Вернуться прежним с войны нельзя

      Новые лица в нашей деревне уже давно никого не удивляли — к нам постоянно приезжали эвакуированные. Правда, приезжали в основном дети, а вот гость, одним летним днём появившийся в пабе, где я работала, был высоким мужчиной лет пятидесяти. Он остановился на пороге со светлым пальто в одной руке и шляпой в другой, а затем осторожно вошёл, сутулясь.       Когда я подала ему пиво, он задумчиво огляделся, отпил из стакана и негромко произнёс:       — Почти всё то же…       Недавно перевалило за полдень, и паб сейчас пустовал — все его посетители работали в поле или на фермах, отец уехал в город, — а поговорить мне очень хотелось. Потому я осторожно поинтересовалась:       — Вы были здесь раньше?       — Лет двадцать назад, да, — мягко отозвался гость. Он с беспокойством поглядывал на меня, чуть насупившись, и старался не смотреть в глаза. — Но, вообще говоря, я здесь родился. Ричард Бланделл. — Он протянул загрубевшую руку, которую я поспешила пожать. Казалось, гость ждал от меня какой-то реакции. — Не слышали? Не мудрено, не мудрено, конечно. Вам, верно, как раз лет двадцать? — Я кивнула, и он на выдохе протянул: — Да… Верно, если я назову пару других имён, вы и их не узнаете. А прежде нас все в деревне знали. А уж в этом пабе — и подавно.       Мне показалось, что он осуждает молодёжь, а я этого не любила. Тут уж я точно не была виновата, что не знаю каких-то людей. Но любопытство взяло верх, так что я снова поинтересовалась:       — Почему же вы уехали отсюда? Из-за прошлой войны?       — Можно и так сказать, наверное. Мне здесь тяжело было после войны.       — Почему? — не унималась я.       Мистер Бланделл допил пиво и лишь затем ответил:       — Так сразу и не ответить, мисс.       Рассудив, что это намёк на вторую порцию, я налила ему ещё. Он скромно улыбнулся, и у глаз виднее проступили морщинки.       — Я тогда издалека начну, если вы не возражаете, — чуть виновато произнёс он. — Мне так легче будет. Я, знаете, с семнадцатого года об этом молчал, а теперь уж и невмоготу. — Мистер Бланделл ещё сильнее насупился и откашлялся. — Вы, мисс, знаете Лидию Смит? Она жила на ферме, прямо у поля.       Я вспомнила невысокую пожилую женщину, жившую в одиночестве, с очень печальным лицом.       — Миссис Смит? Да, конечно! Только она в прошлом году умерла.       Эта новость как будто даже приободрила мистера Бланделла. Он почти перестал хмуриться, задумчиво провёл пальцем по краю стакана и продолжил:       — Я прежде часто у неё бывал, мы с её сыном дружили. Джимми был отличным парнем, толковым, трудолюбивым и приветливым. Может, даже весёлым, я бы сказал. Во всяком случае, если с покоса, например, шли без него, то было как-то грустно. А он и за работой, и по дороге сюда, в паб, что-нибудь рассказывал, шутил. Мог потом молчать, но вот разговор обычно именно Джимми заводил.       А затем он вдруг объявил, что вступил в армию. Это было ещё до войны, в двенадцатом году, кажется, так что мы все очень удивились. И огорчились, конечно. Видно, это из-за девушки. Он как раз влюбился в одну продавщицу, да не то она ему отказала, не то её родители его отвадили. И ещё он давно признавался, что работа на ферме на самом деле — не для него. В общем, подался он в армию, к ланкаширским фузилёрам, да ещё и на Восток, в Индию или Египет, не помню уже. Может, и туда, и туда его занесло, за столько-то лет.       Ну, я и потерял его из виду. Он иногда писал матери, передавал привет нам, своим друзьям. Скупо писал, но всё же угадывался в этих письмах наш старина Джимми. — Мистер Бланделл помолчал немного и глянул на меня, видимо, проверяя, слушаю ли я, интересно ли. — А потом объявили войну, и уж мы все стали солдатами. Все наши парни записались добровольцами, потренировались немного в лагере и — в Бельгию, воевать.       