***
Приехать из Крефельда Рудгару удалось только через неделю. Дела не отпускали. После того как отец перебрался в Англию, для того, чтобы обосноваться там и по возможности построить ещё одну фабрику, всё, связанное с производством в Германии, стало его заботой. «Тебе уже тридцать, и ты сызмальства видел все мои дела, — улыбнулся отец в ответ на слабые попытки Рудгара разубедить его. — К тому же ты мой единственный наследник. Кому ещё этим заниматься? Главное — не затягивай с женитьбой, а то всё это больно отвлекает тебя». Отец не очень любил Амалию и её семью: «Девчушка миловидная, не спорю. Глаза, локоны… Но ведь у неё совсем нет приданого. Разве что фамилия, но и у нас она ничем не хуже». Рудгар злился, но молчал. С отцом он спорил редко, к тому же тот ничего не знал об Амалии — видел её лишь пару раз и вряд ли мог оценить всё её изящество, всю прелесть. Сейчас, когда Амалия шла к Рудгару, прижимая к груди книгу, он вновь убедился в том, что отец ничего не знает о ней, не может знать. А значит, и судить. Как хороша была Амалия в белом утреннем платье с тёплой голубой накидкой на плечах. Как она слегка покраснела, когда увидела Рудгара, потупила взгляд, прежде чем произнести церемонное приветствие. Замерла с милой полуулыбкой на устах. Её светлые волосы были уложены в несложную причёску, руки и шея белизной могли поспорить с первым снегом. В серых глазах Амалии, когда она всё-таки посмотрела на него, читалось волнение. Рудгар почувствовал себя таким уверенным, таким сильным рядом с ней и произнёс тихо: — Вы очень красивы, Амалия. — Благодарю, — она подала ему руку, и они пошли в дом. После небольшого разговора с её матерью и традиционной раздачи сладостей Вильгельму и Людвигу, был обед. Один из тех многочисленных обедов, что Рудгар провёл под крышей маленького домика в Штоккельсдорфе с тех пор, как предложил Амалии руку и сердце. — Наш дом в Крефельде уже полностью обставлен, — сообщил он с гордостью. Фрау Гольдхел умилённо вздохнула: — Вы такой молодец, — затем повернулась к дочери. — Совсем скоро ты уедешь, крошка моя. Уже всё решено, но каждый раз, когда я вспоминаю об этом… Она долго говорила о своей тоске, о том, что каждая мать должна быть готова отпустить дочь, но к мысли о разлуке невозможно привыкнуть. Амалия любезно заверяла её в том, что они будут приезжать так часто, как только смогут. Голос у Амалии был чудный, но женская болтовня всегда утомляла Рудгара, поэтому он вскоре перестал следить за ходом этой бессмысленной беседы. Его куда больше заботил договор с одной из берлинских фабрик, который предстояло заключить на следующей неделе. — Ох, мы так много болтаем, дорогая мама. Совсем утомили Рудгара, — улыбнулась Амалия, прервав его размышления. Он тут же повернулся к невесте. Он был рад тому, что она уже несколько месяцев называла его исключительно по имени. Каждый раз, когда он слышал «Руд-гар» — Амалия все имена произносила немного нараспев, выделяя каждый слог — из ее уст, мир вокруг становился чуть светлее. Она была прекрасна — его Амалия.***
На следующий день Рудгара познакомили с герром Крейгером, который тут же стал энергично настаивать на том, что его стоит без церемоний называть Альбертом. Рудгара такой напор несколько смутил, да и фамильярность его всегда раздражала, но под ласковые уговоры Амалии пришлось смириться. — Здравствуйте, Альберт, — кивнул он высокому нескладному пареньку. У Альберта были чёрные волосы, которые он зачёсывал назад, тонкий нос и губы, как ниточки. Всё его лицо постоянно двигалось, будто независимо от него, и это производило жутковатое впечатление. Сюртук на нём был не первой свежести, зато на указательном пальце красовалось массивное кольцо, явно фамильная реликвия. Альберт слегка выставлял руку с кольцом вперёд, когда разговаривал, давая слушателям вдоволь полюбоваться украшением. Рудгару он показался