руку. Когда берешься, задирается рукав, и дальше он тебе задирает рукава сам, повыше: - Да еб твою мать, Вячеслав! Андрей – Андрей, посмотри за ним, я как человека прошу, чтобы до конца мероприятия никуда не ушел. И ты послушно ждешь, нахуяриваешься для анестезии, стоишь не в кадре, потому что распух рот, Дэнчик заталкивает тебя в тачку, падает снег, темно, он хотя бы снова говорит с тобой, а ты опять в его квартире (ты дома), набираешь сообщение, он выдергивает мобильник: - Я про Коху Ване написать, ну чо ты. Он сам дописывает сообщение и отправляет, не давая прочитать. - Раздевайся. - А чо, потом нагнуться сразу, да? - Завали ебало. Ты снимаешь куртку, потом рубашку. Он смотрит на отметины у тебя на руках, не сразу нашлась вена в последний раз, а когда-то ты пиздец гордился, как положено психонавту, что знаешь берега и вены не дырявишь, но так легко и незаметно была перейдена последняя черта, и какая, нахуй, черта может быть, когда ты уже мертв, и уже сгнил. - Давно? Молчишь, качаешься с носка на пятку. - Давно, я спрашиваю? - А то тебе не похую? - У тебя совесть есть? Какая-то? - Да поебать мне. Он трет виски, потом он ставит чайник. - Сэкономь мне время: ты уже прогуглил наверняка, как снимать отходняк и слезать, ты же как-то живешь. Более ли менее. - Дэнчик. - Если надо что-то купить – я попрошу Диму привезти. Если у тебя что-то с собой – лучше сразу отдай. - Чейни. - Ну? - А въеби мне еще, пожалуйста. С хаты съебываешь, как только он засыпает. Геночкин подъезд, он не открывает, поэтому ты греешься внутри, потом ждешь на детской площадке, четыре часа. Проебываешь его, когда он выходит, ловишь, когда он возвращается с кефиром и с булкой (худеет он, нихуя себе). - Ген, извини пожалуйста? Ну бля – ну это был не я вообще, я въебал говна – ну ты не веришь мне что ли? Я тебя люблю так, что готов на весь мир орать и про тебя текста хуярить, ну правда, ну глянь на меня? Ну бля? Ну прости меня, еще раз, все, это последний раз, я обещаю как бы? СловоМск, затхлый подвал посреди понтовой Стрелки, дно дна, ты приплясываешь на месте и поешь Варабу песню о том, как «А Чейни вас в очко отъебал, и я бы вас в очко отъебал, Хабаровск вас в очко отъебал, и Краснодар в очко отъебал». Гена хмурится: - Он шутит так. Алфавит натянуто лыбится. Ты хочешь поддержать Геночку перед выходом, он пытается медитировать, но не может сложить толстые ножки правильно, подошвами в слякоти пачкает портки, ты прыскаешь со смеху, он просит: - Сейчас только уйди, пожалуйста – ой, блядь… Приносишь бутылку с водой, чтоб замыть пятна, и теперь портки выглядят так, как будто он обоссался. Все еще ржешь, Геночка паникует, яростно пидорасит мокрое пятно, стисвнув челюсти, и ты предлагаешь: - Махнемся, не глядя? Твои джинсы едва-едва налезают, и пуговица не застегивается, как Гена ни старается, ты все еще ржешь, прикрываешь ладонями рот, он краснеет от стыда и одергивает длинную футболку, закрывает глаза, и тебе безумно жаль, но потом смотришь, как он подворачивает джинсы, и ржешь снова, а тебе коротки его спортивки, но более ли менее похуй, он выходит на сцену и сбивается на первом же предложении, потом наверстывает, Алфавит стоит у него за спиной и орет громче всех, и ты сжимаешь бутылку с водой так, что она трескается, когда он хлопает Геночку по плечу, и по дороге в кабак Алфавит говорит: - Ну охуенно было! А ты точно знаешь, что охуенно не было, но не знаешь, что будет хуже: сказать ему об этом или отмолчаться. - Только я бы, типа, добавил ванлайнеров, и чтоб народу было, над чем поржать… - Да ебана. И они оба оборачиваются к тебе, ты делаешь вид, что ты не при делах, и в Генином голосе столько едкой, ничем не сдобренной ненависти, когда