Я столько раз видала рукопашный, Раз наяву. И тысячу - во сне. Кто говорит, что на войне не страшно, Тот ничего не знает о войне. Ю. В. Друнина
Когда Аркадия вернулась из своей экспедиции, я ей и слова не сказала об авантюре, в которую меня вовлекла Иман, а об её кончине имперка узнала уже от посетителей, обожающих чесать языки. Отреагировала она весьма сдержанно: сказала, что жаль, конечно, но подобное событие — не повод для тяжёлых переживаний и долгих расследований. Её мнение разделяли и стражники, что занимались расследованием убийства в доме Серых Грив. А уж властям тем более, было не до происшествия: они были озабочены войной, что шла на них с севера и востока маршем синих кирас. Также к этой проблеме прибавились ещё и драконы. Не на шутку разбушевавшиеся ящеры летали теперь не только над мелкими деревушками, но и над городами. Несмотря на усилия стражи и Соратников, которым скидывались на гонорар двумя-тремя деревнями, этих чудищ меньше не становилось. Вечерние разговоры с Бангой обычно касались только двух тем: драконы и война. Даже разговоры о родном доме ушли на второй план, уступая размышлениям о природе драконов и самой сущности войны, которую нам предстояло пережить. — Знаешь, Банга, гражданская война — это самое ужасное, что вообще может произойти. Тяжело брату убивать брата или соседу соседа. А потомкам потом трудно судить о правоте, методах и средствах. Люди, знаешь ли, зачастую мыслят простыми категориями «плохой-хороший», вешая ярлыки и расставляя по полочкам врагов и друзей. А ещё им при этом нужна истина, которая в голом виде выглядит... В общем, плохо выглядит эта самая истина. Даже в школе мне было трудно судить об этом… А что будут думать потомки об этой войне, а, Банга? Пёс равнодушно посмотрел на меня своими умными глазами и отвернулся, вглядываясь в темень улицы. Я ласково потрепала его по холке и, пригнувшись, прижалась к пушистому затылку щекой, поглаживая пальцами шею и мерно вздымающуюся грудь. Он проскулил в ответ, слабо вильнув хвостом. О предстоящем думать не хотелось, оно не вписывалось в представления о том самом рядовом «завтра»: сварливые старушки, очередные побегушки по большому Вайтрану или веселая дорога до Ривервуда, и Банга бегающий за бабочками, забавно щелкая пастью, или охотящийся на полевого кролика, опрометчиво высунувшегося на главную дорогу. Банга снова заскулил и лизнул мне ладонь, а я потёрлась носом об его макушку: расставаться не хотелось даже на ночь, особенно сейчас, когда будущее выглядит будто торнадо на горизонте… - Иди спать, Лара. За ночь ничего не случится, – раздался позади голос Аркадии. Я оглянулась: женщина стояла в ночной рубашке, куталась в тёплую шаль и смотрела на нас полусонным взглядом. Вот, гонит меня в кровать, а сама полночи сидит над книгами, знаю я её. Но все-таки она была права: с моим другом ничего за ночь не станется, а мне нужна ясная голова, чтобы ассистировать алхимику. Отпускать Бангу было непросто, сердце так щемило, словно расстаюсь с родным существом не на одну ночь, а навсегда. Такое бывало со мной и раньше, но сейчас стало совсем тоскливо: показалось, что в какой-то миг я проснусь, а Банги нет, будто и не было… С Аркадией я на тему войны не заговаривала: нам не хватало времени на эти кухонные разговоры. Я помогала ей с заказом от ярлова двора (придворный маг заказал много зелий), и ещё составляла перепись необходимого медицинского инвентаря, которого, как оказалось, не хватало, и нужно было закупить ещё. За приготовлением зелий я однажды всё-таки спросила её о политических настроениях. Аркадия ответила сдержанно и сказала, что сама она - патриотка Империи, но в Вайтране живет уже очень давно и не собирается отдавать свой дом на растерзание Братьям Бури. Ну, и в конце добавила, что они могут провалиться в Обливион, ради такого она им даже харчей на дорогу не пожалеет. - Если они прорвутся сюда, то тот Вайтран, который есть сегодня, останется лишь в памяти у тех, кому посчастливится выжить. Эти бандиты с вайтранцами