мальчишкой. «Лет восемнадцать-девятнадцать, не больше», — отметил он. Альберт весь расплылся в улыбке, и это не очень понравилось Рудгару. Слишком много слов и эмоций тратят только глупцы. «Но он совсем мальчишка», — тут же отдёрнул он себя и постарался быть доброжелательным. Альберт оказался неплохим рассказчиком. Он был недоучившимся студентом, поклонником Гёте и ботаником-любителем. Немного переигрывал, изображая то страх, то восторг, но знал много. И если бы не перескакивал с предмета на предмет, то мог бы даже казаться интересным. — Альберт, вы решили убить нас своими историями? — рассмеялась Амалия, прерывая монолог Альберта, который длился уже несколько часов. — Рудгар не привык к такому. — Что же я дикарь? И… вы, Амалия, не говорили, что Альберт и вас заставил называть его по имени. Амалия покраснела: — Я не говорила об этом в письмах, потому что вы могли бы неправильно всё понять, но теперь, когда вы знаете Альберта, вы ведь не будете против нашей дружбы? Рудгар пожал плечами. Амалия просила его об этом, и он как обычно был не в силах отказать ей. К тому же за прошедшие несколько часов он убедился в том, что Альберт — не более, чем мечтатель. Амалия не могла бы увлечься таким несерьёзным человеком. С тех пор они часто разговаривали втроём. Рудгару удалось найти достаточно толкового управляющего, поэтому теперь он мог задерживаться в Штоккельсдорфе дольше обычного. Здесь полным ходом шла подготовка к свадьбе. Церемония была назначена на первое июня, и Рудгару казалось, что старушка-весна тащится и упирается, только бы отсрочить его счастье. Штоккельсдорф постепенно оттаивал — вот уже пересохли последние ручьи, оставшиеся от талого снега, вот бурый луг у дома Амалии стал зелёным, как то платье, в котором она часто выходила в сад. Сейчас Амалия была в нём же, только накинула сверху кремовый платок, который Рудгар подарил ей к дню ангела. — Мне вот что интересно, — протянул Альберт, повернувшись к нему. — Как вы влюбились в Амалию? Что сказали, когда объяснились в чувствах? Альберт полулежал на скамье. Ленивое майское солнце освещало его засаленную рубашку и блестящие от смальца волосы. Рудгар успел привыкнуть к его бестактным вопросам и даже немного привязался к этому непутёвому мальчику. Он в принципе хорошо прижился у Гольдхелов: Альберт занимался с Людвигом и Вильгельмом, писал стихи для их матушки, рисовал портреты всех домашних, подолгу читал или разговаривал с Амалией. Даже герр Гольдхел был благосклонен к нему. Он говорил с Рудгаром о том, куда бы можно было пристроить мальчишку, но тот ничего не мог посоветовать. Альберт не годился для серьёзных дел, и Рудгар догадывался, что по-настоящему он никогда не станет мужчиной. Поэтому он жалел его. Вот и сейчас он не стал сопротивляться и объяснять, что все эти вопросы излишни. — В первый раз я увидел Амалию на рождественском вечере в Любеке у общих знакомых. Родители не хотели отпускать её, но их уговорил дядя Амалии — герр Фольгейн. Мы вели с ним дела, пока он не умер. — И что же? — Альберт привстал и теперь вглядывался в Рудгара пугающим лихорадочным взглядом. — Я зашёл в зал после разговора по поводу фабрики, видимо. Несколько девушек перешёптывались. Одна из них очень громко и развязно разговаривала, много жестикулировала. Печальное зрелище. Потом стала подзывать кого-то. Как оказалось — девушку, что спряталась на диване недалеко от камина и уснула. — От волнения, — мягко улыбнулась Амалия. — Я никогда не бывала в таких местах до этого. Я и сейчас не бываю. Кажется, это был единственный мой выход в свет. — И правильно, — прервал её Альберт. — Свет — мерзость. Рудгара смешили эти патетичные нападки на людей, о которых Альберт вряд ли мог иметь хоть какое-нибудь представление. Всё из этих странных книжек. — Мы будем выходить в свет с Амалией, как только поженимся, потому что это полезно, — отчеканил он. Хорошее