Веки кажутся тяжелее гирь. Время? Около полудня, судя по ослепительному свету, пробивающемуся к глазницам. Мокрая постель — ночной дождь залил кровать сквозь незапертое окно, открыв его настежь. Сквозь раму окна — песочно-желтый пейзаж кукурузного поля, листья и стебли которого тяжело свисают к земле, полные влаги, что еще не выжгла горячая звезда. Жарко и влажно. Отврат.
Ваня с трудом разлепляет глаза. Ежится, сползая на пол, кое-как натягивая шорты с футболкой и останавливаясь посреди комнаты. Бездумно прикладывает руку ко лбу. Сгиб локтя чешется, мысли путаются, как ни старается думать, мозг выдает пустоту. Нужно проветриться.
Море ледяное, но он ныряет в него с головой, бросается в объятья пролива, будто он может исцелить похмелье, отхода и всё на свете. Выныривает и чуть не задыхается от того, как холод сжал легкие. Вода синяя-синяя, сквозь неё видно свои тощие ноги, поджимающиеся пальцы, песчаное дно. Штиль, волн нет, солнце палит нещадно, голова начинает нагреваться, поэтому он ныряет снова. И снова. Пока губы не синеют под стать воде, а пальцы не перестают разжиматься. Гребет к берегу, на полпути замечая длинную фигуру, маячащую возле его одежды. Слава лениво машет ему бутылкой «Балтики», когда он выходит, трясущийся и мокрый, прикрываясь руками. Смотрит, как он одевается. Щурится.
— А на небе только и разговоров, что о море и о закате, — сообщает он вместо приветствия, когда Ваня, одетый и свежий, садится рядом, — Там говорят о том, как чертовски здорово наблюдать за огромным огненным шаром, как он тает в волнах. И еле видимый свет, словно от свечи, горит где-то в глубине.
— Сейчас полдень.
— Это цитата, мэн. Культовый фильм. Классика.
— Не заебало говорить цитатами?
Слава с секунду смотрит на него.
— А тебя не заебало быть таким занудой? Это постмодернизм. Дадаизм. Из своей речи ты делаешь коллаж, аккуратно выкладывая её из чужих слов и фраз. Желательно ещё и применять не к месту, чтобы сталкивать чужеродные реальности.
— Это тоже цитата?
— Иди нахуй. Это интерпретация. Хочешь услышать про себя устами великих? А? Слушай: «Он был настолько открытым, что было видно, как голубые и сиреневые мысли пульсируют в венах его рук». Это Виан. Хочешь похмелиться? — протягивает только что открытую бутылку, из которой еще сочится пенка.
Ваня берет, стараясь не смотреть на Славу, обдумывая сказанное. Его лицо покраснело то ли от смущения, то ли от палящего солнца, потому он отворачивается в сторону далеких лодок на востоке и пялится на них, медленно опрокидывая в себя пиво. Действительно ли он настолько прост, что всё видно издалека? А что вообще видеть? Он сам не до конца разобрался, что именно Слава может углядеть в нем. Пытается исподтишка краем глаза посмотреть на Карелина. Тот сосредоточенно хоронит в песке пивную крышку. Говорит:
— Спокойно, амиго, твои секреты со мной, — и не понятно, кому он это, Ване или крышке. Да хоть себе.
Светло ввинчивает бутылку в податливый пляж и пытается перевести тему:
— Что с Кириллом?
— А что с ним? — не отрываясь от закапывания.
— Ну… — с волос капает на одежду, — он странный. Почему маска? Одежда в дырках. Голос этот его замогильный, игры с ножом. К чему всё это?
— Я думал, у вас в деревне все такие, не заметите.
— Да пошел ты.
Пролив мерцает под полуденным солнцем. Голосят громкие чайки, время от времени бросаясь в зеркальную гладь, чтобы выудить мелкую рыбешку и, проглотив, снова оглушать всех криком. Слава отряхивает руки от песка, берет пиво и пьет размашистыми глотками, смотря сквозь прикрытые веки за горизонт.
— Я вообще пришел сказать, что вечером возвращаюсь в Хабаровск. Сашку с собой увожу, кстати. Можешь проводить нас на поезд, если хочешь.
— А Кирилл?
— Он… уже уехал. Прочь на ночной электричке.
Ваня кивает.
— Я приду.
***
Они идут по дороге молча. Садится солнце. Слава несет Сашину сумку, полную нужных вещей.
На станции — никого. Ждут около получаса.
Садятся. Посадка всего две минуты. Светло жмет руку Славке и наскоро обнимает Сашку.
Когда поезд отъезжает, медленно становясь всё дальше, хирург внутри Вани режет его сердце на тысячи кусков, разрывая сначала мышцы, потом артерии, а затем принимаясь за душу. Внутри всё больнее, и, кажется, он сейчас совсем не по-пацански расплачется, но тут две фигуры спрыгивают с вагона и бегут по направлению к нему. Им вслед ругается проводница. Через несколько секунд запыхавшийся Славка перекрикивает стук колёс:
— Поехали с нами, Вань. Плюнь на всё! Начнем новую жизнь! Создадим группу на троих, я уже название придумал — Ежемесячные, будем домашний пих-пох вместе делать. Саша на бэках и мы с тобой дуэтом, согласен? Поехали, Вань!
Позади него кивает улыбающаяся Сашка.
«Давай, братишка»
Закатное солнце играет в её медных волосах, слепя глаза.
Её родная улыбка — единственное, что он видит на фоне удаляющегося локомотива.
Он не думает, что потеряет, а что приобретет, если уедет.
А просто срывается с места.
Эпилог
В однушке накурено и грязно. Надо прибраться что ли, думает Слава, Ваня же просил. Он лениво проходится по комнате, проводя ладонью по слою пыли. Натыкается на конверт с фотографиями, которые Саша проявила буквально сегодня, но еще не успела посмотреть. Вынимает их, просматривая одну за другой.
Махаон в дневном свете. Махаон в режиме ночной съемки. Упавшее дерево. Блеск флакончика с каплей одеколона на дне. Кусок его бурой куртки со значками. Песочный замок. Далекий фрегат. Капустница, присевшая на палец.
Слава останавливается, рука замирает с последней фотографией в воздухе. Задний фон — чернота, в кругу вспышки кукурузные стебли. И лицо: кожа — прелая кожура старого яблока — выделяет острый нос, щеки — сплошные дюны шрамов, красные зрачки смотрят прямиком в камеру, левое веко течет, губы плотно сжаты в зловещем укоре. Черная панама. Застегнутая на последнюю пуговицу клетчатая рубашка.
Он смотрит на неё, завороженный. Короткие вспышки воспоминаний на секунду завладевают его мыслями. Затем достает зажигалку из кармана и поджигает. Глянец скукоживается, пожираемый маленьким пожаром, тоненько, почти не слышно, скуля. Падает на пол, через минуту превращаясь в пахнущую дымом серую массу. Слава давит её кедом и идет за метлой на кухню.