церемониться не будут: кого на плаху, кому подол задрать, а кого-то обчистить до нитки да поживиться чем-нибудь съестным и блестящим. Эти слова, сказанные очень прямо, пробудили любопытство и натолкнули на разнообразные мысли, так и норовившие развязать язык. Но я прикусила его, стараясь сосредоточиться на списке требуемых зелий, и не отвлекать женщину почём зря. Аркадия никогда не рассказывала о себе. Сколько мы были знакомы с ней, она не потратила и половины часа на задушевные разговоры о себе. Разговаривали мы с ней о чём угодно: о работе, о Банге, о том, что творится на улицах Вайтрана, даже обо мне, но о ней самой — никогда. Мне, безусловно, были интересны подробности её жизни: благодаря этому знанию, ты начинаешь понимать человека намного лучше. А мне, конечно, хотелось понять её. — А вы видели войну? — все-таки спросила я за вечерним изготовлением зелий. На одно мгновение она изменилась в лице: её взгляд стал тяжёлым, а мелкие морщины вокруг глаз стали намного заметнее. Предо мной в тот миг предстала уже немолодая женщина, чью жизнь вряд ли можно было назвать простой и счастливой. — Мне было семнадцать лет, когда началась Великая война, - глухо, почти сквозь зубы, произнесла Аркадия. И это всё, что она сказала. Я моргнула, и предо мною вновь предстала все та же Аркадия: привлекательная, можно даже сказать — молодая. Дальше мы уже готовили зелья молча, но я, конечно, заметила, что мой вопрос очень сильно её задел. Тогда я поняла, что этой темы лучше не касаться: в конце концов, не моё дело. Вайтран стал больше похож на милитаризованный муравейник: каждый день формировались новые отряды из добровольцев и отправлялись на передовую. На стенах установили боевые машины – баллисты и онагры, но экипажей у этой артиллерии практически не было, и горожане, вызвавшиеся в расчёт, проходили ускоренное обучение. Кузнечные лавки работали чуть ли не как Путиловские заводы: денно и нощно над городом звенели молоты: ковали и оружие, и доспехи. Я не помню уже, что я забыла у кузнечной лавки «Дом воительницы», но была изрядно удивлена, когда обнаружила там сиротку Люси, помогающую кузнецам. Днём она обычно ходила в Ветренный район в поисках милостыни: людям побогаче легче посочувствовать сироте и одарить её монеткой-другой. Я, конечно, поинтересовалась - как так случилось, что теперь она при деле. - Я попросила у мужа этой госпожи милостыню, - ответила Люси, - а он сказал, что не пристало в такое тяжелое время клянчить деньги. Лучше их самой заработать, и господин Ульфберт отвел меня сюда. Здесь хорошо: кормят и тепло. А работать я могу! – выпалила она, и помчалась за очередной выделанной кожей. Девочка стала более ухоженной: чистенькой, в новой одёжке, но мамин платок был все ещё при ней, она плотно обвязала его поверх платья крест-накрест. Я оглянулась и заметила, что Адриана-то работает не одна, повсюду были люди: кто у плавильни, кто за выделкой кожи, у верстака или точильного камня. Мануфактура, если выражаться более научно. Мы же с Аркадией в свою работу никого не посвящали: весьма рискованно. Мы даже в какие-то дни не открывали магазин, дабы успеть сдать заказ в срок. Женщина усердно трудилась, и мне ничего не оставалось, как брать с неё пример. Бервальд Удачный Удар в лавку явился незамедлительно, как только я передала ему через стражу весточку об исполнении заказа. В «Котелок» он явился лично вместе с двумя стражниками: сам, конечно, загружать телегу не стал. Зелий действительно было очень много: для Аркадии это дело оказалось весьма затратным, однако денег она не потребовала, только понимающе кивнула, когда тан сухо объявил нам, что ярл Балгруф сейчас расплатиться не может, и предложила составить договор. Подробности мне не известны: мне было велено следить за погрузкой, чтобы стражники не побили бутылки, и знаю я только то, что Аркадия и Удачный Удар его составили, и что там оговаривались сумма и сроки. - Да осторожнее вы! Чай не мешки с картошкой тягаете! Дзынь! Один из этих олухов споткнулся о порог