Я, признаться, надеялся столкнуться там с Джимми, но он написал, что пока остаётся всё там же, где-то на Востоке. И так два года пролетели, мы уж во Францию переселились. Вот там-то, к июлю мы с Джимми и встретились. — Мистер Бланделл вновь замолчал. — К июлю, значит, шестнадцатого года, — пояснил он.       — Я поняла, — ответила я, но на всякий случай уточнила: — Битва на Сомме, да?       — Она, мисс, она. К тому июлю человек пять из нашей деревни погибло, а уж после неё… Ну, да что, так везде было. А вот Джимми… Я его совсем не узнавал. Знаете, он как будто умер внутри. В книгах, верно, читали — «безжизненный взгляд»? Вот у него такой взгляд и был. Он вообще, как это говорят?.. Почти не проявлял никаких эмоций. Сядет и смотрит на стену окопа таким взглядом, каким и не каждый мёртвый глядит. И в бой шёл, словно заведённая кукла, механически. Но с немцами расправлялся жестоко.       Я его старался не упускать из виду, всё пытался понять, что же случилось. Кое-как, через слухи, выпытал, что Джимми повезло сражаться при Галлиполи. Мы тогда толком и не знали, что там случилось, но понимали, что что-то очень страшное. — Мистер Бланделл шумно вздохнул. — Это я уже потом узнал, что в первый же день мы там едва ли не всех солдат своих потеряли. Джимми, слава богу, выжил, но я его не узнавал. Как ни пытался растормошить — всё без толку.       Он, кажется, лишь один раз вышел из этого оцепенения. (Очень оно меня пугало. Мёртвых видел, развороченные тела видел, а пугал меня живой друг.) Он, знаете, будто только в тот момент понял, что я вечно рядом с ним, и тихо так сказал: «Не надо, Ричард. Я выжил, пока остальные тонули в воде и крови и разрывались на минах. Меня кто-то бережёт. Не переживай». Сказал — и побрёл дальше по окопам. Ему, кстати, все дорогу уступали и поглядывали то с опаской, то с уважением. А мне после этого ещё хуже стало.       Но я и во время боя старался держаться рядом с Джимми. Помню, мы сражались у… Ле Транслуа, вроде бы. Бог знает, как эти французы названия выдумывают! Ну да ладно… Мы когда в атаку пошли, я посмотрел на Джимми, и… Вот если бы немцы видели, как он нёсся в бой, как искажала его лицо жестокость, они бы, возможно, сложили оружие.       В общем, бежим мы, вдруг слышится пулемёт. Я — сразу на землю ничком, а Джимми побежал дальше. Даже не замешкался. Видно, и правда верил, что его кто-то там, наверху, бережёт. А я всё никак не мог подняться, боялся наткнуться на пулемёт. Так бы и пролежал, наверное, если бы внезапно не раздался взрыв. Я тут же вскочил на ноги, сердце у меня замерло. Джимми должен был быть как раз там, где этот снаряд разорвало.       Тут уж мне на пулемёт стало наплевать, я то на четвереньках, то нормально, по-человечески, добежал до места взрыва. Сперва увидал одно нагромождение окровавленных тел, чьи-то отор… — Мистер Бланделл запнулся и опять одарил меня виноватым взглядом. — Простите, мисс. Забылся. В общем, страшно там было, поверьте. Но я к тому времени уже привык, наверное. Или просто слишком волновался за Джимми. Смотрю я на эту кучу, вдруг вижу, как что-то под нею явно шевелится. Я тут же начал стаскивать мёртвых, вот тут-то тошнота и подступила.       Джимми пытался выпростать руку из-под тела какого-то солдата, я ему начал помогать. Он задыхался и ошалело смотрел вверх, меня как будто не видел. На плече его я увидел такую страшную рану, размером с кулак, наверное. — Мистер Бланделл показал собственный внушительный кулак и посмотрел на него, а затем, разжав, продолжил: — Всё, что мог, я сделал, а засиживаться больше не мог — бой шёл, как-никак. Так что я крикнул Джимми: «Жди санитаров!» — и побежал в атаку. Не знаю, услышал ли он меня и понял ли, но больше ему ничего и не оставалось, как лежать и ждать.       