Когда нас не стало

Было холодно с утра до ночи, учил текст в метро, затекали плечи под рюкзаком, через стекло в аквапарке Питерленда смотрел, как с горок съезжают и падают в бассейн дети, сверкали брызги, а улица снаружи была схвачена льдом, и под толстой черной коркой остановился кровоток, ты по сорок раз за день звонил Гене, но без толку, а Чейни перестал к тому времени даже слать ебучие смайлики в ответ на мемасы, но ты ни о чем не спрашивал, не было сил, чтобы что-то менять и за что-то бороться, добившись ответа. Тоска по лету заполняла тебя, и мучительно хотелось отмотать время, а в августе разбить хроноворот, и больше не покидать солнечных дней. Летом все было впереди. Все должно было впереди остаться. Тебе тогда было не дотянуться, ни до Геночки, ни до Свана, ни до Чейни даже, по-настоящему, и твои отложенные мечты надежно спрятаны были под стеклом, как потом зимний Питер – подо льдом. Это уже было вранье. Нигде не было хорошо, никогда. Некуда было возвращаться. Тем летом на Словофесте Рома Сван с тобой не заговаривал и не пришел посмотреть твое выступление. Свои предъявы за отказ от баттла ты кинул в камеру, но он их не услышал, тебя вообще было трудно заметить: под тем хуем, который он на тебя положил, и ты радовался, что почти не пересекались потом, много бухал и спал до обеда, потом вставал и солнце резало глаза, шумело море, терпеливо, утешительно, и ты учился не думать лишнего, а потом научился не думать вовсе. В последний день гуляли босяком по берегу, пили холодное пиво и теплую Изабеллу, припекало солнышко, тянула гашем от бунгало оргов, ты написал на салфетке в самолете хуевенькие стишки про лето, которое больше не забыть, и почему-то верилось, что все будет хорошо, потом положил эту сраку на биток, у Дэнчика на хате, все были друзья, обмывали его помазанье на царствование, и Хайд звонил, чтобы сказать, какой он распиздатый. А зимой Крас не дал бабок на запись 1/8, как не дал на отборы, не набиралось пятьдесят человек в зале, и больше половины были плюсы, Дэнчик психовал, шумно срались с чуваком из Блэкшарка. Дима Умнов тогда еще был второй оператор, уговорил на неделю рассрочить оплату. Дэнчик съебался в толкан и маленько отъезжал, крепко держась за раковину, не вытер лицо, капли медленно падали у него с подбородка и с кончика носа. И как он шарахнулся, когда ты взял его за плечо. Это ж было самое начало, господи, и уже тогда все пиздой пошло, не было никакого счастливого прошлого, тени лезли со всех сторон, вы давились молчанкой, и были друг другу чужими еще до того, как начали пиздеть про семью. Сам себе пиздел, не видя берегов, и засовывал в текст на Свана строчки о том, как Питер выебал Краснодар, и такая детская стремненькая хуйня, но и тогда, и после, всю дорогу вообще надеялся, что, если сделаешь, как надо, Дэнчик на тебя снова посмотрит снизу вверх. Сощурится. Как будто ему слепит глаза. Как будто ты сияешь изнутри. Гена попал в больнушку и не сказал тебе ни слова. Первое февраля, двенадцать часов на смене, водочка в рюмочной на Ваське с Берсерком, подтянулись все, от Прайма до Харрисона, только Чейни не пришел к тебе, и тогда еще никто не искал в этом тайных посланий, но ты уже чувствовал, что вам пиздец. Ебашили до трех, потом тебя отправили домой. Пьяное мацанье, да ты разъебешь, чувак, да кто, если не ты. Всем миром скидывались на такси: тебе до дома – и потом от тебя до Пулково. По трезвяку логичней было бы домой не заворачивать вообще, но трезвых среди вас там не было. Утром был самолет (утром – чтоб тебе не оплачивать ночевку, мерси, PLC). Стылый пол дома, запах гнили из помойного ведра, подруженька Коха, кто тут славный, кто ласковый, кто любит Славочку, помурчи, родная, ты мне рада? Ты