и чуть не уронил ящик. Он тихо ругнулся и встал перед Бангой, растянувшимся на удобной для него ступеньке: там всегда лучше всего припекало солнышко. В тот осенний день, когда царило очень короткое северное бабье лето, солнце всё так же ласково грело, хотя фермеры на улицах переговаривались о ночных холодах и беспокоились о посевах. - Гражданка, может, отгоните своего пса куда-нибудь? – воскликнул страж порядка. Его руки, не покрытые кирасой, покраснели от натуги, и вены вздулись канатами. И хотя его приятель был более ловким и с легкостью перешагивал через пса, он тоже едва не потерял равновесие и не опрокинул груз. Делов том, что ступенька, на которой расположился мой пушистый друг, находилась как раз над самой крутой ступенькой: перешагивать на неё через одну было крайне неудобно, и чревато не только мелкими травмами, но и материальными потерями. Я улыбнулась, но возражать не стала: человек делает свою работу, в конце концов. Зачем ему мешать? Размяв плечи, я оперлась на перила высокого ухоженного крыльца и перемахнула через него, поскольку стражник и Банга устроились на крыльце так, что их было не обойти, ни прямо пройти. Я потрепала пса за ухом, будя его; он открыл глаза, протяжно зевнул и потянулся, став на мгновение ещё длиннее, а потом лизнул ладонь и воззрился на меня. Отойдя чуть подальше, я похлопала себя по колену, Банга послушался и рухнул прямо мне на ногу. Лентяй. Стражник торопливо перенес ящик, снял закрытый шлем и вытер лоб, а потом зачем-то натянул его снова и ушёл в лавку за очередным ящиком. Тан, вернувшись от Аркадии, кивнул мне, сказал что-то извозчику и хлопнул кобылу по шее, а возница дернул поводья, и повозка направилась к городским воротам. «На передовую» - догадалась я, и почесала Бангу за ушком. То, что по всему владению гремели бои, не было ни для кого секретом: новости приходили каждый день вместе с беженцами из ближайших посёлков, они селились уже, как придётся. Мне тогда казалось, что людей в столице настолько много, что воздуха нам не хватит. В город всё так же приходили продовольственные повозки, мужчины уходили на фронт, и повсюду разносились слухи, будто Балгруф готовится к осаде. Налоги подняли, в «Доме воительницы» появилось ещё больше людей, работающих на тяжёлой работе, а святилище Кинарет и лавку Аркадии превратили в некое подобие пункта для кратких курсов сестёр милосердия, их тоже потом отправляли на передовую. Конечно, эта почетная обязанность касалась и меня, как и любой женщины в Вайтране, которой ещё не нашлось дела: я наравне со всеми обучалась искусству врачевания. Мне было проще, чем большинству других: я владела хоть какими-то азами, что преподавали ещё в школе. И, кстати, неплохо владела (тут не обошлось без брата, который потом избрал стезю хирурга): наложить жгут, повязку, оказать первую помощь при вывихе или переломе я всегда смогу. Те, кто проходил ускоренный курс до конца, отправлялся прямиком на фронт. В городе поднялась мощная волна патриотизма, даже те, кто хаял Империю и императора за кухонными разговорами, стремились помочь своей Родине. Все знали: никто её не спасёт, кроме них самих. Однако стоит упомянуть исключение из правил, тот самый волнорез, которому по пояс любая волна даже самого махрового и квасного патриотизма… Соратники всегда были вне политики. Этих отважных и безрассудных жён и мужей интересовали только три вещи: деньги, приключения и попойки, которые обычно проходили в зале Йорваскра, но бывало, что и в «Весёлом охотнике» или «Гарцующей кобыле». Они и так были героями всего Скайрима, ветеранские пенсии им ни к чему. Ярл не трогал их, предоставляя им полную свободу выбора, и наёмники выбирали нейтралитет. Или, если говорить более честно, бездействие, ленивое и вальяжное. Как мне говорили, эта гильдия имеет вес, как при дворе Балгруфа, так и среди Братьев Бури. Дело было в клане Серых Грив, чей глава яростно покровительствовал этой националистической фракции. Вигнар Серая Грива был личностью, скажем так, весьма яркой и известной