настроение почему-то исчезло. Больше ничего рассказывать не хотелось. Уже сидя перед камином в маленьком домике, который Рудгар снимал у местного фермера, он снова задумался над вопросом Альберта. Вспомнился тот вечер, один из многих приёмов, в которых не было ничего мерзкого или ужасного, но ничего примечательного — тоже. И девушка с длинными светлыми волосами. Она облокотилась на спинку дивана и, подперев рукой голову, задремала. Само воплощение спокойствия — она понравилась ему сразу, и захотелось тогда же дотронуться до её руки и попробовать на вкус нежные розовые губы, которые были чуть приоткрыты, будто ждали этого поцелуя. Он легко узнал, кто эта спящая красавица, и обратился к её дяде. Амалию разбудили, она была очень смущена и от этого ещё более очаровательна. Когда Рудгара представили ей, она покраснела. Скоро герр Фольгейн по просьбе Рудгара позвал его на семейный ужин с Гольдхелами. Это позволило ему убедиться в том, что он не ошибся — Амалия была прекрасной. Она напоминала ему ангела, и трудно было удержаться от того, чтобы тут же не попросить её руки. Он не узнавал себя, но наслаждался этим новым, завладевшим им чувством. «Главное — чётко поставить цель», — вспоминал он в те дни один из советов отца. С тех пор, как стало ясно, что Амалия — лучшая девушка на свете, что он безумно, по-мальчишески влюблён в неё, Рудгар не сомневался в том, что нужно делать дальше. Герр Гольдхел, конечно, и без того обо всём хорошо знал. «Ей недавно исполнилось шестнадцать», — сказал он тогда. — «Я понимаю, что это возраст вполне достаточный для женитьбы. В конце концов, Мадлен… Её мать стала фрау Гольдхел в том же возрасте, но, знаете, она бы очень не хотела расставаться с дочерью. Она просила меня об этом. Может быть мы заключим помолвку, а свадьбу отложим годика на два-три?» Они сошлись на двух годах. Рудгар потом сказал отцу, что это ему следовало представлять его интересы. Отец долго смеялся: «Ты достаточно взрослый, чтобы разобраться со всем этим самостоятельно. К тому же я не выдержал бы и отменил бы свадьбу вовсе. Не понимаю, зачем тебе ждать эту девочку два года». Мало ли чего не понимал отец. Рудгар ждал уже два года и два месяца. И с каждым днём всё больше убеждался в том, что не ошибся в выборе в тот рождественский вечер.***
Утром ему принесли два письма. Одно — от закупщика из Лейпцига, другое — без пометок и обратного адреса. Подумав, Рудгар вскрыл первое послание. Герр Бортхен хотел встретиться сегодня вечером в Любеке. Второе письмо было написано на желтой, в нескольких местах подпалённой бумаге. Рудгару хватило двух слов, чтобы понять от кого оно: так мог писать лишь один его знакомый — Альберт. «Рудгар! Я наконец пишу вам о том, что терзает меня уже несколько недель, что должно быть сказано теперь или никогда. Чувство, которое разрывает меня, достигло апогея, и нет слов, чтобы передать его… Но довольно! Довольно! Я знаю, вы будете смеяться, но мне не нужен ваш смех и ваша вечная снисходительность тоже не нужна. Думаете, я не замечаю её изо дня в день? Господи, как вы все ошибаетесь! Люди, знающие что жить надо спокойно и прямо, люди, способные выдержать помолвку в два с лишним года. Я не понимаю вас — в ваших жилах вода, а не кровь. И я хочу убедиться в этом. Рудгар, я вызываю вас на дуэль за сердце Амалии. Я люблю её сильнее, чем вы. Я достойнее вас — вы знаете об этом и боитесь этого знания. Мы будем стреляться, иначе я просто увезу её в день вашей свадьбы. Считайте это письмо перчаткой. Без уважения и преданности вам, А.» Рудгар прочитал письмо, свернул его. Прошёлся по комнате, перечитал снова, пытаясь понять, кто же из них двоих сходит с ума — он или Альберт. Всё это было глупостью. Надёрганные из слезливых романов цитаты, патетичные восклицания, от которых у него стало кисло во рту, вызов на дуэль. Он вздохнул. Нужно связаться с кем-нибудь из знакомых врачей. Возможно, Альберта ещё можно спасти. Подумав об этом, он бросил письмо в камин и стал собирать вещи. В Любеке его ждали дела.***
