Посвящается Bloody Garnet
Правая нога завязла. — Чёрт. Было темно, в нос бил смрадный лондонский воздух. Нужен свет. Он помнил, что его можно как-то получить — кажется, мать говорила об этом раньше, под крики из соседней комнаты. Той самой, с отверстием в одной из стен. Уилл попробовал сосредоточиться на этой мысли: «Отверстие. Что? Какое? Но из него выпала она. По земле расплывалось кровавое пятно, и отец говорил об этом. У него были тонкие пальцы — совсем неживые, но он убил кого-то или мог бы убить. Этими пальцами. — Уилл? Это ты? Что с тобой? Кого-то рядом звали этим смешным именем — таким же, как у него. Он хохотнул, попытавшись произнести его сам, это глупое «Уилл-Уилл-Уилл», замкнутое на языке неразрывным кольцом. — Уилл... Уилл... Его тряхнули за плечи: — Да что с тобой! Открой глаза! Он не знал, как это делается, но вроде не очень сложно. Решил признаться обеспокоенному голосу: — Я не умею. Тогда невидимый кто-то охнул и надавил ему на веко, резко потянул вверх. Глаз мог бы лопнуть изнутри, невидимый бы расстроился. — Не знал я, что ты... эээ... проблемный, — промычал Дик, который заменил невидимого. Точнее — два Дика. Обычно Дик был один, но сегодня пришли оба. Они смотрели на Уилла обеспокоенно и держали его за плечи четырьмя крепкими волосатыми руками. Он подумал немного и сказал: — Я застрял. И сам, взглянув на свою ногу, скривился. Она по щиколотку увязла в склизкой грязи. — Сейчас вытянем тебя, — откликнулись Дики и дернули его на себя. Так Уилл узнал, что он лёгкий. Почти пушинка, ведь Дики так просто вытащили его, когда решили сделать это. Потом они пошли домой. У перекрёстка он вспомнил, что до встречи с Диками шёл куда-то. — Меня кто-то ждал? — и Дик только развёл руками. Он снова был один, но иногда на его плече вырастала правая рука, которую забыл другой Дик. — У тебя дома есть... лекарства? Ну что-нибудь... Уилл засмеялся, и Дик почему-то посмотрел на него с опаской. Он оглянулся — наверное, рядом шёл кто-то неприятный, кто мог смутить Дика. Крикнул отлавливавшей клиентов проститутке: — А ты чего? Видишь, Дику не нравится! Две руки Дика тут же подтолкнули его чуть в сторону. Уиллу уже не хотелось за ними наблюдать, ему нравилось небо над головой — серое-серое, как мамины глаза. Ужасно жаль её было всё-таки. Он сказал об этом Дику, когда тот, промямлив что-то, оставил его на пороге. Попасть в замок было сложно из-за слёз, что падали и падали, катились по щекам мокрым градом. Мама красивая, в розовом платье, лёгкая, как Уилл в той куче на улице, или лучше. И он не спросил Дика, какой Уилл ещё был там, ведь надо узнать на всякий случай. Лекарство нужно было выпить. Две ложки или четыре. Доктор говорил, что если не поможет, придется отправиться в больницу. «У нас никто не был в Бедламе», — это отец сказал, подавая ему лекарство. Но отцу нельзя было долго говорить, и его как всегда утянул за собой дядя Альфред. Схватил своими кожаными перчатками за шею и душил-душил-душил. Уилл расхохотался, выпил ложку лекарства, потом ещё две. Мама всегда любила его больше, а он — маму. Она читала ему вслух под крики отца, потому что отец был лишним, и Уилл всегда это знал. Но мама тоже кричала. Он взял салфетку, которую она связала, и принялся раздирать её ножницами. Провёл лезвием по руке, но ничего не вышло. Надавил посильнее и поймал несколько капелек крови. Ругалась бы будь она здесь, сказала бы бросить ножницы. А салфетку кто-то подрал, найти бы его. Ведь мама вязала, старалась, а отца любила, наверное. И билась головой об стену под его крики — гортанные, злые, нечеловеческие, но Уилл бы тоже так хотел. Почувствовав, что засыпает, он отбросил ножницы. Он видел, как дядя Альфред шагал по комнате, открывал окна в стенах и листал мамины книги. «Кровь у тебя гнилая. И у отца твоего, и у бабки. Всё от бабки», — сказал он, и Уилл запустил в него склянкой с лекарством.***
Позже ему рассказали, что врач нашёл его на полу, режущего мамины книги на тонкие полоски. «Вы ведь должны были прийти на приём, Уильям, вот я и заглянул вечером». Что-то ещё он говорил. «Я бы на вашем месте подумал о больнице». «Если дело пойдёт так, то выбора не будет ни у кого из нас». «Глубоко уважая вашу семью...» Уилл не чувствовал никакого уважения к своей семье. К доктору — тоже. Он думал о том, что испугал Дика и не пришёл на встречу в тот вечер, провалявшись на улице. «Или я перед этим ходил где-то?» Дик или всё-таки оба Дика, наверняка, заподозрили, что с ним что-то не то. Уилл закрывал глаза и отчётливо видел вторую руку, вросшую в плечо Дика. Он не признался в этом доктору. Ему он соврал, что у Дика была третья нога. «Хорошо придумал. Хорошо... Мама бы гордилась. А отец сказал бы, что можно было и лучше. Дядя Альфред бы посмеялся. Дяде Альфреду повезло, но мать его