он спрашивает: - Что? - Не, ничо. - Ну вот именно. - Чо тут скажешь. - Можешь ничего не говорить? Для разнообразия? - Критика, Геночка, двигатель прогресса, в кругу и не такое скажут, очень ты нежненький. - Алфа Свану пока не проебывал, давай я от него послушаю критику? - Весело пошутил. Он встает на месте. - Ну давай уже, блядь. - Ну это все хуета ебаная, ну Ген, ну бля, ну какие ванлайнеры. Во чо тебе точно больше нахуй не надо. - Ты что сказать хочешь? - Что сказал. Тебя там чо, шум оглушил на сцене? Которого чо-то не было? - Ребят, немножко остудитесь. - Алфи взял Фрэшблад, вообще-то. - Да рот ебал. - Ага, Слав. Обязательно. - Чо ж ты не на Фрэшбладе, а на обоссанном СловоМосква? Ну чо. Ну не всем надо баттлить, Ген. Зато когда он вколачивает тебя в матрас, ты не мешаешь, и тебе нравится все, что он делает, и ты повторяешь его имя, даже когда он топит твою голову в подушке, и Гена задыхается, шепчет: - Тупая сука… А ты целуешь его ладонь, и он кончает в гондон, потому что без резины с тобой больше ебаться не решается. Твой голос в темноте: - Я проебал Свану, потому ездил тебе сопли вытирать, истеричка ебаная. Он не поворачивается к тебе и не встает на следующий день, не встает вечером и ночью, ты себе говоришь, что так не бывает, но ты на такой измене к рассвету, что считаешь ему пульс и сам, пальцами, открываешь ему веки, и он просыпается наконец, дергается, моргает, трет глаза, и ты целуешь его лицо. - Геночка. Ген. Геночка. Вставай, пожалуйста. Ну я прошу тебя. Он удивленно на тебя смотрит, толком еще не пришел в себя, потом отодвигает тебя и шаркает в ванную, двигается тоже, как во сне, щупает зеркало, заляпанное пастой, долго умывается, и ты снимаешь капли у него с кожи губами, гладишь его по голове и не отпускаешь его, пока он шумно, длинно не выдыхает тебе в плечо, и ты просишь: - Не бросай меня так больше, ладно, договорились мы? На следующие выхи печешь пирог с яблоками, потому что Гена рассказывал, как пирог дома, в Ебурге, пекла мама, спорите про Ебург («Екб, отъебись»), он кидает в тебя прихваткой, ты щекочешь его, в Гену летит мука, когда он отскакивает, но запах яблок такой острый, слюна на языке такая сладкая, и так свежи воспоминания о яблочном привкусе винта, что к вечеру не выдерживаешь, а тебе стыдно, страшно, и стыдно за то, что страшно, и в итоге вызваниваешь чувака, который приедет за наценку на дом, берешь бабки, не спрашивая, у Гены из кошелька, и открываешь дверь по звонку, ставишься у Гена на глазах, на его диване, откидываешься назад, подушкой перекрыв его обеспокоенный взгляд, а подушка полна его запахом, и накрывает волна, ты смеешься от счастья и болтаешь ногами, у тебя полноценный, окрыляющий приход, а потом, когда ты просишь: - А выеби меня? Лицо плохо слушается, плохо слушаются руки, океан шумит в ушах, ебаться хочется до судорог, ловишь Геночку за пояс и не отпускаешь, трешься носом о его живот и массируешь ему член через домашние шорты, и потом он разрешает раздеть себя, и у тебя даже не стоит, когда опускаешься на его хуй, и это, в общем, закономерно и правильно, потому что в тебе давно уже не осталось ничего от мужика со всей этой поеботой, от сучих пирогов до подобострастного бормотания, но ты так, если по-чесноку, готов прожить остаток жизни, и когда устаешь прыгать у него на хую, Геночка раскатывает тебя по матрасу, и ты стонешь так, чтоб соседи слышали, подмахиваешь и поднимаешь жопу повыше, и как всегда, Геночка вынимает из тебя душу и делает так, что ты забываешь свое имя, он не кончает, пока ты не начинаешь всхлипывать, как телка, и тебе так хорошо, что ты готов ему молиться, а может, молишься, ты не помнишь, что несешь, пока он внутри тебя, и что с