ждала? Звонок с незнакомого номера. Ты не успел снять обувь. И в щи бухой Никита Алфавит сказал тебе: - Бля, ну типа. Я короче… ну проебался чутка. Короче можешь заскочить там типа… Багиру завтра покормить? А то по ходу я за себя не отвечаю нихуя. Вообще хуй знает, как завтра буду вывозить… и это… я в Сызрани, по ходу. - Охуенно. А я в Питере. - В натуре? - Гена свою кошку ебучую сам покормить не может? Или чо, он корм сожрал со всей Москвы и надо прод-разверстку замутить? - Гена. Ну, типа. Ну, его ж как бы не выпишут. А до двадцатого она чо – с голоду сдохнет же? - Ты поселиться в Сызрани решил? А потом до тебя дошло. Так не хотелось ему признаваться, что ты не в курсах. Так медленно работала башка у Алфавита после пьяночки. Так плохо работала твоя. А Геночка лежал в больнушке, один совсем, а ты про то, сколько он кушает, пошутил, ебанат тупой, охуеть, как смешно, пять баллов, нахуй, такой ты отличный, такой чудесный, только тебе про пиздец и рассказывать, кому, кроме тебя. У Чейни на пороге ты образовался через полтора часа. - У тебя есть занять до седьмого? - Опять? Чейни сделал такое ебало, что захотелось развернуться и съебать, но в пустом кармане гордости не водится, и ты стоял перед ним, как говном облитый, а он держался за дверь двумя руками, и клевал носом, стараясь не уснуть на ногах. - Просто ответь, блядь, поебушка дешевая. - У тебя руки что ли дрожат? - Да пошел ты нахуй. - У тебя самолет через час, ты не успеешь отсюда в Пулково. - В чем и речь. Дэнчик пустил на кухню. Ты ебнул теплой водки, со стола, из горла. Не помогло. Водка просилась наружу. - Я лечу через Москву. И оттуда в Крас, я нашел билет. Мне очень надо, серьезно, пожалуйста. Не дал договорить, потрепал по спине, кивнул, но, когда ты его обнял, напрягся и ждал, пока отпустишь. Настороженная, опасливая брезгливость в его лице. - Думаешь, ты лучше меня, да? Этот вопрос задавал ему дальше весь год напролет. Он любил тебя достаточно, чтоб ни разу не ответить. Жаль, что больше этой любви нихуя ни на что не хватило. - Типа блядь такой чистенький, и чо те, правильно, до наших пидорских разборок. Пока дрочишь на зеркало, волноваться-то не о ком. - Слав. Его предостерегающий голос. Ох ебать мы строгие. - Ну что Слав? Ну выкинь меня нахуй отсюда тогда, чо. - Тебя куда несет? - Дашь денег? - Я пустой. - Ну конечно, блядь. Ты даже встал, даже почти съебался в коридор. - Подожди. Его усталый голос, вялые телодвижения, он долго копался, искал телефон, который был у него под носом. - ПЛС позвоню. Им же дешевле тебе снова билет купить, чем мейн срывать, да ведь? У тебя не попадал зуб на зуб, к Чейни ты припидорил в пешую. Не был бы без бабок, поспрашивал бы, у кого можно взять чего-нибудь потяжелее. Холод въелся в кости, невозможно было соображать, не смог бы уснуть, если бы лег. Вова Оксид по телефону сказал, что ты хуй и что за Багирой он посмотрит, пока Гены нет. А как Гену увидеть? А что привезти? Он что-нибудь сказал? Он как вообще? А его родители знают? А кто с ним там был? Кто-нибудь был? А кто помог ему, раз это был не ты? С Оксидом было как-то попроще, чем с Алфавитом. И все равно чувствовал себя таким униженным, как будто клянчил милостыньку. Хуже, чем у Чейни на кухне. - Что случилось-то? Что случилось? - Дэнчик, иди нахуй, пожалуйста. Но Дэнчик пошел пидорасить ванну щеткой, потом набирать, потом поволок туда тебя, ты сдал ему на руки шмотки, стало теплей, как только почувствовал оседающий на коже пар. Он отвернулся, пока ты раздевался, смотрел себе за плечо, и только тогда ты вспомнил о бесплотной связи, что между вами теплилась, совсем недавно, о том, сколько переживаний и слов, сколько помыслов и желаний окружало его раньше, о том, каково было бы перед ним