совсем не любила». «Вам осталось недолго. Скоро просветы совсем исчезнут», — шепнули ему из переулка голосом доктора. И тучная женщина вылила совсем рядом ведро с помоями. Наверное, одна из тех, что убивают чужих детей, а потом выбрасывают их так, чтобы никто не заметил. У Уилла тряслись руки. В голове вспышкой пронеслась Лили, волосы спутанные, а глаза серые, но не такие красивые, как у матери, когда она плакала из-за отца. Снова и снова. Показалось, что это к Лили он не пришёл тогда. Её дом был рядом, и он сначала свернул к нему, представил, как она всё время облизывает губы, ждёт чего-то. Он знал, чего, но доктор следил за ним, и пришлось идти дворами. Лондон был вонючим, как руки Лили, когда она волновалась и как сейчас кричала, чтобы он ушёл. А Уилл всё пытался поцеловать её, только потом разглядел, что это стена — тоже рыжая. К себе он попал почти случайно, под утро. Всё было противным и холодным. Он выпил лекарство, потом пошёл в комнату отца. Тот не ждал его. Никого не было. Даже дядя Альфред почему-то упустил случай и не пришёл поболтать про кровь. — Кровь-кровь-кровь-кровь-кровь... Слово смешное такое. Уилл хохотнул и достал склянки. Побольше. Побольше. Не было сил притворяться, что можно верить, ведь доктор стоял за дверью. А в Бедламе цепи и даже колодки. Он слышал, отец плакал как-то и говорил, что ему семь, только бы не отдавали. Дядя Альфред очень бы смеялся. Он сейчас с Лили смеётся где-то и знает, что Уилл смешивает порошки. — Мама-мама-мама... Мари-Луиз. Так её звали. Отец говорил порой: «Лу, нужно подшить мне брюки». И никогда: «Люблю тебя». Почему он не говорил? Почему она не дождалась, когда он скажет, ведь он хотел, он не его отец и мог бы, а дядя Альфред смог же. Заглотил одну ложку. Другую. А хотелось бы пожить. Может, не так уж плохо в Бедламе. Может, сказки. И ему ведь всего десять, двенадцать, где-то за тридцать. Меньше? — Жизнь-жизнь-жизнь... Мари. Не было больше ничего. Лондона смрадного, но такого родного что ли, вместе с отцом, выпрыгнувшим из окна. И жалко стало себя до слёз, но вроде он уже не мог плакать. Зато мыслить спокойно мог и смотрел на Уилла, который всё ещё пытался вздохнуть, горло раздирал руками и хрипел её имя, своё, звал кого-то. Он закрыл глаза. Очень хотелось спать.***
В Лондоне было шумно — кричали разносчики газет, дети в лохмотьях уговаривали прохожих купить булку с грязного разноса, извозчики ругались... Альфред откинулся на сиденье — этот город всегда утомлял его. В конце концов, в Париже, при всех его извечных беспокойствах, куда больше толку. В нём чувствуется какое-то изящество, а это просто огромная свалка, разросшаяся на берегу Темзы по ошибке. Хорошо, что с похоронами покончено. И лучше всего то, что у мальчика не было друзей — не придётся выслушивать что-то в духе «мы всегда догадывались, но никогда не знали». Альфред досыта наелся этого с Эдвардом. Там, правда, было легче. Стояла рядом скорбная Мари-Луиз. Красивая женщина, почти удивительная, жаль упрямая. Альфред помнил, какие тяжёлые на ощупь у неё были волосы, какие томные глаза, и всё не мог понять, почему в последний момент она сказала ему «нет»? Не ради же сына, в конце концов. Они бы уехали втроём и сейчас бы уже освободились от мальчика. Не так уж и долго пришлось бы ждать. В старом доме не было ничего интересного. Вещи Уилла и Мари были ему не нужны. Некий Дик, неотесанный мужлан, который с таким смешным сочувствием рассказывал Альфреду о «недуге племянника», попросил отдать ему тарелки, если не сложно. Альфред велел слугам снести к Дику всю кухонную утварь, а сам тем временем заглянул в гостиную. Под креслом, светя рваным кончиком, лежала изрезанная салфетка. Мари-Луиз связала. Кто же ещё. А Уилл, видно, изрезал в припадке. Доктор сказал, что шанса вылечиться у мальчика не было. «Возможно, это был самый разумный поступок в его жизни», — хотел пошутить Альфред, но сдержался. Или не пошутить, но это неважно. Доктора расстраивает, что родня Уилла больше не будет платить, но сумасшедших в Лондоне хоть отбавляй, в этом Альфред никогда не сомневался. Он сунул салфетку в карман и прошёл в комнату Эдварда. Тот в последние дни был совсем плох. Даже не смог понять, что нужно сделать. Альфред помнил, каким спокойным казался его сводный брат, пока спал. И как смотрел на него, прежде чем открыть окно. «Он выпрыгнул совсем как его матушка», — причитала потом розовощёкая кухарка, самая здоровая женщина в этом городе. Наверное, Мари-Луиз всё знала. Альфред думал об этом уже у себя дома в предместье Парижа, распивая шардонне — её любимый напиток. «Родился бы моим сыном, жил бы счастливо», — лениво заметил он, когда мысли сами собой повернули к Уиллу. Глупые мысли. Нащупав в кармане рваную салфетку, Альфред, задумавшись ненадолго, бросил её в камин.