тебя взять, если ты просто дырка в мясе. Лежишь на разложенном диване, одеяло в ногах, ты голый, воздух холодит слегка, дрочишь медленно, то и дело выпадая в ноль, потому что наконец-то появился стояк, попускаешься косяком, и у Геночки звонит телефон, уши режет дико, щелчок по студню, который у тебя вместо мозга, острая боль: - Гена, блядь – Он затыкает тебе рот, в ту же секунду, и жмет так сильно, что на языке потом – вкус крови. А через минуту он вешает трубку и суматошно подбирает твои вещи с пола. - Слава! Шмотки летят тебе на грудь. Гена перед носом щелкает пальцами. - Слава, блядь, раздупляйся, на выход. Он выдергивает косяк у тебя из рук, тушит в раковине, потом распахивает окно. Тебе холодно. - Слав, у меня отец через Москву летит, ему стыковку отменили, он через полчаса из Шарика приедет. - И чо? - Я как по-твоему с ним буду объясниться? «Чо»? У меня на матрасе – шлюха мертвая в нули, вот так вот это выглядит, блядь, «чо»! - Я мертвая шлюха… Сонечка Мармеладова. - Ты свинья тупая, одевайся, блядь – мне тебя одевать? - Геночка… а он знает, что тебе мальчики нравятся? И в жопу пекаться еще? - Это, блядь, худший возможный день, чтоб ему рассказать. Ты поднимаешь футболку двумя пальцами, потом роняешь на себя. - Да сука блядь! Гена сминает ее и чуть не запихивает тебе в рот, ты смеешься, он перестает душить тебя футболкой, садится на диван, закрыв руками голову. Гладишь его по локтю. - Геночке стыдно. Про меня рассказывать. Геночке стремненько. Гена глухо отвечает, себе в ладони: - Я сам с собой не знаю, как о тебе говорить. Потом встает и уходит в ванную, и вода не выключается, пока не хлопаешь дверью. Мужик, с которым ты ебешься этой ночью, носит костюм и живет в мини-отеле на Новослободской, он здесь проездом из Самары, и ты подписываешься на этот блядский цирк, потому что по возрасту он где-то рядом должен быть с Гениным батей, у него поменьше хуй, чем у Геночки, но выебывается он побольше, понтуется тем, что может заказать бутылку из обслуживания номеров, и когда раздвигает тебе ягодицы, бормочет: - Уже разъебанная сосочка, вскрытая. А ты думаешь о том, что любая срань звучит грязнее, если подставить сюсюкающий уменьшительно-ласкательный суффикс, но в остальном приличные бизнесмены в костюмах от наркорэперков отличаются мало, и если нет разницы, то почему бы тебе не уйти с его бумажником. Гена ночью психует и много звонит тебе. Ты утром спрашиваешь: - Чо как? Конец военной тревоги? Он так рад, что ты никуда не делся, и просит: - Возвращайся, пожалуйста. И ты настаиваешь, что завтрак с тебя, а у него зажор на нервах, и он заказывает здоровенный суши-сэт, съедает половину, ты на отходах не можешь есть вообще, он улыбается тебе и улыбается, транжирит доброту, как ты чужие бабки, и вы не успеваете досмотреть серию Южного Парка, как он срывается блевать, ты наливаешь ему воды, идешь за ним, гладишь его по спине, помогаешь встать, он полощет рот, ты поишь его с рук, и когда он кладет тебе на плечо голову, приговариваешь: - Ну. Полкило роллов в одно ебало. Косарь в унитаз. Геночка. Ну и кто тут свинья? Зажравшаяся, жирная, сальная свинота. В грязище и блевоте. Радость моя. На убой откармливаешься. На следующий день ты будешь в Питере, а он въебет полторы пачки снотворного и отъедет в реанимацию. Еще через полгода вы расстанетесь, но ты об этом узнаешь не сразу, он просто выйдет за дверь, не забирая редких вещей, разбросанных по твоей хате, а потом до тебя помаленьку дойдет, когда он так и не начнет перезванивать. А теперь ты важный и хайповый. Теперь тебя Оксимирон вызвал и Гена с тобой встретится. Должен был - встретиться. Теперь у вас пилот для ТНТ снимается, между прочим. И все стали умней и