в далеко не узких кругах: прославился на поприще подвигов и военных конфликтов, закрепив своё имя в анналах истории Тамриэля. Сейчас же стал уже ворчливым, озлобленным на Империю старичонком, любящим поскандалить со всеми, кто убежать не успел. Он без зазрения совести злорадствовал, когда слушал на рынке причитания беженцев, в открытую высказывал своё сугубо отрицательное мнение насчёт имперского командования, разместившегося в Драконьем Пределе, и с презрением смотрел на легионеров, чей полк разместился в городе. Когда я стояла в очереди за чем-нибудь, то мне казалось, что старик выскажет солдатам всё, что думает и о них, и об императоре, и об империи, и об их матерях. Но вопреки моим ожиданиям он ограничивался только презрительным прищуром и фырканьем в пепельно-серые усы. Лично меня, наблюдателя со стороны, подобное раздражало, я верила, что легионеров это тоже раздражает, но мужчины стойко переносили заносчивое поведение и приступы праведной обиды. Впрочем, старик Вигнар находил более слабых жертв для громких скандалов: мне доводилось становиться свидетельницей, как он грубо наезжает то на барда из «Гарцующей кобылы», то на пожилого игрушечника, то на темнокожего наёмника и так далее, даже как-то на Аркадию имел наглость гавкнуть. Он раздражал меня одним только своим видом: лицо у него было такое, что хотелось врезать по нему корзинкой с продуктами или кулаком. Я долго наблюдала, придерживаясь заповеди «отойди от греха – сотвори благо», но моё терпение не железное. Лопнуло оно, когда Вигнар налетел на продавщицу фруктами — Кралотту Валентию, отчитывая её за якобы гнусное поведение её маленькой дочери. Я до сих пор не понимаю, что ему сделала эта милая девочка, но его претензии, основанные только на желании старого скандалиста пристать хоть к кому-нибудь, меня изрядно взбесили. Тогда я стояла у соседнего прилавка и покупала яйца. И вот, преисполненная праведным гневом, я резко забрала корзину и подошла к старику. Уж не знаю, как я выглядела в тот момент, но чуть ли не весь рынок собрался на это представление. — Не стыдно ли человеку в столь почтенном возрасте устраивать такие громкие сцены на всю округу? И из-за чего? Из-за мелкого проступка маленькой девочки? Постыдились бы! Старик побагровел, а едва не плачущая девочка прижалась к матери ещё сильнее. Вигнар отошел от прилавка Карлотты и поравнялся со мной, его выцветшие глаза смотрели на меня надменно и холодно. Я ответила грозным прищуром и вздёрнула подбородок, демонстрируя готовность к драке. Если придётся. Этого беззубого старого пса я не боялась: он только и умел, что гавкать понапрасну. В тот момент моя натура борца за гуманистические идеалы торжествовала: с этим дедом я могла спорить сколько угодно, потому что ответить он мне мог только словами. — Не вмешивайся не в своё дело, бретонка. Если тебе здесь позволили жить, то не думай, что тебе дозволено совать свой нос в дела главы одного из самого знатных родов Скайрима. — А то что? Лично попросите Ульфрика Буревестника вздёрнуть меня ближайшей сосне? А потом и хвостом повиляете? — выпалила я и подбоченилась, наслаждаясь моментом. Как же мне этого не хватало! Излить всю скопившуюся злость на того, кого можно не бояться. Осадить, просто нахамить или обстебать, словом, дать свободу своему языку и стать героиней чьего-то дня, в конце концов! О, как спесь тогда попёрла из меня!.. До сих пор стыдно за те слова, да и повела я себя, как полная дура, а все принципы, что вколачивали в меня в детстве, полетели злокрысу под хвост: устроила скандал и нахамила старику… В общем, сама была тогда не лучше старого скандалиста Вигнара. Но с другой стороны — заступилась же! За униженного и оскорблённого ребёнка. — Ты будешь дерзить мне, дрянь ты эдакая?! Мне, ветерану войн, Соратнику, уважаемому человеку и главе… — Одного из уважаемых кланов. Да, да, да, я всё это уже слышала. Так или иначе, ваше поведение только позорит все ваши звания. Я-то девка из лавки — с меня спрос меньше, чем с такого титулованного