Rogue n'Saint

      В один день он так и не возвращается с охоты. Просто не возвращается. День заканчивается, сменяясь холодным и тоскливым вечером, полным пустого ожидания. Вечер сменяется беспокойной ночью, тревожными снами и холодными липкими кошмарами. Ночь сменяется монотонно серым утром, бесплотными упованиями, а он все не возвращается.       Люди ждут.       Первые сутки они просто ждут, и верят в своего героя. Люди знают, что Дэрил Диксон — почти бессмертный сукин сын. Удачливый и ловкий ублюдок, который вернется на рассвете, с первыми лучами солнца, добычей и новой надеждой на еще один день спокойной сытой жизни. Потому что так всегда было. Потому что люди верят, что так всегда будет.       Древние греки восхваляли Артемиду. Древние римляне поклонялись Диане. Современные люди видят своих новых богов в совете, который оберегает и защищает их, дает им пищу и кров, позволяет жить и растить своих детей. Когда старый мир окончательно рухнет, стерев с лица земли все упоминания об истории и религии человечества, новые поколения, выросшие на этой земле, назовут божество охоты и стрельбы из лука именем Дэрила Диксона. Будут рассказывать легенды о нем, изображать на амулетах, приносить к его личному алтарю подношения с просьбами об удаче и ловкости. Всем будет плевать, что живой Дэрил Диксон никогда не одобрил бы подобного поклонения.       Потому что он не возвращается.       Ближе к обеду второго дня Карл сплевывает и хватается за молоток и дощечки. Могила будет пустая. Дэрил Диксон — достаточно умный сукин сын, чтобы пустить себе пулю в голову, и рука у него не дрогнет ради такой необходимости. Он как-то упоминал, что буддист. Карл точно не понимает, что значит «буддист», но уверен, что не то же самое, что «атеист». Поэтому все равно сколачивает крест. А как иначе? Если не будет надгробия, как узнать, что здесь они закопали все то, что напоминало об этом человеке? Без креста холмик земли быстро порастет травой и скромными полевыми цветами. Глупые люди и глупые дети будут топтать ногами могилу Дэрила Диксона. Карл сколачивает на совесть, потому что не хочет этого. Карл старательно вырезает ножом на дощечке его имя, когда получает новости.       Человек, притащивший его на себе к центральным воротам, перемазан спекшейся кровью и подсохшей грязью. На нем старая черная футболка, джинсы, грязные настолько, что уже не ясно, какого цвета они были в прошлой жизни, изодранное черное драповое пальто, а под ним истертый кожаный жилет с несколькими парными пистолетами и оперативные кобуры с еще тремя. Он отстреливается одной рукой из пистолета с глушителем, второй поправляя сползшего с плеча почти отключившегося охотника, и требует, чтобы его впустили. За спиной у него перепачканный остатками мозговой жидкости арбалет без стрел, на груди — связка белок, нанизанных в большое пушистое ожерелье. Человек, притащивший на себе Дэрила Диксона, заявляет, что они братья.       Естественно, что никто не верит. Естественно, что у него отбирают оружие и под дулом запирают в камере. Все понимают, почему это нужно. Все, кроме него.       Сначала отрицание. Страх. Простой человеческий ужас. Он стоит на коленях возле решетки, упершись в холодный метал закопченным лбом, слушая, как в соседней камере хрипит от жгучей боли его родной брат. Тот, кого он считает родным братом, думает Рик. Или врет.       Потом гнев. Злоба. Отчаянная злоба. Он бьет ладонями по прутьям, не в силах слушать сухие приказы доктора и сдавленное рычание брата — Мерфи, как он его называет — сквозь крепко стиснутые зубы. Забористо матерится, щедро посыпая проклятиями и поминая Господа, и всех предков и родственников тех, кто его запер. Он думает о том, как брат однажды сидел точно так же в коридоре больницы, пока ему обрабатывали порезанные наручниками запястья и отбитые ребра. Это было еще до того, как началась вся эта хрень.       Еще позже торг. Попытки договориться на любых условиях. Что угодно пообещать и сделать, лишь бы открыли дверь, лишь бы пустили к брату. Этот парень совершенно ненормальный. Просто в хлам чокнутый. Рик знает, что это не его брат, потому что Рик знает его настоящего брата. Мерлу бы это совсем не понравилось, но Мерла здесь нет, чтобы высказать свое недовольство по этому поводу. Есть только этот парень — чокнутый, который придумал себе младшего брата в случайном встречном.       