взрослей, на целый год. Теперь ты вроде как тот чувак, с которым не зашкварно постоять рядом, и вспомнить, что вы раньше были знакомы, и ты вряд ли простишь ему когда-нибудь, что в свое время, за полтора года, Геночка так и не отсыпал тебе фита с барского плеча, потому что ты был плохим вложением, потому, что выйди за дверь, Слава, и не маячь ебальником, пока тут приличные люди и серьезные дела. - Гордо, признаю себя человеком второго сорта... Выбора не дохуя, когда вторым сортом другие тебя признали задолго до тебя, но ты вылезешь из ямы, хотя бы чтоб запачкать им порог к хуям. Кормишь и чешешь Багиру утречком, садишься на сапсан. Топаешь к Моду, отвлекаешь своей хуйней техническую группу. Ты даже раньше Берсерка приходишь. Трезвым мешать людям скучно, выпиваешь пивка на баре, потом выпиваешь ерша. Повторяешь тексток, на всякий случай. Дэнчик носится дохуя деловитый и делает вид, что тебя не видит. Пропущенные звонки от Андрюхи, смска: «На съемки ехать или чо там?», пишешь в ответ «Отбой пока», лучше Замая человека нет, кто, кроме Замая, сам выяснит, куда Славочка съебал, не заговнится и сам догадается, когда и с чего ты обратно вернешься. Присматриваешься к Чейни, к каждому его движению, как будто поддерживаешь на каждом шагу за локоток, стараешься уловить, где ему больно, как больно, куда его били, суки, как так-то, потом видишь отметины на кистях и понимаешь, что прикрывал лицо. Клеят разметку. Ругаются про свет. Не привезли пока флоху. Верхний заклеен на соплях, хотя уже договаривались не делать так. Выдав всем угля, Денис подходит, жестом зовет Умнова, и первым заговаривает Димон, а Дэнчик кладет руку поперек живота, и ты бы забрал себе каждый удар, если б мог. - Ну чо, запишем извинения твои? Чтоб не откладывать уже в долгий ящик? - Дэн… - Я так и знал, что ты не усидишь на месте, короче. - Это пиздец последний. - Невозможно с тобой все равно договариваться ни о чем. - Я запись посмотрел. - Все посмотрели уже. - Ты – ну, не ты же как бы, - ты здесь причем, что они мудаки пизданутые? Еще б из калаша, блядь, постреляли. - Хорошо, что не постреляли. - Ну так чо? Пишем? - Слав? - Давай, ладно. Когда выйдет? Завтра? - Наверное. Да, скорей всего. - Сегодня лучше бы. Игнорируешь Чейни, потому что тебе его очень жалко, но мандеть бы мог бы поменьше, ей богу. - Завтра день народного единства. Ну поехали, еба. Тебе вешают петличку, вы делаете три дубля, до полного совершенства, и Чейни смотрит на Умнова, а тот отсматривает с камеры материал и показывает большой палец, после чего Дэнчик твой говорит: - Ты не снимаешься сегодня. - Чо? Чо, еще раз, я туговат на ухо стал, ты мне перепонку повредил, пока мозга ебал про вечную дружбу? Дэнчик? Генерал? Идешь за ним, не отставая, и он, не оглядываясь, делает тебе знак, мол, продолжай, а потом неожиданно останавливается и втаскивает тебя в подсобку со швабрами. Ты не сдаешься: - Какого хуя, блядь? - Ты мне скажи, мученик науки. Он нервничает, и поэтому все его движения – не точные и неловкие, вынимает мобильник, долго открывает страницу. - Да ладно, ебта, я же извинилися уже, уже все? - Медаль тебе дать за это? И у тебя перед глазами – здоровенная статья о том, что за тобой охотятся чеченцы, а твоей жизни угрожает опасность, с комментариями от Рики до Шокка, и ты даже не сомневаешься в том, кто поднял шум, а у Чейни кровь от ногтей отлила, так крепко он держит телефон. - Мне с канала обзвонились с утра. - Это типа твое обещание, что все нормально будет, в хуй влетело, да? - Давай-ка претензии все в ту сторону, где кто-то решил собрать народное движенье в твою защиту, ладно? - Он для меня хоть что-то сделал, так-то. - Ебало свое заткни сейчас и больше не