Пять лет спустя

Итак, она всё-таки уехала. Игорь, Игорь, какой же ты всё-таки оболтус! Хомо идиотус, так точнее. До последнего надеялся, что она вернётся к тебе, даже когда она заливалась счастливым смехом в чужих объятиях, а бесстыдные терпкие поцелуи скрывал парашют. А теперь тебе становится тошно и липко на душе, когда ты вспоминаешь этот момент. Жалеешь себя, Крессовский? Нет? Ах, да. Это же ниже твоего достоинства… Ну, хоть достоинство своё не уронил и гордости не растерял. И всё-таки… Юля. Улыбчивая, яркая, смешливая Юля, танцующая на ходу, шагающая по бордюрам да по лужам, Юля с ярким оранжево-голубым зонтиком и любовью к кроликам. Юля, о которой он знает едва ли не больше, чем она сама знает о себе. Знает, что она любит апельсиновое печенье и платья в горошек; знает, что она спит, подложив под голову оранжевого плюшевого медвежонка — подарок от матери. И, да, что её любимый цвет — оранжевый он тоже знает, так же как и о том, что она обожает клубнику и смотреть на облака, что она любит гулять по фонтанной аллее в парке и… Игорь уронил голову на руки и провёл пальцами по волосам ото лба до самой шеи сзади. Затем учёный встал, нервно прошёлся по комнате, каким-то остервенелым движением смахнул со стола все письма, что написал ей за эти тяжёлые две недели полного затворничества, резко выдохнул и опёрся на стол обеими руками, повесив голову и яростно кусая нижнюю губу. Внутри всё рвалось и металось, точно калёным железом выжигали что-то в душе — и от этой жгучей боли Игорь не мог найти себе места. Вот и ходил из угла в угол, то закладывал руки за спину, то начинал ломать пальцы, теребил пуговицы рубашки, поправлял и тут же сминал воротничок… Наконец, молодой человек упал на диван и прижался щекой к бархатной подушке. Она ещё пахла её духами, дразнящий запах зрелых сладких ягод… — Успокойся же ты, наконец! — вслух приказал себе Крессовский и сильно тряхнул волосами. «Ещё пулю себе в лоб пусти. На шпагах ты уже успел подраться… Хомо идиотус! Так убиваться из-за девушки!», — интенсивно принялся убеждать себя молодой учёный. «Ну, да. Из-за девушки, на которую ты убил пять лет своей жизни, — с горечью возразил он себе самому, но голос разума вновь воспротивился: — Послушай, это даже нерационально, Игорь. Пять лет! За это время ты мог бы трижды жениться и наплодить детишек. Помнишь, как говорил Саша? Семья, дети, неприятности, скандалы, — чувствуешь, что живёшь! А ты уже вторую неделю этого не чувствуешь. Жизни в себе не чувствуешь! Ты уже вторую неделю не выходишь из своей комнаты. Когда ты последний раз ел? Да что там еда — когда ты в последний раз читал?! Или занимался диссертацией? Игорь, у тебя вся жизнь впереди, и… Опять же, как говорил Саша: в море полно другой рыбы». Игорь почувствовал, что к щекам прилила кровь. Высказывания немного циничного насмешливого юриста Александра Зяблика, его товарища и друга ещё со школы, всегда вводили его в лёгкий ступор своей откровенностью и жёсткостью. Порой Саша не стеснялся и пошлость сказать, но в такие моменты Игорь всегда одёргивал его. Вообще Саша был весёлым человеком, он никогда не терял присутствия духа, только иногда утыкался Игорю в плечо и долго сидел так, шумно дыша, приводя в порядок разрозненные мысли. Ну, или пил с ним на брудершафт, пока не впадёт в тяжёлое забытьё на ближайшей горизонтальной поверхности. Саша говорил, что пить сам-на-сам он не может — боится сделаться алкоголиком, потому и просил составить компанию… Но сейчас Игорю совершенно не хотелось видеть старого друга. Он знал, что его циничные шуточки вряд ли ему помогут, а сидеть просто так Саша не станет, у него для этого слишком острый и злой язык. К тому же, Крессовский по своей деликатной и мягкой натуре считал, что у друга его и без того забот полон рот, и незачем ему ещё и жилеткой для него работать. Открыв глаза, Крессовский решительно встал с дивана. «Какой ужасный бардак! — морщась, подумал он. — Немедленно нужно прибраться, и…» Молодой человек выхватил из внутреннего кармана пиджака записную книжку. — Так, прибраться… Угу… Помыть посуду, приготовить поесть… Или пообедать у Оли? Можно… Так, потом в институт, извиниться перед Кимом Алексеичем… Хотя он, должно быть, сам ещё не пришёл в себя. Что ж, тем лучше, — Игорь решительно вздёрнул подбородок и провёл ладонями по рубашке, расправляя складки; поправил воротник, принимая свой обычный строгий лощёный вид. — Я помогу ему и себе. Так будет даже быстрее. Залпом выпив полчашки остывшего кофе, что с утра одиноко стоял на столе, учёный взъерошил себе волосы и решительным чеканным шагом вышел из квартиры, заперев за собой дверь. Руки его были засунуты глубоко в карманы и почти не дрожали, а из взгляда куда-то исчезла мягкая мечтательность и печаль брошенной собаки, прочно обосновавшаяся в его глазах после знакомства с Юлей. Взгляд Крессовского был хоть и доброжелательным, но сосредоточенным, цепким и холодным. То был взгляд Эйнштейна, заставившего замолчать Ромео. Навсегда?