Байки девочки на побегушках

      — Слушай, девка, пропусти, а? Я из храма Кинарет, мне сестёр Милосердия кормить надо.        Женщина непримечательной внешности демонстративно поправила робу служительницы богини ветров и сильнее сжала корзинку, которой, судя по всему, она планировала огреть меня в случае отказа. Это было видно по маленьким и тёмным, как у злокрыса, глазёнкам.       — А я из «Котелка Аркадии», и мои сёстры Милосердия не питаются святым духом. Будете стоять, как все, - ответила я, и так же демонстративно поправила фартук, перепачканный золой с копотью и заляпанный кровью (в лучшие времена он был кипенно-белым): его лямка в сотый раз сползла вниз по плечу, как у пионерки.       — Девка из «Котелка» дело говорит! Ты шибко-то не наглей! Твои будут голодать столько же, сколько и наши! — прокричал мужик, стоявший третьим после меня.       — А у меня вот у меня детки малые, так что мне теперь, вперёд очереди ломиться?! — протараторила какая-то баба. Я обернулась: она стояла дальше мужика и активно жестикулировала.       — Да какие они у тебя малые? Нахлебники великовозрастные! - тут же возразил мужик.       — Да ты бы на свою доченьку посмотрел! Зачем ты вообще в очереди стоишь за пайкой, нас объедаешь?! Твоя-то, таскаясь по стражникам, может с них буханку по кусочку собрать!       — А ты видела? Видела, трындычиха?! — прокричали в толпе.       Бесплодный спор набирал нешуточные обороты, от поднявшегося галдежа сразу зазвенело в голове, и я отвернулась, оглядывая крыши домов. Небо сегодня было по-настоящему осенним, серым и низким. Зима подбиралась всё ближе, стояла почти на пороге, но дышалось легко.       Очень хотелось уйти, вот только из очереди не выйдешь, и я решила занять свои мысли хоть чем-нибудь, только бы не слушать ругань на площади. Досчитав до двадцати по-английски, я поняла, что начинаю считать людей в очереди и снова отвлекаюсь на их свару. Перешла к игре в города. Когда дошла до Ханты-Мансийска, поняла, что больше не помню городов на букву «К». Плюнула на это дело и стала играть в имена. Дошла до имени Янус, тут же вспомнила пошлый анекдот и следующим ходом назвала «Серо». Снова вышел прокол, поскольку это была фамилия, а не имя. Чтобы прогнать набежавшую тоску, пришлось вздохнуть три раза. Бледный пар, вылетевший изо рта, напомнил о паровозах, но я приказала себе не отвлекаться и заняться чем-нибудь более серьёзным: вспомнить, например, пару билетов с зачётов по истории политических и правовых учений. Очередь не двигалась. Только вспомнив разделение властей по Локку*, я наконец-то шагнула вперёд. Холод стоял собачий, и очень хотелось домой. Не в лавку, а домой-домой, где в очередях стоят не за раздачей еды, а за посылкой на почте, в поликлинике или у кассы в магазине.       Словно почувствовав мою тоску, подбежал Банга, прижался ко мне бочком и застучал хвостом по колену. Я почесала пса за ухом и снова вздохнула. Когда же дойдёт моя очередь? В блокадном Вайтране утешало только одно: не едим друг друга, и уже хорошо.       Тем временем споры в толпе продолжались: народ переключился с темы детей на какие-то более глобальные. Ну, грехи прошлого и прочие дела…       — А чего ты тут вообще стоишь?! Твоя-то к Буревестниковским ушла!       — Да всё ты врёшь! Брешешь! Я не дурак!       Я повернула голову, привстала на носках, но ничего не увидела. Однако по голосам было понятно, что трындычиха спорит теперь с каким-то старичком.       — Дурень! Я тебе говорю: твоя к Буревестнику ушла!       — Аааа… Дура!       — Так и я говорю: дуру ты воспитал.       — Так я и не спорю, что ты дура! Дура и трындычиха.       — Правильно, дядь Бьорн! Правильно! — От трындычиха! От сказочница!       — А разве Сигги не была ещё недельку назад замужем за фолкритским лесорубом?       — Дураки! Я сама видела её с Синими!       — Да знаем, что ты там видела! Звёзды и сияние на сеновале!       — И кирасу стражника, гы-гы!       Голоса и смех загудели с новой силой, и даже громче, чем раньше. Но я слушать перестала, как бы всё это ни было забавно. Настроение испортил вредный старик, глава уважаемого клана…       Холёная рожа Вигнара светилась злорадством и лоснилась от сытости. Старик был здесь уже не в первый раз. Приходил посмотреть на очередь голодных людей, поглаживая набитое брюхо и говорил какие-то язвительные вещи, но опасной грани не переходил. Фразы были общими и говорились нарочито участливым тоном. Короче, издевался старый хрен. А ещё Вигнар мерзко щурился. Один раз даже ко мне подошёл, спросил о здоровье солдатиков и о Банге (назвав его вшивой дворняжкой). Я ответила, что всем хорошо и без его участия, не зная, как его поставить на место. А Вигнар радовался, видимо, ощущая вкус мести за ту громкую сцену на рынке.       — Добрый день, бретонка! Как здоровьице? Сыты ли защитнички? Не ропщут на тебя? — проскрипел он, как старая щеколда в студенческой общаге. Терпеть не могу этот звук: он всегда ассоциируется у меня с дешёвыми Светкиными сигаретками, которые она во время сессии курила по три штуки за раз. Нервишки успокаивала, пока я пыталась сосредоточиться на конспектах. Вот и сейчас у меня защипал нос.       — А чего им роптать? — я сделала вид, что не понимаю, о чём он. А если не понимаю — значит не злюсь. С такими людьми самое главное — не показывать, что их слова тебя задели.       — Да так… — он посмотрел на небо, будто ища там подсказки. Или драконов.       — Что «так»? — я повысила интонацию до враждебной. Громко.       — Глаза у твоего пса больно умные.       Его жилистая морщинистая рука потянулась к макушке Банги. Тот прижал уши и угрожающе зарычал. Вигнар не стал испытывать судьбу, спрятал руку в карман стёганного дублета и, не прощаясь, пошёл дальше действовать людям на нервы.       — Глаза умные, как же… — я почесала друга за ушком и нарочито отвернулась.       В «Котелке» меня встретили не очень радушно: сёстры Милосердия были голодны. Раненых-то кормили хорошо, им полагался отдельный паёк, и еду им приносили с ярловой кухни. Мы же, как все остальные, должны были сначала отстоять в очереди, получить свои порции остывшей похлёбки и принести их в лазарет. И обедали мы тоже отдельно от легионеров, на маленькой кухоньке.       — Мерзко, - плюнула Женевьева, стирая куском серого хлеба остатки похлёбки со дна миски. Грубо, конечно, но она была права. Эта похлёбка действительно не самое вкусное блюдо, которое мне доводилось пробовать. А уж остывшая и вовсе становилась отвратной.       — Изволь плевать себе в миску, - ответила ей Лючия, отложив ложку в сторону. — Чай не во дворе. В борделе плюй сколько угодно, а здесь заведение благородное.       Девица не ответила, только пристыжено опустила взгляд.       Сестрички называли себя жрицами Дибеллы — покровительницы искусства, красоты и прочих эстетических услад. В народе их называли проще и грубее — потаскухами. Контингент поинтеллигентнее выражался мягче: проститутки или куртизанки (это уж для совсем начитанных и изнеженных).       