дяди. Извинитесь перед Карлоттой за свои слова и ступайте с богами по своим делам. Вигнар нахмурился ещё сильнее, сухие пальцы сжались в кулаки, а кожа стала почти пурпурной от злобы. Ещё немного — и удар хватит. Одним словом, скандал у старого норда не получился. Причём свидетелей его поражения было предостаточно — целая торговая площадь. Старик шумно выдохнул через нос, гордо поднял гладко выбритый подбородок и прошёл мимо меня, бросив сквозь зубы: «Скайрим для нордов». Бедром он задел Бангу. Специально. Пёс в ответ тихо зарычал, а я потрепала его по холке: «Вот только ты, во имя Мары, аль-скандалей не устраивай на публике». Банга фыркнул, но с места не сдвинулся. Народ стал расходиться, явно недовольный таким маленьким концертом. А предмет спора — маленькая девочка-имперка — подбежала ко мне и, подняв голову, заулыбалась: — Спасибо, тётя! Этот вредный старик нас всё время обижает, и никто за нас не заступается. Даже противный Микаэль, который… — Мила! Хватит! Не приставай к людям! — воскликнула Карлотта — женщина красивая до кончиков ногтей. Она и так краснела, пока Вигнар в очередной раз отчитывал ее: то за дочь, то за «неправильные» яблоки, то за, собственно говоря, происхождение. А тут её смуглые щёки и вовсе стали, как маков цвет. — Да ничего страшного. Вигнар давным-давно напрашивался на то, чтобы кто-нибудь тыкнул его, словно щенка, в собственную лужу! — ответила я и подошла ближе к прилавку. Аркадия попросила пару яблок. Я выбрала у Карлотты пару самых румяных плодов и погрузила их в корзинку. — Может, оно и так, но… — неуверенно ответила она, принимая плату за яблоки. — Никаких «но»! Если носишь столько титулов — соответствуй им, а не будь дряхлой вешалкой для доспехов. И веди себя, как уважаемый человек, а не как баба базарная! Женщина согласилась, застенчиво улыбнувшись и очаровательно пожав плечами. Пока мы говорили, Мила наглаживала Бангу и весело смеялась, когда он облизывал ей ладони. Я приласкала девочку и тепло попрощалась с её матерью. По дороге я думала о Карлотте. Мне было жаль её. По сути ведь - беззащитная совершенно женщина. Но гордая. И от ухажёров наглых отбивается, хотя каждый норовил поставить её в неловкое положение. Но она не сдавала позиций и давала отпор каждому, кто приставал или нелепо сватался. Кое-кому и оплеухи прилетали. А местная публика только потешалась: ведь мужчин её сопротивление только распаляло. Она вела знакомство с Аркадией, довольно близкое к дружескому. Женщины порой по вечерам собирались на кухне и разговаривали о своём, я на разговорах этих не присутствовала, только слышала краем уха некоторые реплики. Однажды холодным вечером, когда летний прохладный дождь лил особо рьяно, и я вернулась из Ривервуда с платой за заказ, мне довелось услышать грустный разговор, где Карлотта отчаянно жаловалась на Микаэля, который стал донимать её всё чаще и наглее, распуская разнообразные похабные слухи, а потом она и вовсе расплакалась. Аркадия, узнав о сегодняшнем представлении на площади не от меня, а из третьих рук, ничего мне не сказала, только пожала плечами. Всё это время женщина была задумчивой, меланхоличной и молчаливой. В ней я едва могла узнать ту самую Аркадию, которая приняла меня под свою крышу. Она варила зелья, обучала сестёр милосердия, а по вечерам за ужином, больше не вела задушевных разговоров, предпочитая молчание и отстраненные думы. Меня это немного беспокоило, но спрашивать не решалась: не хотелось задевать её, как тогда, когда я задала ей вопрос о войне.***
