Бабуля

      Лет около девяноста Авдотья Павловна решила, что уже хватит, пора и честь знать. Помирать решила на исторической родине, не слушая возмущения родни в адрес того, что деревни уже и в помине нет, а в Зону её тем более никто не пустит. Пугали всякими ахинеями о мутантах, об аномалиях и прочих противных науке бреднях. Авдотья Павловна не зря была комсомолкой в юности и атеисткой всю свою сознательную жизнь. В гороскопы и мутантов старушка не верила, обзывала родню дремучими людьми, дураками, даром что городские и с образованием.       Старший сын грозился приехать из далекого столичного города и объяснить всё по-научному, но важные дела не отпускали. Младший, решив, что мать окончательно выжила из ума, пытался показать старушку вежливому доктору-мозгоправу. Невестка больше помалкивала, стараясь не спугнуть намерения свекрови покинуть однокомнатную жилплощадь в хорошем месте: нужно было отселять молодое семейство.       Авдотья Павловна прикинулась глухой, потом немощной, посадила рассаду на подоконнике (несколько кустов бычьего сердца) ради того чтоб быть ближе к земле в городе, как она объяснила проведывавшему её внуку. Внук ловил себя на мыслях, что к земле уже можно бы быть поближе в другом смысле, и, смущаясь, больше тыкал в телефон, чем общался с живым еще предком.       Весной на трассе двигающимися в восточном направлении транспортными средствами была замечена согбенная старушка, катившая за собой огромную клеёнчатую сумку, увенчанную копной бодрой томатной зелени. Зрелище в целом не примечательное: толпы старушек устремляются весной из городов к своим грядкам. Бабулю охотно подвозили дальнобойщики, с удивлением выслушивавшие, как она огрызается в телефон:       — Нечего ко мне ходить, здорова я... Дома сидите... Я на рынок уйду... Сама справлюсь...       Последние, высаживая хмурую бабку с поникшей ботвой на обочину неприглядного леска, не выдержали, поинтересовались:       — Мать, ну и куда ты теперь?       «Мать» глянула по сторонам:       — Домой, сыночка, помирать иду в свой дом.       — Да тут жилых мест не сыщешь, — удивился пожилой дальнобойщик. Второй, помоложе, его напарник, подтвердил:       — Тут же Зона, бабуль, патрули военные везде, не пустят тебя. Изменилось всё, внутри разрушено, деревни погибли, опасно, говорят. Как там жить?       Бабка сморщилась еще больше, топнула в луже резиновым сапогом:       — Я тут выросла, каждый кустик знаю на сто верст в округе. Хоть тридцать лет пройдет, родные места каждый узнает и вспомнит, и они его вспомнят, укроют.       Парень захлопнул дверь, но свесился из окна:       — Мы обратно через пару дней поедем, если что, здесь остановимся и подберем.       Бабка снизу вверх испепелила дальнобойщика взглядом и покатила за собой тележку через дорогу, в сторону леска. Ботва жалобно вздрагивала каждый раз, когда пластмассовое колесико попадало на камешек или ветку.       В жалости Авдотья Павловна, школьницей устраивавшая мелкие диверсии в тылу фрицев, не нуждалась.       Тележка увязала в траве и рыхлой лесной почве, и где-то на третьем километре Авдотья Павловна сдалась, присев на пенек, достала из недр сумки исхудавший пакет с пирожками. В своем выборе она не сомневалась. Помереть на свежем воздухе, под пение птиц и жужжание насекомых, казалось куда более привлекательной идеей, чем угасание на белых простынях в четырех стенах, оклеенных бумажными обоями в ромбик. Пусть даже её съедят дикие звери и опарыши, все больше пользы землице.       Телефон держал связь из последних сил, последнее деление грозило вот-вот исчезнуть, и Авдотья Павловна решительно нажала на зеленую клавишу аппарата. Протараторила заранее продуманную речь онемевшему родственнику, и даже не пришлось слушать его мат на той стороне жизни — телефон дернулся и затих. Авдотья Павловна упокоила его в кармане и, примерившись к сторонам света, свернула в сторону знакомых уже болот.