Из Любека он сразу уехал в Крефельд. Фабрика требовала внимания. Уже там, после очередного напряженного дня — у управляющего тяжело заболела жена, он просил войти в его положение и не искать никого на его место, но сам постоянно пропадал, — Рудгара настигло второе письмо Альберта. «Вы не посчитали нужным ответить. Это оскорбительно и освобождает меня от каких-либо объяснений. Я только объявляю вам на правах победителя, что Амалия любит меня и что она говорила со мной об этом сегодня. Теперь вы можете приехать и убить меня, но даже тогда, слышите, она не станет вашей женой! Она ангел, Рудгар, и вы её не заслужили. Раньше я думал, что в вас нет поэзии, но, оказывается, вы лишены сердца. А.». Рудгар прочитал послание несколько раз, затем взял со стола бутылку и сделал несколько больших глотков. Ничто из этого не могло быть правдой. «Амалия любит меня». — Нет. Он лжёт, — сказал себе Рудгар и потёр виски. — Она бы не смогла влюбиться в Альберта. Это невозможно. Он просто хочет ранить меня, потому что она ему отказала. Да-да, всё так. Именно так. Он повторял это снова и снова, пока окончательно не поверил в то, что все слова Альберта — ложь и выдумка больного человека. В Крефельде Рудгару нужно было провести ещё неделю. Вернуться он мог только за три дня до свадьбы.***
Он въезжал в Штоккельсдорф вечером, измученный постоянными напоминаниями самому себе о том, что написанное Альбертом — ложь. Весь день занятый на фабрике и в городе, по ночам он оставался наедине с собой. В эти моменты уверенность пропадала. И оставался только Альберт, прижимающий к себе Амалию, зовущий её по имени, любящий и любимый. Рудгар собирался сразу кинуться к ней, но прилег на кровать и тут же заснул, утомленный переживаниями и дорогой. Он понял, что проспал несколько часов, когда в дверь постучали. Он оглянулся, не понимая, кто мог прийти к нему. Одёрнул лежавшее на кровати покрывало и подошёл к двери. — Это я, — раздался тихий голос. — Я слышала, что вы приехали. Он вздрогнул. Амалия никогда не позволяла себе подобных вольностей. Ночью отправиться одной к мужчине, пусть даже к своему жениху, было недопустимо. «Должно быть, случилось что-то ужасное. Наверное, с её матерью. Умерла? Приступ?» Рудгар поспешно открыл дверь, попытался пригладить взъерошенные после сна волосы. Амалия оглянулась так, точно опасалась слежки. Затем прошла в комнату и скинула покрывавший её тяжёлый плащ. В ней было что-то непривычное — слишком стремительное, нервное. Рудгар не знал с чего начать, что спросить. Только смотрел на неё не в силах подобрать слова. — Что-то случилось? — выдавил он наконец. Амалия всё это время стояла напротив него, но смотрела в сторону. Разглядывала его диван, шкаф так, будто никогда в своей жизни не видела мебели. — Мне нужно поговорить с вами, Рудгар. Очень серьёзно, — она перешла на шёпот. Рудгару показалось, что Амалия сейчас разрыдается, и он сделал шаг вперёд, предположил: — Что-то с вашей матерью? Нужна помощь? Она посмотрела на него удивлённо. Переспросила: — С матерью? Помощь? Нет-нет, спасибо. Ничего не нужно, и с мамой всё хорошо. Рудгар слабо улыбнулся. — Зачем вы такой? — вдруг спросила Амалия и, потянувшись, сжала его руку. — Я ведь пришла сказать вам, что… — её голос дрогнул, — что… И в ту же секунду Рудгар всё понял. Взглянул на её ручку, такую хорошенькую. В его ладони она казалась особенно миниатюрной. — Не надо, — тихо попросил он. Хотелось спросить — почему? Как это вообще возможно? Амалия то ли не расслышала его, то ли не поняла. Высвободила свою руку и сказала куда резче, чем говорила обычно, обрубая все нити, шагая вниз с обрыва: — Я люблю Альберта, — и добавила уже не так уверенно, а как-то торопливо, боязливо даже. — Встретив его, я поняла, что, наверное, никогда не любила вас. Рудгар молчал. Она подождала немного и стала собираться. Накинула плащ, поправила большой капюшон. На пороге задержалась на несколько секунд, но Рудгар не повернулся. С Амалией от него уходила жизнь, но он бы первым посмеялся над тем, кто всерьёз сказал бы что-нибудь столь беспомощное.***