открывай. Делают для него мало. Ты в своей жизни уебищной хоть что-то сделал для кого-то, блядь, кроме себя? - Воу-воу, как понесло-то. - Им не нужен политический скандал. А мне нужен этот проект. Мне деньги людям платить, в конце концов. Тебе в том числе. - Чо-то как-то мне не предвидится, как я понял. - Ты очень старался. Как я понял. На этом, в принципе, разговор окончен и ты можешь идти, но ты не уходишь, пусть не надеется, виснешь на баре, пиздишь с чуваками, ебаный Букер в пилоте будет, потому что ты очень просил, а ты, Слава, нет. Потом подваливает Юлька. У нее с собой термос, и она не угощает тебя чайком. - Это для Чейни, там шесть таблеток кетанова. И слово за слова ты понимаешь, что она тоже в кадр не попадет. - На ТНТ решили, что телка в кадре портит формат. Да и в рот их ебать. Подумываешь сказать ей, что в рот ебал милого Дэнчика, с которым она носится, и похуй, что все было малость наоборот. Еще подумываешь о том, что ты почти такой же жалкий и смешной, как она, и ничего обсосней нет, чем хватать чувака за ноги, пока он их об тебя вытирает, и тебе тошно за вас обоих, но больше все-таки за то, что разницы между вами не видно, а разве ты три года не рвал жопу, чтобы разница стала неопровержимой, разве так можно с тобой до сих пор? А почему нет? Она прогоняет текст с Федосом, ты ждешь, когда объявится кто-нибудь с травой или с чем потяжелее, ебаный Сеймур репетирует в толкане, ты стоишь за ним, а он – перед зеркалом, и ты пародируешь его сложное ебло, но он вообще не реагирует, и тебе быстро наскучивает, потом приезжает дружочек Старуха, и вы с Костенькой убираете четыре дороги с бачка, обнимаетесь, наполняясь христовой любовью, и ты орешь за десятерых, пока идет съемочка, еще раз все, к чему ты шел – а потом полз – проплывает мимо тебя, хули горевать, танцуем гопака, какая дружба, какая семья, когда время считать навар, Гена, жирная тупая мразь, нахуй тебе, блядь, взбрело поднимать свою сраку и устраивать разъеб, жажда деятельности после быстрых такая, что из салфеток с бара перед собой ты накрошил целый сугроб. Чейни морщится в кадре и перезаписывает дубль. Юля напрягается и дергает тебя за рукав. Он баюкает свои отбитые потроха. Когда наконец заканчивают, она идет за ним в гримерку, а ты тащишься следом, потому что с двенадцати утра охуительно устал затыкать себя, и хуже уже не будет, это ты точно знаешь. - Дэн – - Щас, секунду, дайте отойти пока. - Она ж заботится, чо ты. Кто там ныл, чтоб для него что-то сделали, не? - Слава. - Чаю попей? Ты у врача как, был вообще? - Юлечка для тебя старается, Юлечке не похуй. Что не помешало тоже через хуй кинуть Юлечку, да? Чо там, наикрутейшая телка на баттлах, лесом пошла, потому что канальчик сказал? - Слав, выйди. - У нас тут бабками запахло, нихуя себе. И похуй, что она втрескалась в тебя, ебать как. И похуй даже, что у тебя на нее стояк. Да? Нет? Чо? Вот она, такой шанс, чо, ничо не скажешь, нет, хуйня-война? Юля переводит взгляд с него на тебя, беспомощно шлепает губами, потом вымучено, сломано тебе улыбается: - Слав. Ну что ты несешь-то. Чейни протягивает к ней руку, но не решается коснуться. - Юль – - Я – нормально. Нормально. Сразу ж понятно, что это хуйня, это – не рядом даже. Я… хорошего афтача. Она выходит, стараясь не мельтешить, а Дэнчик смотрит на тебя, как будто ты похоронил его мечту, и значит, ты почти победил, ему нечего сказать, хотя он явно ищет слова, а потом он срывается за дверь, и это ей-богу, смешная хуйня, ты ржешь, потом глотаешь чай с кетановом из термоса, потом обшариваешь гримерку и находишь бутылку, и день, в общем-то, задался, даже при том, что кажется: это был последний день на земле и новый рассвет не придет никогда.