Джимми отправили в госпиталь в Болтоне, и мы, если честно, думали, что он уже не вернётся, так дома и останется. Он пережил Галлиполи и Сомму, вообще было чудом, что он столько выдержал. Но через три месяца его вернули на передовую. Не знаю, какой идиот так решил, но знаю, что таких тогда было много. Отправили бы хоть в какой-нибудь трудовой отряд, если на войне без Джимми никак, ей-богу…       Вот, знаете, обычно после госпиталя, да ещё спустя три месяца, солдаты возвращались… ну, посвежевшими, скажем так. А Джимми будто ещё сильнее вымотался — и без того худым был, а тут и вовсе осунулся. Он теперь часто просыпался по ночам, никак не мог заснуть, часто вздрагивал от малейшего шума. В общем, ещё мертвее стал, бедняга. И я только потом понял, что у него, видно, контузия была, хоть и не такая явная, как у некоторых. Он не заикался, не трясся, но, видно, с головой у него что-то случилось. Да у нас ведь как — пока можешь ходить и держать оружие, должен воевать, голова твоя никому не сдалась.       А пока Джимми не было, у нас появился новый капитан, Харпером звали. Худой такой, невысокий и с неприятными усиками, мышь напоминал. Он был очень нервным, ко всему придирался и, видно, особенно любил наказывать солдат. Есть, знаете, такие офицеры, которые упиваются своей властью, им только повод дай — они тут же на тебя набросятся. Ну, и Харпер был как раз из таких. Не то чтобы он Джимми как-то особенно невзлюбил — он всех одинаково терпеть не мог, а мы все — его, — но Джимми, так сказать, давал ему больше поводов для придирок.       Так вот, однажды, где-то под Рождество, Джимми покинул свой пост, без разрешения. А за это могли и расстрелять, особенно в тот год. Мне, знаете, даже плакать захотелось, когда я об этом узнал. В кои веки решил оставить его в покое — и на тебе!..       Разумеется, тут же собрали трибунал, Харпер никак не унимался, настаивал на расстреле. Вот зачем, спрашивается, человеку это нужно? Что ему, приятно от этого, что ли? А у Джимми, к слову, тогда уже было две медали — за хорошее поведение. Может, потому приговор и «смягчили». Девяносто дней полевого наказания №1! — Мистер Бланделл покачал головой, и я поняла, что такой приговор немногим лучше расстрела. — Вы, верно, и не знаете, что это? И правильно. Нечего.       Унизительно это, да ещё и тяжело. Джимми в полдень и полночь на два часа приковывали за руки и ноги к карете (было б у нас что-нибудь ещё, Харпер бы на карете не остановился). Настоящая пытка. На кисти рук и голени после такого страшно смотреть.       Я боялся, что Харпер ещё что-нибудь придумает. Если бы он каждый день бил Джимми сапогом в зубы, мы бы не удивились. Но, видно, его приструнили другие офицеры, потому что он только бросал злобные взгляды на карету — и уходил восвояси.       А я, когда мог, сидел рядом с Джимми, пытался с ним говорить. И он, кстати, часто отзывался, как ни странно. Рассказал мне немного про службу в Египте, про Галлиполи (там было страшно, не буду вам об этом говорить). Но его, знаете, больше на монологи тянуло, так сказать. Сам-то он казался убитым, а про себя, видно, много думал.       «Мы, Ричард, уже не люди, а дрессированные животные, — как-то раз сказал он мне. — Живём по-скотски, ходим по струнке, словно кони в цирке, да и, вот, наказывают, как каких-нибудь провинившихся собак. Правильно кто-то сказал, пушечное мясо мы. Мне это всё так осточертело…»       На него в таком состоянии ещё больнее было смотреть. Я всё вспоминал наши вечера в пабе, работу на ферме, пытался и ему напомнить, да он будто и не замечал моих попыток. Как будто его там, у Галлиполи, всё же убили. Или подменили.       Но всё когда-нибудь заканчивается, и эти тяжёлые девяносто дней тоже всё же прошли. Вот только в июле Джимми снова оказался у кареты. В этот раз он не просто покинул пост, а ушёл без разрешения, и достаточно далеко. И опять ему назначили девяносто дней первого наказания.       