На следующее утро Рудгар съездил к её отцу. Один поднялся по лестнице, не улыбнувшись даже Людвигу и Вильгельму, которые выбежали ему навстречу. Сладости, правда, всё равно отдал. Не зря же вёз их из Крефельда. Того самого города, в котором, как он думал, они с Амалией могли бы быть счастливы. «Дом нужно будет продать», — подумал Рудгар уже после тяжёлого объяснения с герром Гольдхелом. Тот не верил в то, что можно отказываться от брака только из-за любви невесты к другому. «Любит Альберта? Да это же блажь! Как можно вообще любить Альберта?» Рудгар не выпалил вертевшееся на языке: «А это вы у неё спросите». И не стал объяснять, почему не хочет жениться на женщине, которая ради того, чтобы объявить о своей любви к другому, нарушила приличия, с Рудгаром соблюдаемые неукоснительно. Его всё это уже не касалось. Через три месяца она вышла замуж за Альберта. Рудгар долго смеялся, когда получил приглашение, а потом почему-то приехал в Штоккельсдорф. Он слышал, как звенят колокола, но не находил в себе сил для молитвы. Даже за Амалию. В кирху он так и не пришёл. Отправил новобрачным денег с босоногим посланцем — не принесёт, значит, не судьба — и пошёл, куда глаза глядят. Дорога вывела его к крутому обрыву. Сюда они с Амалией и Альбертом никогда не заходили, поэтому Рудгар решил немного посидеть здесь. Его ждали дела сразу в нескольких городах и гора писем с утешениями от дальних родственников и предложениями рук своих дочерей, кузин и подруг. Он ничего не хотел. Рудгар устало подумал о том, что вся эта макулатура пригодится при растопке в его новом крефельдском доме. Старый у него купила чудесная пара с годовалым сыном. Подписывая бумаги, Рудгар поймал себя на нездоровом желании отдать им дом бесплатно. Он вспомнил об этом сейчас, глядя на безбрежное море зелени, которое простиралось внизу, рядом и даже, кажется, вверху. За этой зеленью высилась вдалеке кирха. И Рудгару казалось — он слышит каждое слово Альберта, видит, как краснеет и довольно улыбается Амалия. Смешно. Очень смешно. — О… — протянул кто-то за его спиной, и Рудгар обернулся. Перед ним стоял паренек. «Из местных, наверняка», — отметил Рудгар. Черные волосы, потрёпанные ветром, глаза большие — в пол-лица, и в них что-то нездоровое, безумное, вроде постоянного восторга. — А вы, значит, тут, — протянул незнакомец и добавил, улыбнувшись. — Это моё место для размышлений. — Хорошее место, — откликнулся Рудгар. — Ещё здесь всегда слышны колокола. Лучшее место, чтобы их слушать, — поделился мальчишка, присаживаясь рядом. Рудгар не возражал против компании. Смотрел за этим странным поселянином и удивлялся его непосредственности. С показным равнодушием Альберта к этикету она была несравнима. — Колокола слышны — да, — откликнулся Рудгар. — Сегодня там было венчание. — Это моя невеста выходила замуж, — зачем-то сообщил он. Казалось, этому пареньку можно всё рассказать. Он посмотрел на Рудгара с неподдельным участием. Спросил задумчиво: — И вы её любите? — Люблю. — И отпустили? — Отпустил, — подтвердил Рудгар и сам себе не поверил. Нельзя было её отпускать. Он не знал, что незнакомец думает об этом. Тот молчал и разглядывал далёкую кирху. Рудгар прищурился и громада, связавшая Амалию с Альбертом, стала белой пеленой. Её больше не было. — Вы хороший человек, — с убеждением сказал паренек. Рудгар сразу понял — ему можно верить. Поэтому ответил также сердечно: — А вы очень искренний. Тот вдруг скривился: — Вы ничего обо мне не знаете. — Это к лучшему, — ответил Рудгар и, встав, направился к станции. — До свидания. — Прощайте, — отозвалось вслед, и Рудгару очень захотелось вернуться.***