раздеться – и встретить его взгляд. Он закрыл за собой дверь, ты полез в воду. Стало чуть теплее, ты срубился, он постучал, и ты вздрогнул, вода выплеснулась на кафель. - Летишь отсюда в восемь и из Москвы в три. Позже никак, ты в семь должен быть в клубе. Я ложусь, тебе вытащил раскладушку: поспи на кухне, я охуею, если ты меня поднимешь. Дверь захлопнешь. Ты долго не вылезал, потом долго ворочался. Слушал его простуженное дыхание. Потом пришел в комнату, сел к нему на кровать. - Дэнчик. Дэн. Ну Дэнчик. - Слава, блядь. Он закрыл подушкой голову. Ты перестал тормошить его. Он зябко повел голыми плечами. - Дэнчик. - Ау. - Слушай, а как думаешь. Из-за меня человек умереть мог бы? Ну, из-за того что… я такой? Он медленно повернулся в койке. Заложил руку за голову, внимательно смотрел на тебя. И ты рассказал ему все, кроме правды, все о том, что случилось с Геной, и куда он попал, и как ты боишься, все, но ни слова о вечере после концерта Алфавита, о крови у Гены на пальцах и о том, как у него дернулся рот, когда он спрашивал, за что ты так с ним. И Дэнчик обнял тебя, робко и осторожно, как будто мог обжечься, позволил лечь рядом, и когда ты разнылся, гладил тебя по голове, как родная мама. - Я ж блядь старался. Хули все так-то? - Слав. - Ну ок, я проебся типа. Но почему его… - Не дури давай. - …почему его вообще может не быть, из-за того, что я вот такая хуйня? - Ты ни в чем не виноват. Его запах родной, пот, табак и жвачка. Твой будильник поднял вас обоих. К Гене ты не попал. Не уболтал регистратуру, не успевал дождаться часов посещений, не прошел дальше входа. Писал Гене записку минут сорок. Руки тряслись. Он ее никогда не получил – ну или просто так сказал тебе. И чтобы заглянуть к Багире, у тебя не было ключа. Зато ты успел взять две дороги в долг, для бодрости, и увез с собой грамулю в книжном переплете, а в Красе был Андрюха, которого ты полгода уламывал приехать и посмотреть, как ты баттлишь, он увидел, что у тебя трясучка на бодряке, и купил тебе в баре рюмку коньяка, ты держал пузатый красивый стакан, царский, как положено, и Андрюха держал тебя за локоть, и вообще не знал, ничего, не только того, о чем ты решил умолчать, и не было человека лучше, и он улыбался, потому что вот вы встретились и стоите рядышком, и вы съебались печатать твой текст на почту во дворы, два рубля за лист, потому что ты боялся, что не затащишь (но ему не стремно было признаться). На какой-то хуй приперся Букер. Ты занял у него бабок, чтоб точно не отдавать. Запалировал рюмку косяком. А у Андрея глаза были красивые, как небо зимнее. А он пока еще на тебя смотрел, как будто ты не полный хуесос. Они так все смотрят, в начале. А Рома Сван на тебя не смотрел вообще и на баре повернулся спиной. Кисленькая улыбочка мц плц: - Чо там, я слышал, ты между Питером с Москвой заблудился? - Сами мы не местные, дяденька, приехали с села, а там что Питер, что Москва – одна хуйня, и тут хуйня такая, что Бологое – - Ладно, давай заваливай. - Чо там, сильно потратились? - Больше, чем стоило. Через пять минут подошел к тебе снова: - Слушай, ты ж вроде сисадмин, Вась? - «Слав». - Ага, да, красавчик. У нас чо-то флэшку не читает экран, можешь там пошуровать? Полчаса ебались, чтобы вывести картинку «Слова» на понтовый и мудовый экран перед сценой. А когда она зажглась, у тебя завибрировал мобильник, и оказалось, что это Геночка. Голоса с четырех сторон. - Чо там, как, начинаем? - Мне Вова звонил. - Слав, на сцену пора. - Он чо, зассал уже? - Ты поправляешься же? - Да. Ну, в общем, да, Слав. - Это из-за меня все? - Под футболку продень петлю. - Гнойный? - Мне тут пора типа Свана ебать. Даже когда после второго слова ты прыгал перед Сваном и крутил ему факи, с песнями и