Я искренне молилась Маре. Молилась, чтобы Братья Бури не дошли до города, однако то, чего боялась не только я – все нервно вздрагивали от одной только мысли об этом – случилось. Братья Бури прорвались прямо под стены города. Была осада. Долгая. До весны. Мятежники упорно пытались штурмовать Вайтран, но с наступлением заморозков перестали. Эту глухую осаду объединенные силы столичной стражи и порядком потрепанный легиона не смогли прорвать, а ведь попыток было не менее двух. За это время я успела понять, что мои злоключения в Рифтене – это не такая уж и трагедия. Когда я ассистировала Аркадии на сложных операциях, будучи девочкой на подхвате, или самостоятельно штопала солдат, то понимала: я бы не отказалась от шанса остаться служительницей Мары. И в такие моменты я корила себя за малодушие, старательно работая иглой и туже затягивая повязки. Мне довелось слышать, как воют и кричат мужчины (не хуже рожениц), как они плачут и бьются в агонии, упорно борясь за жизнь. Хотелось сбежать: куда угодно, хоть обратно в Рифтен, в храм, запереться там и дрожать от страха, будто мышь. И как бы я себя ни одёргивала, при виде стонущих людей сложно мечтать о чем-то ином. - Мне больно! - Терпи, родной! - Не режьте мне ногу! - Тогда ты умрешь! - И пусть! Только не режьте! - Лара, заткни его. И я покорно затолкала кляп в рот бедолаги, из-за паники он чуть мне палец не откусил; двое легионеров, что ещё могли передвигаться после травм, навалились на норда – совсем мальчишку с рыжими космами – и крепко держали по рукам и ногам. Аркадия с хладнокровным блеском в глазах взяла ремень, перетянула уже бесполезную ногу под коленом, да так, что та совсем посинела. Имперка взяла пилу, а я зажмурила глаза. Мне не надо видеть этого, чтобы знать, я и так всё себе представлю. Вой рыжего мальчишки смешался с действительностью, что творилась вокруг нас: кто-то постоянно стонал и что-то просил; а за окнами - бойня. То камень, выпущенный из катапульты, пролетит и упадёт прямо на дом соседей. Нашей лавке повезло – камни пролетали мимо. Или заряд с огнем обрушится на чью-то крышу. С лавкой случилось тоже самое. К нам с очередным раненным вбежал бретон и заорал: «Горите!». Взволновались все, а я и аргонианка, сестра милосердия, похватали ведра с водой, предназначенные для раненных. Могу сказать, что нам повезло: огонь бушевал не так сильно. Не помню, как мы, взобравшись на крышу, тушили это дело, помню только, что мой фартук едва не загорелся. И ещё мои ладони оказались сильно обожжёнными и я едва не упала с крыши, когда нам тот самый бретон вместе с несколькими едва стоящими на ногах легионерами подавали ведра воды из колодца на заднем дворе. И тогда я не испытывала страха, только решимость, страх пришёл позже, когда мне накладывали повязки на ожоги, и я завыла: не то от боли, не то от нахлынувшей паники. Однако за месяц можно привыкнуть жить в страхе. Страх держал крепко, но я научилась мириться с ним. Мне ничего не оставалось, кроме как тяжело вздыхать, провожая взглядом очередного мертвеца, которого выносили за порог; а тем, кто отдал душу богам прямо на моих руках, я с грустью закрывала глаза. Первого своего пациента я запомнила особенно хорошо: редгард, мечущийся по тюфяку в жутком бреду. Имперка Лючия, обследовав его с помощью магии, назвала причину: яд. Мы старались бороться с этим, однако самое большое, что способны были сделать: облегчить легионеру страдания. Он иногда заговаривал со мной, широко распахнув ярко-голубые глаза, налитые кровью, и схватив меня за ладонь, да так, что вырваться было трудно. В основном говорил о юности: о сиродильских виноградниках и бирюзовых лугах, где трава может быть по пояс, и в ней прячутся непоседливые дети. Он рассекал дышащие южным теплом равнины на резвом коне, выпрямившись в стременах и расставив широко руки… Но говорил об этом не долго – лихорадка вновь забирала его обратно. Так и мучился легионер, чьего имени я так и не узнала, пока на исходе ночи не умер, простонав что-то невнятное. Когда его выносили, я чувствовала тугой ком в горле, а пространство вокруг превратилось в одно мокрое пятно. - О каждом не наплачешься, – сказала мне Аркадия каким-то повседневным тоном, пока меняла повязки очередному воину. Поначалу было тяжело: я не выдерживала и плакала, забившись в угол, билась в истерике, чуть не рвала на себе волосы. Когда находишься в такой ситуации, то невольно начинаешь обращаться к богам. И я тоже обращалась, точнее, спрашивала: «Мара, неужели это и есть плата за моё