Известие о смерти Амалии, которое Рудгар получил спустя год после её свадьбы с Альбертом, стало самым мрачным из тех, что когда-либо настигали его. Он долго не мог поверить в то, что это правда, что такое возможно. Перечитывал неровные строчки снова и снова, будто всё могло измениться в любую секунду. Будто она могла ожить. Рудгар потянулся к чашке с чаем — ничего крепче в кабинете не было — и случайно опрокинул её на письмо. Строчки стали расплываться. Он отодвинул намокшую бумагу. Подтянул к себе один из счетов. Попытался сосредоточиться. Не выходило. Амалии не было, и он только теперь понял, что всё это время надеялся, ждал, что так и не смог, не отпустить, не забыть, не понять, как это жить без неё — совсем без неё. Рудгар закрыл глаза, повторил невозможное: — Умерла. Умерла, не став его женой, унеся с собой всё, что когда-то было его сердцем. «У вас нет сердца», — донёсся до него из прошлого голос Альберта. У Рудгара тряслись руки. Он заходил по комнате, пытаясь понять, решить, осмыслить. Ничего не происходило. Амалии не было, а он не пришёл тогда в кирху, не увидел её в подвенечном платье, не ответил на несколько её писем… Даже не распечатал их. Рудгар вскрыл их сейчас и, читая её извинения и просьбы о прощении без покаяния, без желания всё изменить, плакал горько и без слёз. Так, как никогда в жизни не доводилось.***
Амалия умерла родами — так написала её мать. Рудгар приехал в Штоккельсдорф через несколько дней после её похорон, всё время думая об этом. Родами — значит, есть ребёнок. И может быть Альберт согласится назначить его опекуном. Эта мысль возникла из ниоткуда и сразу же завладела им, отодвинула прочь всё — счета, договоры, закупщиков, управляющего. То, чем Рудгар заполнял своё время в прошедший год, съежилось и исчезло в момент, когда пришло то самое письмо. Но теперь… теперь всего этого не было вовсе. Но цель появилась — стать опекуном, дать её сыну или дочери жизнь, которую он не смог подарить ей. У ребёнка ведь будут её глаза и локоны, её кротость и упрямство, её умение любить. Только её ребёнок будет любить Рудгара, а не Альберта. Разве это не справедливо? Он шёл по кладбищу, и мысль о том, что вскоре всё изменится, занимала его воображение, почти вдохновляла. Он прикидывал мысленно, где нанять кормилицу и к кому обратиться за по поводу опеки. Жажда действий мучила его и придавала жизни смысл. Делала его собой. — Рудгар? — окликнул его Альберт, который, по-видимому, как раз собирался домой. Говорить с ним сейчас Рудгару не хотелось. Он пришёл на кладбище к Амалии. Той, что могла стать его женой. Той, которую он ждал два года. Через несколько часов он планировал сам найти Альберта, решить вопрос об опекунстве, убедить или дать денег, если нужно. Сейчас Альберт был лишним, но, как всегда, не мог понять этого. Рудгар вздохнул, посмотрел внимательно на приближавшегося к нему человека. Он подметил, что Альберт, вопреки роли страдающего супруга, стал как-то полнее, здоровее на вид. Это было неприятно, будто Альберт своим внешним благополучием осквернял саму память Амалии. Предавал её. Рудгар помнил, что когда-то жалел Альберта. Теперь от жалости ничего не осталось, но злости тоже не было — только пустота. — Пришли к ней? — задал Альберт самый глупый из возможных вопросов. Рудгар тяжело вздохнул: — Разумеется. — Вот их могилы, — показал рукой Альберт. Рудгар кивнул, потом застыл удивлённый, догадывающийся, но не желающий верить в такой исход: — Их? Альберт достал из кармана флягу, отхлебнул: — Да. Рудгар скончался два дня назад. «Сын, значит. Она назвала его в мою честь», — подумал он. Мысль о смерти ребёнка ошеломила его. Растаяли детский смех, куклы, которые можно было заказать в Лейпциге у одного знакомого и полная кормилица. У Рудгара