плясками, ты думал о том, что Гена не ответил. А еще ты читал с листа. И они почти не шумели. И это был первый твой баттл, который видел Замай. И какое, блядь, у Дениса было лицо, когда он открыл дверь. И Свана ты не выебал. Стремный угар в Красе. Ты, по ходу, клеил звукаря, который снимал с тебя петличку, потом задувал паровоз Букеру в толкане. Не позвали на афтепати: ПЛС уехал раньше, чем ты успел доебаться. Темнота на улице, фонари вдалеке, блеск на влажном асфальте. Выебывался на хачей у магаза. Проебали Букера, когда убегали от махача. Хотел нырять в Кубань, Андрюха спрашивал, когда у тебя самолет, и ты не мог вспомнить, проебал рейс, ночевал на вписке, которую он нашел. Спал как младенец на полу под батареей, на одеялке, пускал слюни в край, на утро голова была, как колокол, расколотый революцией. Сушняк, стыд, ахуй, пульсирующая боль, звонил Чейни: - Как прошло? - Да похуй, блядь. Лыба Свана на баттле. «Пиздец ты стараешься». «Пиздец ты смешной». Жаль, что ты давно не смешной, Рома. Ты этого ждал год и за один день выкинул в окно. А может, все не так хуево получилось в итоге? Андрей сломал на кухне дошик надвое, жрали сухой. - А чей он? - Без понятия. Потом позвонил 1347 и поехали к нему на хату добивать грамм и ебать вола, запой протянулся на неделю, ты не отчитался на работе, Андрюха спрашивал: - А как тебе Грамши-то, кстати? У тебя с трудом фурычила башка, но ты быстро заметил, что Цифры не понимают ни слова в вашем разговоре, и стал давить на умняки, хотя Грамши тогда еще не осилил вообще, и знал его только по Андрюхиным советам, полчаса ебали мозги, Андрюха быстро врубился и накидывал хуйни, хач тупой психовал, пытался въехать и скурил больше вас двоих, потом признавался, что вообще думал, пиздец: перестал понимать человеческую речь и подогнался на измену с него ростом. Обнимал Андрюху и не хотел отпускать, когда провожал на рейс в Биш. Если бы мог сжаться до своих реальных размеров, влез бы к нему в карман, там бы жил, так бы и поехал с ним. Еще сутки заебывал Цифры, он тебя терпел: в основном, из желанья угодить Денису. У них был короткий медовый месяц, в одни ворота. Ты слушал, как он расспрашивает о проекте, о Чейни, о вашем знакомстве, хуел потихоньку и не мог понять, почему когда Чейни ни в хуй не ставит людей, они пляшут вокруг него гопака, а когда ты плюешь им в ебало, фокус не прокатывает и они норовят плюнуть в ответ. Чейни звонил пару раз. Ты притворился, что не слышал. Чтобы вытащить тебя из самолета, пришлось сажать в инвалидное кресло. На работе спросили, где ты, мразь тупая бесправная, шлялся. Они были со всех сторон хуесосы-эксплуататоры, но неделю ты, как ни крути, проебал, и отпизделка требовалась мощная. Пожаловался Ваньке: - Все теперь, короче. Теперь буду трутнем-побирушкой, пора петь Летова в метро. - Думаешь, заплатят, чтобы замолчал? Ванька подсуетился, Ваньку тоже любили люди, которых он ни в хуй не ставил, он им мяукал раз в полгода, они были рады и чесали за ушком, с мужиками, правда, не прокатывало, зато бабоньки строились в очередь, Ванька нашел врачиху, которая шлепала ему в ВУЗ справочки по болезни, задним числом оформили срочную госпитализацию, с полным фаршем, отметили это дело двумя дорогами в одну ноздрю, бабки кончились снова. Как-то мимоходом выяснилось, что Гена передумал подыхать и выписался, ты занял у него, он сказал: - Конечно, сколько нужно? Ты двинул к нему на выходные, за его счет, как ни в чем не бывало. Геночка был румяный, здоровый и бодрый. Когда впустил тебя, не знал, обнимать или будет лишнее. Смотрел на тебя так, как будто сам был в чем-то виноват. Его грустные глаза были сильно умнее его самого, а ты растрогался, помялся на коврике, не снимая куртку, потом поцеловал