И в то же время наш батальон готовился к новому бою, при хребте Пилкем (мы тогда уже на Ипре были). Джимми хоть и нёс наказание, но воевать всё равно был обязан. И, когда он эту новость узнал… — Мистер Бланделл покачал головой и тяжело вздохнул. — С ним случился настоящий припадок. Он себе чуть руки не сломал (я, по глупости своей, не дождался, когда его освободят, да и ляпнул, пока Джимми у кареты сидел). Его же эти наказания окончательно доконали. Он, видно, понял, что больше не выдержит, и дезертировал посреди ночи.       — Но… он же должен был знать, что его за это расстреляют! — воскликнула я. Мне как-то очень живо представился этот несчастный Джимми, бредущий в темноте неизвестно куда.       — Знал, конечно, — кивнул мистер Бланделл. — Но, видно, так уж был сломлен, что ещё один бой для него был хуже смерти. Да и, знаете… — Он наконец осушил стакан, всё больше хмурясь. — Мне кажется, Джимми даже надеялся, что его поймают и расстреляют, что ли. Дезертирство ведь куда серьёзнее, тут уж наверняка расстрел.       Его арестовали тридцатого июля, ночью, в каком-то городке… Как же он назывался?.. На «п», кажется… Ну да ладно. Правда, до суда дело дошло едва ли не через месяц, двадцать второго августа. Я эти все даты хорошо помню. Один из офицеров, что был на суде, говорил, что Джимми не сказал ни слова. Ему приказали поднять взгляд — и он так и стоял, вперив взгляд в одну точку. И его даже никто не защищал. — Голос мистера Бланделла стал тише, он всё чаще качал головой и хмурился. — Если бы только Джимми после госпиталя отправили домой!.. Его бы считали героем, и заслуженно — он ведь храбро прошёл столько жутких битв. Но для тех, кто его не знал, Джимми остался трусом, дезертиром… А как тут не дезертировать! — Мистер Бланделл поднял стакан, однако пить не стал. — Но к чему я это рассказывал… Мы всё это время продолжали воевать, разумеется, и вдруг меня и ещё человек десять оставили в шести милях от передовой. Мы-то, конечно, обрадовались, потому что страшно вымотались. А во вторник — это было четвёртое сентября — к нам пришёл лейтенант Уэбли. Он ещё совсем молодой был, знаете, мы таких новыми офицерами звали. Они, вроде как, знали военное дело лучше прежних. Так вот, этот Уэбли сказал нам: «Вас назначили расстрельной командой. — Говорит, а смотреть на нас не может. — Завтра вы расстреляете рядового Смита».       Ох, как мне стало паршиво, когда я это услышал! Конечно же, я возражал, но мне пригрозили наказанием за неповиновение. И уже я не мог спать, так всю ночь и просидел, не сомкнув глаз. Вообще ничего не мог делать, а уж смотреть в глаза товарищам — тем более. Хотя и им трудно было, что уж там. Никто не хотел расстреливать Джимми. Так паршиво было на душе, я даже думал застрелиться…       Мы-то все знали, что Джимми трусом не был. Да он был храбрее многих из нас! Просто он не мог здесь больше находиться, никак не мог. Но что мы-то могли сделать? — Мистер Бланделл посмотрел на меня, будто ожидая ответа. Но я не знала, что сказать, мне хотелось плакать от такой несправедливости. И гость совсем негромко продолжил: — На рассвете Уэмбли повёл нас к амбару. Сам он тоже сильно нервничал, на нас старался не глядеть. А у амбара сидел Джимми.       Харпер как раз прикрепил ему белый бумажный диск на грудь, там, где было сердце. Это чтобы мы не промахнулись. Мишень, понимаете? — Я услышала в голосе мистера Бланделла зарождающуюся истерику и поняла, что этот рослый, сильный мужчина был готов разрыдаться. Меня вдруг потянуло коснуться его руки, и он тут же обхватил мои пальцы, будто ища в этом пожатии поддержку. — А потом… Потом Джимми завязали глаза, но перед этим он быстро посмотрел на меня. И я этот взгляд никогда не забуду. Как мне хотелось сбить Харпера с ног, освободить Джимми и извиниться, на коленях извиниться!       Но, как только Харпер отошёл, нам приказали стрелять. Я, разумеется, выстрелил в воздух, как и почти все из отряда. Только пара человек метила в цель. Но Джимми был ещё жив. Ранен, тяжело ранен, но жив.       