малодушие?». В такие моменты никто внимания на меня не обращал, не до того было, и только Банга, которого пустили в дом и выпускали только по случаю нужды, ложился рядом со мной и сочувственно поскуливал. А я опускалась на пол, отлипнув от угла, и обнимала его: большого, теплого, с колющей шерстью и умными глазами… Пес облизывал меня и тыкался мокрым носом, куда придется, а потом, когда истекало время моего перерыва, я поднималась и, отмыв пальцы, вновь шла к раненным. Банга действительно помог мне не сойти с ума и продержаться. Легионеры рассказывали, что там и как, на поле боя: несмотря на прохладу — жарко, несмотря на общий настрой и браваду — страшно, горько и мерзко. Один из них сказал мне, пока я наскоро промывала его раны и зашивала, что один из мятежников — его друг детства. Вместе в одном дворе в Айварстеде играли, в Великой войне плечом к плечу стояли. А потом он ему голову снес. Шипел, пока я затягивала ошпаренные в кипятке нитки, говорил, что запомнил, как его лохмы разлетелись в разные стороны, а под конец рассказа сплюнул и назвал его грязным предателем. Слушать это было действительно тяжело. И ведь сколько было их таких по разные стороны фронта: жили под одним стягом, на одних ветках полыни фехтовали, а потом за одними девчонками ухлёстывали. И после этого их раскидывало по разные стороны баррикад, война диктовала каждому свои правила и веру, судьба решалась в несколько мгновений. Сквозь этот гремучий, сродни горному, поток людских страданий чётко выплывал в памяти образ дедушки: он тоже про войну рассказывал, и причем много такого, о чем в учебниках просто-напросто не пишут. Именно тогда его слова, сказанные мягким, совсем не скрипучим от старости голосом попали точно в сердце. Они все были измождены и все хотели пить, но были очень разными. Кое-кто рвался обратно: если не на передовую, то на стены, в патруль. Таких героев приходилось чуть ли не привязывать к кроватям. Они уговаривали отпустить их, а сами едва могли шаг ступить без поддержки. Один – смешно сказать – немолодой имперец, совсем старик, даже порывался сбежать, но Банга, как самый лучший сторожевой, раскрыл его дерзкий план, громким грозным лаем и перебудил весь лазарет, если не всю нашу улицу. Сухенький дядечка, на нем и форма-то сидела несуразно и смешно, однако же рвался на волю, обратно - на войну. Вот уж действительно: в бой идут одни старики. Его отругал наш весь «бабий» корпус, и строго-настрого запретили вообще подниматься со своей лежанки, иначе он попадет только в Обливион, но никак не на фронт. Старичок обфыркал нас и улегся обратно, недовольно поглядывая на Бангу. А это всё молодая аргонианка, с которой мы тушили пожар, Жетта-Рин зазевалась! Сама она хорошая, чуткая, но порой бывает до ужаса рассеянной. Вот и задремала она, уронив голову на грудь и мирно засопев, что дало беглецу возможность воспользоваться ранней темнотой и совершить попытку побега. Были герои-любовники, отвешивающие комплименты разного пошибу и находившие силы и время на разнообразные любовные песенки. Я негромко посмеивалась, а Аркадия смотрела на них хмурым взглядом, будто угрожая самостоятельно раскрошить им черепа за несоблюдение дисциплины на производстве. Однако находились и те, кто попадал на удочку подобных мужей, искренне полагая, что вся ситуация на любовном фронте находится под их непосредственным контролем. Погодки-бретонки Лэсси и Женевьева, которых я откровенно недолюбливала. Обыкновенные молоденькие стервочки. Таких даже сам ужас войны не особо-то пугал, разума им, видимо, не хватало. Лэсси и Женевьева знали себе цену, а я иногда (со злости, конечно) язвительно и вслух размышляла об их стоимости, чем веселила больных и обижала девчонок. Эти улыбочки, корявенькие стишочки… Не хочу быть ханжой, конечно, но пусть оно всё будет подальше от глаз честной публики. Уж лучше выслушивать рассказы ветеранов нежели бесконечные вопросы об этих двух и удивлённые возгласы: «Как ты не знаешь, что ей там нравится, а что нет? Вы же работаете