снова ничего не осталось, и он судорожно вздохнул, рассеяно провёл рукой по воздуху, точно надеялся поймать остатки своей мечты, спрятать их куда-нибудь. Не вышло. Альберт стоял и спокойно смотрел на него, потом спросил, нервно улыбнувшись: — Вы ведь хотели забрать его? Я думал написать вам о такой возможности, предложить… Но вы сами. Вы всё-таки очень жалкий. Альберт рассмеялся, и только сейчас Рудгар понял, что он пьян. Но прощать его всё равно было незачем. — Вы мне противны, — сказал Рудгар и пошёл дальше. — А вы… вы противны мне, слышите? — кричал ему в спину Альберт. — Вы думаете, я хотел бросить на вас нашего с Амалией ребёнка, но я ведь проверить вас хотел, я… Судя по звуку, он поскользнулся и шлёпнулся в грязь. Рудгар был уверен, что грязнее, чем Альберт, быть нельзя. Альберт, так гордившийся чистотой своих взглядов… Мысли путались, было сложно сосредоточиться на этом кладбище, на могилах Амалии и её сына, на будущем, которого не было. Рудгар покрутил головой, точно это могло помочь. Перед глазами промелькнул вдруг, как видение, мальчишка, которого Рудгар встретил в Штоккельсдорфе год назад. Сейчас бы поговорить с ним. Рудгар стоял у могилы Амалии и думал о чужом для него человеке. — Какая нелепость, — произнёс вслух и оглянулся. Заметил неподалёку кладбищенского сторожа. — Здравствуйте, — поприветствовал Рудгар сутулого старика. — Вы ведь всех здесь знаете? Сторож почесал лоб: — День добрый. Мёртвых знаю, а до живых мне дела нет. — А парень такой… местный, — Рудгар пожалел, что не спросил тогда его имя. — С глазами большими, восторженный такой, непосредственный и искренний, кажется. На лице сторожа отразилось понимание: — Так это сын фермера из низины, тоже умер. Вон, с обрыва сиганул где-то год назад. Рудгар повторил удивлённо: — Умер? Год назад? Сторож кивнул: — Вспомнил, Сашей его звали. Хорошее имя и парень ничего себе. Идеи только дурные у него были. — Идеи? — заинтересовался Рудгар. — Что-то про полёты. Дьявольщина не иначе. Потому и спрыгнул — полетать, кажись, захотел. Старичок перекрестился и сплюнул себе под ноги. Рудгар дал ему монету и вернулся к могиле Амалии. Что бы сказала она, если бы он нашёл в себе силы приехать раньше? И почему, почему она выбрала Альберта?.. Рудгар не мог этого понять, а ещё совсем не мог плакать. Стоял, смотрел на мраморную плиту, обводил выбитое в камне имя. И не верил, и корил себя, и вспоминал о Саше с его полётами. Может быть, он понял бы его сейчас? Может быть, он потому и умер, что Рудгару не полагалось ничего знать, а Саша мог всё решить? Он перебирал эти вопросы вновь и вновь. Спрашивал у Амалии, а она не отвечала — ни у своей могилы, ни у его дома, ни у того самого обрыва. Рудгар долго глядел вниз. Немудрено, что Саша здесь разбился. Легко ведь сделать шаг и не слышать больше: «В ваших жилах вода, а не кровь…. У вас нет сердца». «Наверное, никогда не любила вас». «Она умерла». «Рудгар скончался два дня назад». — Два дня назад, — повторил он вслух. — И неделю, и год… Всё было смешным, нелепым даже. Амалия не ждала его за чертой, Саша тоже о нём не беспокоился, а его тезка был слишком мал, чтобы что-то понять. Рудгар стоял у обрыва и лихорадочно искал причину, по которой ему бы не стоило шагать вниз. «Никогда не любила вас». — Ни-ко-гда, — произнёс он. И сделал шаг. Падать было легко. Напоследок ему вспомнился запах айнтопфа, закутавшаяся в плащ Амалия и деревенский паренек, мечтавший о полётах. «Стоило написать записку», — отстранённо подумал он, а потом наступила тишина. И больше не было боли и пустоты. Только темень — вязкая, не дающая поднять веки, давящая на них. Рудгар прокашлялся. Трудно было понять, жив он или мёртв. Но по всем расчетам, ему полагалось разбиться. Он успел подумать об этом, прежде чем знакомый голос громко протянул где-то над ухом: — О… Рудгар сделал усилие и наконец-то открыл глаза.