Мы тогда посмотрели на Уэмбли, потому что в таких случаях командир расстрельной команды должен был сделать последний выстрел. Харпер ему так и сказал. Уэмбли подошёл, достал револьвер, а руки у него так дрожали, что это всем было видно. Да он и не пытался скрыть. — Мистер Бланделл закрыл глаза. — И вот он стоит, приставив револьвер к виску Джимми, а Джимми тяжело так дышит, и кровь всё больше заливает его китель.       И вдруг Уэмбли тихо, с мольбой говорит: «Я не могу». Харпер несколько раз заставлял его выстрелить, а Уэмбли всё повторял: «Я не могу». «Тогда это сделает кто-нибудь из солдат», — сказал Харпер, так равнодушно, будто говорил о чём-то обыденном. А меня тогда охватило отвратительное предчувствие. — Повисла тяжёлая тишина. Я не смела ничего сказать, да и не могла, боясь, что тогда не сдержу слёз. Наконец, мистер Бланделл снова заговорил: — Не знаю, может, Харпер знал, что мы с Джимми с детства дружим. А может, я просто попался ему на глаза, потому что стоял с краю. Но выстрелить он приказал мне. Когда я сказал, что не могу, он просто взорвался, ударил меня по лицу и пригрозил расстрелять и меня здесь же, сразу после Джимми.       Уэбли вложил мне в руку револьвер и сказал выстрелить в голову, да ещё шепнул вдобавок, что чем скорее, тем лучше для нас всех — и для Джимми тоже. Я это понимал, понимал, что кто-нибудь его всё равно убьёт, но выстрелить никак не мог. Подошёл к нему вплотную, прицелился, но сосредоточиться не получалось — рука дрожала, а Джимми всё корчился от боли. Страшно корчился, но молча. Только хрипел.       И, знаете, странно это, но я внезапно увидел, как восходящее солнце сверкнуло на дуле револьвера. И выстрелил. И тогда Джимми наконец замер.       Мистер Бланделл судорожно вздохнул и провёл рукой по волосам. Он увидел, что я вот-вот заплачу, и слабо улыбнулся.       — Это было неизбежно, мисс, — тихо произнёс он, касаясь моего плеча. — Джимми бы всё равно не выжил. Покончил бы с собой или бросился под пули в бою. — Тут он помрачнел. — Но вот я себя простить никак не могу. Надо было отказаться. Пусть бы расстреляли. Что мне толку жить с этой ношей? От неё никогда покоя нет… А нам после расстрела в «награду» дали отпуск на десять дней. Сюда я не приезжал, просто не мог. Так у побережья и просидел весь отпуск, перебирался из одного кабака в другой и всё пил. Больше ничего не мог делать. Домой осмелился вернуться только после войны, в 1919. Но как увидел миссис Смит… Я не то что заговорить с ней, посмотреть на неё не смел. Все её здесь жалели, но скорее из-за того, что сын оказался трусом, а не потому, что он погиб. Я даже не мог возразить, так и промолчал. На следующий же день объявил родителям, что уезжаю в город, да так с тех пор и не возвращался. Вот, только недавно потянуло сюда.       Мистер Бланделл снова замолчал, поджав губы. Он пристально посмотрел в угол у окна и едва заметно улыбнулся, видимо, вспоминая, как когда-то сидел здесь с друзьями.       — Вы уж меня простите, что я вам всё это вывалил, мисс, — снова повернулся он ко мне и, не давая возразить, добавил: — Но спасибо. Мне очень надо было выговориться, да некому. Я в городе один живу, а с коллегами о таком не поговоришь, верно? — Мистер Бланделл усмехнулся. Он ещё раз пожал мне руку и выпрямился. — Ну, я тогда пойду. Поброжу по деревне, а потом поеду домой…       Мы попрощались, и мистер Бланделл ушёл, вновь задержавшись на пороге и осторожно оглядев улицу. Вечером, когда паб, по обыкновению, заполнили его вечные гости, один из них сказал, что по дороге сюда видел какого-то мужчину у дома Лидии Смит. Однако когда я добежала дотуда, никого уже не было. Я немного постояла, глядя на широкое пустующее поле, на котором когда-то трудился Джимми Смит с друзьями, и пошла обратно.