вместе, практически сестры!». Не хотелось мне такого родства. Были рассказчики. Во время холодных ночей при осаде они собирали добрую половину лазарета вокруг себя и рассказывали что-то интересное: приключения на курганах и в двемерских руинах, старые легенды, даже страшилки. Большинство рассказов про руины и курганы были явно преувеличены, и я даже улыбалась из-за этого, ведь я-то точно знала, что в развалинах водится, а что нет. «Телдрин-Телдрин… Трудно не думать о тебе, когда слышишь эти нелепые россказни. Именно благодаря тебе я знаю, что троллям нечего делать в жилищах гномов, что призраков берёт только серебро или магия, но никак не обычный дешевый меч. Везёт тебе, Телдрин Серо – птица вольная, никому и ничем не обязанная, независимая от одинокой женщины-алхимика, крепко зацепившейся за любимый город, будто деревце за обрыв. Телдрин Серо – наемник и обаятельная сволочь. Ты наверняка сейчас вдали от войны, пьёшь дорогой флинн или вино многолетней выдержки, да делишь постель с какой-нибудь замужней красоткой, чей простодушный муж ни о чём не подозревает, считая тебя интересным гостем. С тебя станется так поступить. Обнимаешь её и думаешь обо всём, но только не обо мне, не о том, какого сейчас мне. Оно тебе и не нужно, ведь я величина приходящая, да и мало ли таких девок по трактирам? Ты не помнишь, а я помню всегда. Иногда корю себя за то, что не послушала. Думала, что нет ничего хуже этой пандемии (ты и слов-то таких не знаешь), нет ничего страшнее того существа в маске и скрежетания в голове. Я была дурой: ведь о войне знала только из книжек, рассказов дедушки и фильмов. Ты не знаешь, что это такое и навряд ли представишь себе это, даже если я буду час тебе объяснять. Да и это тебе тоже ни к чему. Но о смерти ты знаешь много, не так ли? Наверное, твой последний патрон, умерший нелепой смертью, уже ждет меня на том свете. Там многие ждут. Кто-нибудь умирал прямо на твоих руках? Умолял ли прервать его мучения? Бился в лихорадке, а в перерывах рассказывал невероятно сопливые истории о прошлом? Наверное, нет. Я завидую тебе. Прости, Телдрин, что в этом письме я резка. Впрочем, ты никогда его не получишь и не увидишь – я не знаю, где ты, а корреспонденция в этой огромной мышеловке невозможна. Гонцов убивают прямо на подступах. А потом эти варвары наверняка вскрывают письма и смеются, гогочут, словно индюки. Я ненавижу их, желаю им смерти – быстрой. Почему быстрой, даже мгновенной? Мне хочется верить, что я не опустилась до первобытной жестокости каких-нибудь изгоев, которыми ты меня любил попугать. Пусть передохнут, как мухи, на следующий же день, и дело с концом. Если надо будет, сожжем их, лишь бы только их вонь не травила нас. Мне плохо. Хочу домой. Знай, мои россказни об амнезии – ложь. Просто никто бы из вас не поверил, что я – инородный элемент, что я из другого мира. Таким никто не верит. Я бы тоже не верила… Извини, Телдрин, извини что продолжаю этот бред. Я продолжаю извиняться и знаю, что ты никогда этого не прочитаешь. Это и к лучшему. Тебе не обязательно знать о том, что я люблю тебя. И молю Мару о скорой встрече, чтобы сказать тебе это в лицо. Твоё красивое лицо.» Поставив жирную точку, я выдохнула. За окном выл ледяной ветер и свистел в щелях. «Месяц Вечерней звезды... Декабрь.» - Что пишешь? Стихи? Или рассказ про аргонианскую деву? – босмерка Теленвиль – большеглазая и немного курносая, бесцеремонно заглянула мне через плечо, силясь разобрать мой почерк. Я смущенно захлопнула дневник и хмуро посмотрела на эльфийку. Она простодушно хихикнула и отпрянула от моей спины. - Тебя не учили, что читать чужие записи без разрешения – дурная манера? - Ой-ой, какие мы злые! – она без обиняков взмахнула ладонью и закуталась в теплую мантию. Я отвернулась от неё, бегло перечитала плод своей ночной истерики и, криво усмехнувшись, тихо вырвала эти странницы и отправила их в очаг, возле которого сидела. Бумага, попав в тлеющие угли, вспыхнула неярким пламенем, над которым мы с Теленвиль лишь погрели руки.