Не знаю, чем место прачек было им немило, но, так или иначе, причина их пребывания в лазарете была отнюдь не патриотичной и не высокой: они искали жениха, надеясь получить «путёвку» в более достойную жизнь. Низко, конечно, но и в вину не поставишь. Кто бы этим сироткам морально-духовные капиталы вложил в головы?       Однако, несмотря на понимание их жизненной ситуации, сестричек я всё равно не любила: за наглость и чрезмерную вульгарность. Искали бы жонихов себе потише, так и претензий бы не было.       — Да, похлёбочка действительно так себе, — примирительно протянула Теленьвинь, отщипнув от хлеба небольшой кусочек. Глядя на неё, я стала есть ещё медленнее, в надежде на то, что так насыщение произойдёт быстрее, и его хватит надолго.       — А холодное всё — так себе, - ответила старшая сестричка -  Женевьева, и зло зыркнула на меня.       Я не подала виду. Наши отношения не сложились сразу и, признаюсь, зачинщиком нашей вражды была именно я: ещё перед осадой, когда мы проходили ускоренный курс обучения полевой медицине, я имела неосторожность весьма резко высказаться о мелкой моторике пальцев бретонки. Проще говоря, я заявила, что руки у неё растут отнюдь не из плеч. Вредная девица запомнила и обиделась.       Теленьвинь всё чесала и чесала своей ложкой в затылке, Лэсси, глядя на неё, тоже зачесалась, а потом почесуха захватила и меня. Перебирать неделю не мытые пряди было омерзительно. Сальные, гладкие, хоть сковороду смазывай. Того и гляди вши заведутся…       — Слушайте, барышни, — сказала я, с трудом отнимая руку от затылка, — сдаётся мне, что воды с мылом наши головы долго не увидят. Не в том мы положении, чтобы жечь дрова понапрасну.       И без того большие глаза Лэсси — менее противной из их с Женевьевой дуэта — стали в миг ещё больше.       — Ты же не хочешь сказать…       — Нам нужно обрить головы. У нас лазарет, а не кормушка для вшей.       — Согласна, - отозвалась Аркадия.       Остальные перечить не стали. Отличились только сёстры: Лэсси всхлипнула и сжала блестящую от жира косу, Женевьева нахмурилась и раздражённо ткнула локотком сестричку в бок.       — Тогда, Аркадия, отпусти меня домой, за инструментами, - подала голос старая молчаливая Лючия, поднявшись со своего стула.       Она нас и брила.       Сначала мне коротко обрезали волосы. Были бы чистыми, то затопорщились бы ёжиком в разные стороны. Потом Лючия обмазала мне голову пеной и стала затачивать лезвие на кожаном ремне.       — Вы точно знаете, что делаете?       Острота лезвия навевала некоторую жуть. Брат умудрялся резать харю современными магазинными бритвами, даже моими станками он резался регулярно. А тут… Бр-р-р!       — Не бойся, я этим себе на жизнь зарабатываю. Никто ещё не умирал.       — Охотно верю.       Я вздохнула и покосилась в сторону: Лэсси плаксиво кривила личико и цепко держалась за свою длинную, до пояса, косу. Она действительно была роскошной: льняная, толстая (почти с кулак). Мне бы тоже было жалко. Женевьева в грубой манере уговаривала сестру наконец-то отрезать волосы, даже прикрикнула на неё, и младшенькой пришлось подчиниться.       Коса мёртвым питоном упала на пол, сальные золотые пряди завились кокетливыми кудряшками. Глаза Лэсси позеленели ещё больше.       — Повернись.       Боковым зрением я заметила лезвие: острое, тонкое. Повернулась и, повинуясь непонятному, детскому порыву, прикрыла глаза.       Я всегда боялась облысеть, но никогда не представляла себя с лысым черепом.       Это ужасное зрелище.       Разглядывая себя в зеркале, я отметила: из меня получился бы классный Кощей, только запудрить лицо, нарисовать скулы да скинуть ещё пару килограммов.       — Дай посмотреть! — Теленвинь выхватила у меня зеркало и придвинула его чуть ли не к носу.       Вид ей явно не понравился, девушка погрустнела и поморщилась.       — Ну и жуть… Ну и щёки… — ущипнула себя за скулу эльфийка. На хомяка она точно не была похожа, и я не знаю, где она там у себя щёки разглядела.       Лэсси всё ещё хныкала, отказываясь смотреть на своё отражение. А меня это даже немного злило: вот беда-то! Разор-разорение-то! Не парик — отрастут. Утешать я её не стала.       Женевьева находилась с ней всё время рядом и агрессивно смотрела на каждого, кто к ним приблизится и попытается открыть рот.       Мечтательная аргонианка Джетта-Рин осталась ко всему равнодушной и добродушно шипела, как ни в чём не бывало. Ей и до войны брить было нечего.       Время тянулось отчаянно медленно. Перевязки, очереди за едой и дежурство у очага. С нами остались самые стойкие, другие же умерли ещё в первый месяц, их сожгли вместе с остальными.       На дворе стояла зима. По календарю моего мира — январь, здесь же его называют Месяцем Утренней звезды. Красиво, пусть и времечко скверное.        С детства я очень любила зиму: Новый год, покатушки с горки на пакетах, каникулы у дедушки, мандарины и консервированные ананасы. Потом эйфория после сессии и гулянки до утра с друзьями по ночному городу, мерцающему гирляндами. Позже, уже во взрослой жизни — это бумажки, которые нужно доделать срочно-срочно, рандеву с ухажёром в кафешке и вымученный сон под фильмы, транслируемые в эфире для полуночников. Зима так или иначе была временем каким-то необъяснимо уютным и долгожданным.       А тогда… Сейчас… В этой, новой, жизни я люто возненавидела зиму. Особенно январь, Месяц Утренней звезды. Времечко скверное, пусть и зовётся красиво. Жестокий мороз, уныние, недоедание, смерть, притаившаяся в тёмных углах и подворотнях вайтранских улиц. И очереди: длиннющие, шумные, медленные. В них, как и на почте или в поликлинике, можно было стоять вечно. Простояв на морозе пару часов, получаешь причитающуюся всей нашей милосердной братии остывшую еду. Замечательно же!       Впрочем, город так или иначе жил: очередь всё-таки двигалась, люди на улицах оживлённо что-то обсуждали, ребятня играла в снегу, барышни всё так же строили глазки стражам порядка.       — Эй, рябая, не зевай!       Я оттирала лицо от снега, медленно тающего на щеках. Мелкий засранец, метко бросивший в меня снежок, мог смело идти в снайперы. Это ж надо было так! Снег холодный, кусачий… Бр-р-р-р!       — Ты бы хоть смотрел, куда кидаешь, малец! — я по-старчески погрозила пальцем редгардскому пацанёнку в большой пушистой шапке. Щёчки у него были на удивление кругленькими, и глазища тёмные-претёмные, а вот рот, я бы сказала, капризный.       — Сама ты малец! Я Брейт Храбрая! И я никого не боюсь, даже твоей дворняги!       В меня полетел ещё один снежок, метивший прямо в лоб, но я не успела вовремя выставить руку. Щёки опять стал покусывать колючий снег, платок, покрывавший лысый череп, сполз на одно ухо. Никогда не умела по-человечески завязывать эти тряпки, а кого-то из сестёр было стыдно просить.       Рядом со мной заскулил Банга, лояльно относящийся к цветам жизни. О, кто придумал называть детей подобным образом?.. Мелкая тёмная Брейт не могла претендовать на звание цветка — полынь и только полынь: горько-пахнущая, чьи упругие стебли используют в качестве шпаги.       — Ты не Брейт Храбрая, - я вновь оттерла щёки от талой воды. Девчонка стояла на месте и самодовольно смотрела на нас двоих. Наверняка этому поскрёбышу надоело задирать ровесников, и она решила перейти на добычу постарше, однако я не была намерена это терпеть.       — Знаешь кто ты?       Я говорила спокойно, сдерживая себя, а ведь так хотелось выпороть эту малолетку, чтобы знала своё место. Но я же ведь старше, верно? Взрослые люди решают всё отнюдь не на кулаках и ветках полыни, правда же?       Видно, девчонку заинтриговал мой спокойный, даже подначивающий тон: она нахмурилась и, как зверёк, наклонила голову чуть-чуть набок.       — А кто я?       — Ты Брейт Невоспитанная. И твои родители — самые ужасные родители в мире.       — Неправда! Мой папа — самый лучший! Если я скажу, он голову тебе своим огромным мечом отрубит, и все будут смеяться!       — Над чем же?       — Над тем, как я буду играть твоей лысой лягушачей головой, как мячом!       Я была готова ко всему, но не к этому. Мне приходилось лично сталкиваться с детской наглостью, но не с такой. Подобным образом мне ещё никто не угрожал. Желание выпороть маленькую редгардку возросло ещё больше.       Трудно отвечать на подобные заявления что-то остроумное: дети обычно не понимают. Можно с таким же успехом бить в каменную стену ладонями — только пальцы переломаешь.       — Значит, твой отец — самый ужасный из отцов, которые только могут существовать. Будь я твоим отцом, то выпорола бы тебя, - я усмехнулась, сжав корзину сильнее. Еда наверняка будет не просто холодной — ледяной. Женевьева будет возмущаться ещё громче, а лица сестёр ещё больше скиснут.       Брейт смотрела на меня волчонком, дико и зло. Ноздри её гневно раздувались, выпуская горячий пар. Она набросилась бы на меня, как пить дать.       Банга глухо зарычал и чуть прижал уши.       — Эй, Брейт! Где там тебя несёт? Пошли к Гэвину!       Хриплый голос мальчугана заставил маленькую хулиганку отвлечься. — Я тебя запомнила, - обернулась она ко мне, - и этот блохастый мешок — тоже! Пренебрежительно кивнув на Бангу, девчонка развернулась и побежала к длинному и худому товарищу. Одет он был в отвратительные лохмотья, что выдавало происхождение: беднота из нищей части города. Мальчик поправил облезлый полушубок, и они вместе побежали вглубь серых улиц. Через пару ударов сердца пушистая и смешная шапка зловредной девчонки скрылась за углом.       Родители Брейт действительно ужасны, если не следят за своим ребёнком. Как же будет весело наблюдать за их лицами, когда чадо выкинет что-нибудь из ряда вон выходящее.       Колокольчик звякнул, и дверь знакомо хлопнула, когда я стряхнула снег с накидки, купленной давным-давно на первую трактирскую зарплату. Вопреки ожиданиям, никто мне ничего не сказал. Жетта-Рин молча подошла ко мне, выхватила корзину из рук и отправилась на кухню. На полпути она остановилась и просто затряслась в приступе кашля. Я в первый раз видела, как аргониане кашляют. Это… странно, иррационально. Она глухо сипела при каждом покашливании, это звук чем-то напоминал шипение старых динамиков.       В очаге тлели ветви куста шиповника: Аркадия сама попросила соседа срубить его. Тепла этот огонь давал немного, но нам хватало.       Похлёбка, как я и думала, стала почти ледяной, и есть её было ещё противнее. Однако и этой еды давали теперь меньше, но мы не жаловались. Женевьева больше не возмущалась, только глотала и морщилась, как кошка, жующая огурцы вместо рыбки. Больная Жетта-Рин сидела в укромном уголке небольшой кухоньки и делала вид, что её не существует на этом свете. Иногда она тоже сильно кашляла.