его в щеку. Он опустил веки, его теплые ладони под курткой легли тебе на бока. Он ничего не говорил и не отодвигался, а потом поцеловал твои губы, и вы стояли в прихожей, чистые и безупречные, и целовались, как на первом свидании, как у алтаря, как будто ничего не было еще потеряно и смято. Ты его притянул поближе, сжал сильнее, а он зашипел, как от боли (без «как»), оттолкнул тебя, не зло, но тут же, обнял себя за локти, прикрывая живот. - Не то что-то сделал я, да? - Слав. Он быстро глянул на тебя, у него дергалось веко от нервяка. - Ты меня – ты, ну что, что ли, боишься теперь или в чем?.. Я – Гена, я честно… Ты потянулся к нему и он снова оттолкнул твои руки. Ты стоял в луже, стаявшей с ботинок. Которые он купил. В куртке было жарко. Мучительно не хотелось валить на улицу. Потом Гена осторожно поднял край футболки. Вы на самом старте разъебали насмерть Икеевский столик, когда Геночка тебя трахал, задрав к себе на плечи твои бледные ноги, и потом еще долго вы жрали в постели, ты рассказывал ему сказку про носорожика, стряхивая с простыни крошки: - Он ворочался-ворочался, ворочался-ворочался всю ночь – и все, и так и остался в складках, Гена, по всей своей туше. Ночью ты проснулся от того, что шумела вода, и из ванной в студию просачивалась тонкая полоска света. Ты подождал, пока Гена вернется в постель, но он не шел, десять минут, двадцать. Нелепо как-то было бы к нему стучать на тему: если ты там срешь, то сри быстрее, я тут растревожился, Геннадий. Через полчаса ты все-таки поднялся. Дверь была не заперта. Но ручку Гена на себя дернул, как только она открылась. - Извини пожалуйста. Молчание. - Норм все? - Да, ложись, я сейчас. Когда ты потянул за ручку снова, Гена с той стороны дернул ее так, что вырвал у тебя из рук. И на следующий день, когда вы делали любовь, он не раздевался и не дал тебе его раздеть, но ты быстро отвлекся, и не думал об этом с тех пор. Когда тебе сказали, что Геночка заехал на дурдом, «порезался, что ли, или такое что-то», ты себе представлял немножко другую картину. Ты думал, что Геночка в беде. Что ты за месяц его туда, в беду, вогнал. Что это конец мог быть. Ты Геночку плохо знал. Он без истерики и поэзии тщательно продезинфецировал лезвие, потом так же тщательно и обстоятельно нарезал себе пузо на оборочки, потом позвонил в клинику, и его нежно приняли. Потому что пора бы уже было. А попыток убить себя у Геночки к тому моменту было две, обе неудачные, и потом, уже при тебе, была еще одна, но ее вы не обсуждали. - Ну ты же – ну как бы – ну ты не хочешь же явно, ты не хочешь умирать… я не типа как бы – не на слабо тебя беру, я не хочу, чтоб ты хотел, но лучше б не рисковать тогда, нет? Обратно не пустят – - Я как бы не оправдываюсь. Но не важно, чего ты там хочешь: оно не хочет. Гена обвел руками в воздухе свой силуэт. Сидели на диване, он прибавил себе по полметра с каждого бока. - А чтобы ебнуть вот это вот, надо очень постараться. Ты вспоминал его слова год спустя, когда в окно больнички уже на тебя светило солнышко, лизало твою щеку, окно было открыто на проветривание, и ты смотрел, как ветер едва-едва поднимает полоску жалюзей, а больше ни на что не было сил. Геночка. Тогда все было в первый раз, тогда дергались, как взаправду, всерьез пугало и ранило то, что потом превратилось в рутину. Больнушки, рехабы, жилые массивы. Превратились в руины. Тогда, у Гены в прихожей, тебя замутило, ладони стали липкими. - Ты зачем? Он тяжело дышал, ему было плохо, больно, стыдно, и ты бы что угодно сделал, чтобы забрать это у него и выбросить подальше. Сел на пол у его ног, прямо в лужу, и поцеловал его колено, потом уткнулся лбом. - Слав. А в его растерянном голосе была улыбка, и лучше было не придумать.