***

      «По моим биологическим часам уже должен был наступить Новый год: дико хочу мандаринов, консервированных ананасов и шоколадных конфет. И ещё мне всегда нравился запах горячей еловой смолы. В Скайриме много елей, но никто не делал, так, как я в новогодние праздники: я подносила еловую веточку к лампе и держала, пока не пойдёт душистый аромат. Как же я по нему скучаю… Вот бы сейчас снять с себя это дурно пахнущее тряпьё, хорошенько отмыться, залезть в измятую ночнушку в чёрный горошек, развалиться на диване, включить телевизор и в сотый раз пересмотреть новогодние фильмы: и про Ивана Васильевича, и про Гарри Поттера, и про поручика Ржевского, и про легкий пар… Я хочу домой, мне большего и не надо!       Я не хочу смотреть на то, как кто-то умирает от банальнейшей простуды.        Жетта-Рин… Бедная мечтательная аргонианка, которая умудрялась задремать в самый неожиданный момент… Глядя на неё, позеленевшую от болезни ещё больше, исхудавшую до ужаса и трясущуюся в приступах кашля, вытирающую зеленющие сопли и без того перемазанной тряпкой, я корю себя за то, что не постояла лишний раз в очереди за этим проклятущей, отвратительным похлёбкой. Она стала настолько жидкой, и пустой, что голод возвращается через пару часов и продолжает терзать и без того кошачий желудок. Поэтому мысль о жаренных злокрысах представляется мне теперь не такой уж и дикой. Помню, ты мне рассказывал, как питался этими тварями, когда ещё в юности заплутал в древней глухой пещере, откуда вышел толстосумом. Помню, как усмехался, играя пальцами со своим кулоном, якобы сорванным с шеи свирепого драугра, жутко кричащего и не желающего возвращаться к вечному сну. Как же… как же ловко ты это проделывал… Знаешь, я даже не вспомню, как эта бирюлька выглядела, но в твоих пальцах она превращалась в нечто особенное…       Опять! Опять она закашляла! Громко и страшно… Даже один из легионеров заворчал на неё. Бедная чешуйчатая девочка. Ей даже двадцати нет, она ровесница сестричек-куртизанок. Лежит в самом дальнем углу, кутается в одеяла, которые я ей принесла из её же дома, надрывно кашляет и дышит с трудом: проклятый насморк не даёт ей и часу поспать нормально. Жетта просыпается банально от того, что задыхается.       Жалко мне её, просто по-человечески жалко: Жетта-Рин хорошая, на самом-то деле, пусть и в некоторые моменты пользы от неё немного. Особенно, когда волнуется и торопится, из её когтистых… рук (?) всё падает, а её внимание становится дико рассеянным. На неё приходится орать, даже рычать, чтобы она выпрыгнула из своей полудрёмы.       Аркадия приказала ей держаться подальше от остальных, сама же нередко подходит к ней и даёт какие-то отвары на талой воде, чтобы хоть как-то поддержать в аргонианке жизнь. Надеюсь, ей это поможет, и Жетта доживёт до конца осады.       Знаю, что никогда не прочитаешь, но по традиции напишу что-нибудь напоследок…       С наступающим, Телдрин! И пусть в следующем году всё будет намного лучше, чем в этом!»       Я не сдержала улыбки: эти пожелания греют душу, пусть они наивны и неуместны. Напоминают о доме. И консервированных ананасах.       Я резко захлопнула книгу и недовольно повернулась в сторону: любопытная Теленвинь вновь попыталась прочитать мои душевные излияния. Я больше их не сжигаю, даже иногда перечитываю. Вся художественная литература, имеющаяся в доме, теперь подлежит сожжению. Книги по алхимии Аркадия категорически отказалась трогать. «Братья Бури уйдут, а болячки останутся!» — сказала она тогда и отправила в огонь «Королеву-волчицу». Тогда я не успела и толком-то её дочитать, однако книга мне понравилась.       Свой же дневник я прятала в наволочке, о нём знала только Теленвинь, не спешившая меня сдавать, и за это я была ей безмерно благодарна.       — О чём ты пишешь с таким лицом? — ехидно прошептала (почти пропищала) босмерка, отодвинувшись от меня. — И почему улыбаешься?       В этот момент она походила на очень-очень хитрую и до ужаса раскосую лису. Я таких пыталась рисовать в тетрадках.       — Тебе так интересно?       — Почему бы и нет? Волнения и страсти всегда интересны!       — Особенно если их не выставляют напоказ?       — В точку!       Она подмигнула, и в неровном свете её худенькое личико исказилось до неузнаваемости, будто эльфийка не улыбнулась, а зло оскалилась.       Жетта-Рин снова громко закашляла.       Теленвинь обернулась и стала прежней: смешливой в любой ситуации босмеркой, охочей до сплетен и любящей животных.       — Ты ей так и не сказала.       — А надо? Есть такие вещи, о которых лучше не подозревать.       — Она всё равно узнает.       — И пусть. Если узнает сейчас, то это быстрее загонит её в могилу. Не хочу брать грех на душу. И ты не смей говорить.       Босмерка, скривив неуверенную гримасу, всё-таки кивнула. Потом мы обе вздрогнули от очередного приступа кашля чешуйчатой сестры милосердия, после которого она затихла до утра.       Наутро один из легионеров вызвался отнести её подальше от «Котелка». Казалось, будто она спала, грудь её не двигалась, тело давно окоченело тем самым трупным окоченением, из-за которого покойники намного тяжелее. Снимать одежду, пропитанную болезнью, не стали.       Перед тем, как её вынесли, мы попрощались, как соратницы: каждая подошла, прижала ладонь к холодному склизкому лбу и кивнула. Пёрышки на зелёном затылке шевелились, как при жизни, в ответ на прикосновение наших рук. Прощание длилось недолго.       Мы с Теленвинь сдержали слово, данное невесть кому. Жетта-Рин так и не узнала, что её хижина, стоявшая почти на окраине, где она жила со старым ящером-опекуном, с которым и пришла в Вайтран за лучшей жизнью, подверглась жестокому нападению и была разорена, а опекун убит.       В тот день возле их домика толклось немало народа в бежевых кирасах. Стражник, стороживший у входа, долго не хотел меня пускать. После уговоров и трогательных историй про бедную аргонианскую сестричку милосердия, которой очень трудно без её одеялка он всё-таки сжалился. Весьма сентиментальный малый.       — И чего мы здесь прохлаждаемся?       Как только я вошла, предо мной вырос вайтранец (трудно было его точно идентифицировать по расовой принадлежности) непримечательной внешности в «гражданке», только характерный оранжевый шарф выдавал в нём стража порядка.       — Я по делу.       — Интересно знать: по какому же?       — Я от Жетты-Рин, сестры милосердия, служащей в «Котелке Аркадии» — ныне лазарете. До службы проживала здесь вместе со своим опекуном. В связи с болезнью не имеет возможности самостоятельно присутствовать здесь, дабы проведать опекуна и забрать своё одеяло, которое нужно ей…       — Да-да, понял-понял. Так бы и сказала, что за одеялом для чешуйчатой подружки. Так изъясняться было необязательно. Ладно, проходи, только не трогай ничего. — Он закатил глаза, но в целом по нему было видно: мой имидж в его глазах несколько возрос.       Погром был воистину жутким: бедненькое жилище было разворочено, усохшие венки из снежеягодника — безжалостно растоптаны, окна разбиты, на табурете запеклась кровь. Видимо, им и убили старика. Сам труп лежал возле окна, накрытый чьим-то плащом. Я хотела было подойти, но строгий взгляд непримечательного вайтранца-следака остановил меня. Одинокая полка была сорвана. Видно, на ней что-то стояло или лежало. Под ногами мягко шуршали цветастые лоскуты — бывшая одежда. Тот, кто это совершил, видно, хотел не столько поживиться, сколько просто устроить беспредел.       Одеялу удалось чудом уцелеть в этом бедламе, оно лежало в углу: совсем непримечательное, серенькое, когда-то выстиранное и аккуратно выглаженное. Оно было единственным светлым мазком на этой мрачной картине. Я бережно свернула его так, чтобы удобно было унести.       — Что здесь случилось?       — А как ты думаешь? — Вайтранец усмехнулся.       — Погром.       — Вот видишь: ты и сама сообразила. Теперь отправляйся в свой лазарет и выхаживай солдатню. Свободна.       Он развернулся и принялся деловито расхаживать по помещению: то ли делал вид, что ищет какие-либо улики, то ли действительно пытался найти что-то ещё.