И депрессия. Он сдается. Сидит на полу, слушая, как разбиваются о серый бетонный пол капли осевшего на серый бетонный потолок конденсата, пытается уловить в соседней камере хотя бы звук. Он совершенно опустошен и совершенно чокнутый. У него сильно отросшие волосы, слиплись от ссохшейся крови в почерневшие струпья, и глаз дергается в такт каплющей воде.       — Его укусили? — наконец, раздается его хриплый голос.       Это уже принятие. Смирение. Состояние на грани сознания и полной потери сил от истощения. Он не просит за себя — только за брата. Все что угодно, лишь бы знать, что дорогой тебе человек жив и имеет все шансы пойти на поправку. Теперь с ним можно разговаривать.       — Конечно нет, — сам себе отвечает незнакомец, решив, что его часовой монолог никто так и не поддержит. — Конечно нет, иначе бы он уже обратился, и вы бы его пристрелили. Пристрели бы моего маленького братишку, не дав с ним даже попрощаться.       У него пронзительные серо-голубые глаза. Такие ясные, но отдающие легким безумием. Он растягивается на холодном бетонном полу во весь рост, удобно вытянув ноги, и готовится продолжать этот бессмысленный разговор с потолком. Рика совсем не удивляет, что он проигнорировал койку. Может, конечно, это какое-то личное отвращение к тюремным нарам. Хотя скорее просто безумие, подточившее его изнутри за долгие месяцы скитаний и непрестанной череды убийств. Рик даже не берется гадать, что больше отравляет мозги. Наверное, все сразу.       — Он в порядке, — зачем-то все-таки отвечает Рик, разводя руками. Потому что надоело слушать этот голос, эхом разносящийся по тюремному блоку. — Ранен. Вымотан. Обезвожен. Но жить будет — это факт. Как только придет в себя — сможете поболтать, если, конечно, он захочет тебя видеть.       — Захочет, не сомневайся. Мой братишка не оставит меня здесь за решеткой, — мужчина улыбается и переворачивается на живот, приподнявшись на сбитых локтях. Смотрит на Рика этими серо-голубыми глазами из-под слипшихся косм. Может, он и прав. У Дэрила глаза почти точь-в-точь, только всегда прищуренные. — Хотя ты же и его оставил за решеткой. Как зверей нас обоих запер. Господи, мир рухнул, а я снова в тюрьме…       — Как тебя зовут? — не выдерживает Рик.       Вся эта бессмысленная трескотня уже порядком ему осточертела. Братья у Дэрила Диксона, сколько бы их там ни было, ужасно разговорчивые — не то, что он сам. И все, как один, так и лезут в душу. Мерл был отъявленным негодяем и жестоким психопатом, но от его слов — и это каждый мог подтвердить — бывало, чувствуешь себя так, словно натворил больше и хуже него самого. И хотя сложно было признавать это даже себе, Рик подумывал, что в этом парне за хреновым воспитанием и расистскими замашками не состоялся отличный, по сути, следователь или детектив.       Что-то подсказывало Рику, что по сравнению с новым незваным гостем, негодяй, садист и психопат Мерл Диксон — просто агнец Божий. Чутье это, или внутренний голос — не важно. Если бы Рик был ученым-психологом, он бы назвал это «прогрессией мерзопакостности братьев Диксонов», где самый младший Дэрил стоял бы в самом начале шкалы, а вот этот сомнительный тип отражал бы ее апогей.       — Коннор. Коннор МакМанус, — кивает пришелец. Повторяет по буквам — чтобы правильно написали фамилию на надгробии, если вдруг решат избавиться, а Рик еще раз убеждается в том, что он ненормальный, чокнутый, сбрендивший, поехавший, ебнутый. Потому что он Коннор Мак-ебать-его-Манус. Не Диксон. — А его — Мерфи. Коннор и Мерфи МакМанусы. К вашим услугам.       — Блять… — шепчет Рик, совершенно окончательно запутавшись. Гребаный ирландец говорит слишком много для его больной и усталой головы: его только имя спросили, а он чуть не выдал всю родословную до седьмого колена. — Как ты нашел это место?       — Шутишь? Да мне ходячий навигатор всю дорогу на ухо твердил, где поворачивать, — смеется Коннор. У него-то как раз настроение говорить, и говорить, и говорить. Рассказывать, даже если ему не отвечают, потому что, хотя бы, слушают — выгодное качество живых, совсем не присущее мертвым, среди которых он бродил, пока не сошел с ума. Среди которых он продолжал бродить, когда уже сошел. — Наткнулся на него, когда он едва коньки не отбросил. Думал, от радости начну обниматься с ближайшими монстрами, но не стал. Заночевали на куче трупов — если подумать, отвратнее и быть не может, но я уже как-то смирился за последнее время, знаешь. Я его связал, хотя не нашел укусов. На рассвете он начал бредить про тюрьму, про людей — все рвался идти, хоть и валился с ног — и я даже в мыслях не имел, куда нам податься теперь. Иногда он узнавал меня, иногда снова впадал в бред и как будто впервые видел. Так я понял, что времени мало — или я дотащу его сюда, или… сначала закончу его, потом себя. В общем, мы двинулись в путь, и через пол дня добрались до ворот…       Рик хочет остановить этот поток сознания. Чужого и совершенно повернутого сознания, вгрызающегося ему в виски проникновенным голосом долбаного лепрекона. Но поворачивает голову, чтобы увидеть, как Коннор достает из-под замызганного воротника серебряный медальон — потертый, потасканный, как его хозяин, медальон с нацарапанным на створке крестиком. Внутри две полувыцветшие фотографии не вырезаны, но очень аккуратно оборванны пальцами по форме неровного эллипса: на одной — лохматый и смешной тип в черных «авиаторах», криво сидящих на горбатом носу, на другой — у Рика что-то внутри обрывается — совсем еще молодой и свежий Дэрил Диксон. Ухмыляется с помятого клочка бумаги, еще даже не представляет себе то дерьмо, что случится с ним в не таком уж далеком будущем.       — Я знаю, ты не веришь мне.       Рик не верит. Хочет не верить, но у Коннора та же улыбка, те же глаза, те же ямочки на щеках. У Коннора эта идиотская фотография. Она не вытащена из бумажника, не срезана с документов — Дэрил Диксон никогда не носил ни того, ни другого — она всегда была у Коннора. Так или иначе, даже если Рик не хочет этого признавать — не вмешайся Коннор, сегодня на закате община хоронила бы Дэрила Диксона. И этой фотографии более, чем достаточно, чтобы заставить его переступить через какие-то там желания.       — Сколько ходячих ты убил? — Рик сдается, делая над собой это невероятное усилие. Не полная капитуляция, но нужно хотя бы знать, кого он оставляет рядом с собой и своими людьми. Три простых вопроса — такая мелочь — и три простых ответа, рассказывающие о человеке все, что нужно знать в этом новом мире.       — Монстров, что ли? — скалится Коннор.       Вопросы — вопросами, но со временем Рик научился понимать даже такую незначительную, на первый взгляд, деталь: отношение к проблеме через ее название. «Ходячие» — у него получилось достаточно нейтральное. Просто ходячие трупы. Хершел звал их «больными», веря, что можно помочь. Губернатор насмешливо называл «кусаками», подчеркивая опасность, но смеясь над ней. Коннор не считает их ни людьми, ни даже теми, кто когда-то был людьми. От «монстров» проще защищаться, монстров легче убивать, когда не думаешь, будто у них есть что-то общее с тобой и другими выжившими.       — Ты думаешь, я считал? Сколько пытались меня сожрать, столько и…       — Сколько людей ты убил? — перебивает Рик. Надоела эта полемика.       — До? Или после?       И Рик не знает, что ему ответить. Скольких живых людей мог спокойно убить Коннор МакМанус до того, как на мир обрушился апокалипсис, и не раскаяться? Одного? Двух? Десятки? Сотни? Он совсем не похож на копа или любого другого законника. Рик видел достаточно людей, чтобы знать это наверняка. Тогда кто же он? Такой же беглый уголовник, как и Мерл, видимо. «Господи, мир рухнул, а я снова в тюрьме…», — сказал он вначале, с отвращением глядя на решетки и нары.       Боже милостивый, как же достали эти чертовы свихнувшиеся братья Дэрила Диксона, поскорее бы они все закончились. Или он все-таки Мерфи МакМанус? Рику плевать, хотя если так, то почему врал на счет имени?       — После, — остальное не важно. Рик не хочет знать ни о прошлом Коннора, ни о прошлом Дэрила. Поэтому он никогда не спрашивал. Поэтому он не спрашивает сейчас. Все это не имеет значения.       — Ни одного, — Коннор выглядит, как придурок, и смеется тоже придурковато. — Думаешь, мне жмуриков не хватает, чтобы на живых пули тратить? Я не дурак, чтобы нарываться в одиночку — лучше обойду стороной.       В одном его разговорчивость выступает плюсом — Рику даже не приходится спрашивать: «Почему?». У этого безумия все же есть капля здравомыслия: не стоит лезть на рожон, разыгрывая воина-одиночку. Без группы, без тех, кто прикроет тебе спину и не оставит умирать, трусливо унося ноги, не стоит затевать войну со всем миром. Безопаснее и проще жить в пути, собирательством и мелкими кражами, перемещаясь от укрытия к укрытию. Постоянно бежать — это тоже способ продержаться. Может быть, даже лучший из всех, которые знает Рик.       Так или иначе, он не так уж опасен. Может, не в себе, но точно не буйно-помешанный и на людей нападать не станет. Кто знает, может это пополнение колонии даже к лучшему? Если Дэрил Диксон, убитый горем от потери одного брата, внезапно найдет последний жалкий остаток своей семьи — кого-то, о ком стоит заботиться, ради кого стоит жить — всем, наверное, станет легче. Он был счастлив, пока Мерл ошивался здесь, хотя знал, что подставляет свою голову, хотя срался с братом по любому гребаному поводу, но все равно был счастлив. Не говоря уже о том, что адекватный старший брат, как предохранитель от вспышек гнева и суицидальных вылазок — тоже инструмент, пусть Рику и не хотелось бы.       — Ты голоден? — дурацкий вопрос. Рик знает ответ по тому, как у Коннора дёрнулись желваки и сверкнули глаза. Тощим его, конечно, не назовешь, но, похоже, последнее время с собирательством у него не задалось.       — Нет… — на автомате выпаливает Коннор, но потом поправляется и согласно кивает. — Да. Я, блять, уже дня три нихрена не ел, прости Господи.       — Хорошо, я принесу тебе еды. Ты дотащил этих белок, поэтому точно заслужил долю. К тому же Кэрол захочет тебя поблагодарить, — Рик считает, что так будет честно. Не ради Дэрила, не ради этого психа Коннора, просто потому, что так честно и по-человечески. — Но камеру не открою, пока… — Рик не хочет называть его по имени, не разобравшись до конца, — пока твой брат не очнется. Жди здесь, я скоро.       Как будто у Коннора есть шанс уйти, не дождавшись. Смешно. И грустно вместе с тем.       Рик уходит. За поворотом стихают его шаги, и место на ступеньке серой металлической лестницы, где только что сидел Рик и допрашивал его, занимает тишина. И эта тишина хуже Рика, потому что она совершенно безмолвная, немая, и почти неслышно как в соседней камере сопит его братишка — только вода продолжает капать с серого бетонного потолка на чертов серый бетонный пол.       Рик уходит слишком быстро. Наверное, это тоже к лучшему. Коннор не успел рассказать ему, как потерял Мерфи еще в Атланте, больше года назад, когда все только начиналось. Не успел поведать, как Мерфи, горящий в снедающей все тело агонии, зажимал пальцами кровоточащую рваную рану на месте выдранного зубами куска плоти и умолял прекратить свои страдания. И как он, поцеловав брата в пылающий жаром лоб, одним коротким жестом выполнил его просьбу, а после долго сидел, баюкая на руках остывающее тело, роняя на бледное умиротворенное лицо покойника немые слезы. И как закапывал его холодный труп на заднем дворе домика где они прятались, и как, сдирая пальцы в кровь, ножом выбивал надписи на могильном камне, чтобы не забыть. Чтобы никогда не забывать. Не успел, в конце концов, поделиться, как почувствовал тишину вокруг и внутри себя. Тишину, такую громкую, что заглушала собой все: хрипы, стоны, взрывы и выстрелы, крики и прочие мольбы. Тишину, пришедшую вслед за грохотом обрушенного в пропасть прошлого. Коннор всегда надеялся, что они умрут в один день, так и не узнав каково это — чувствовать себя так, будто покончил с собой и остался жив.       Но место Мерфи заняло это звенящее безмолвие, бродившее за ним по пятам до вчерашнего дня. И теперь его больше не будет, потому что младший братец вернулся.       Коннор блаженно улыбается, вслушиваясь в тишину последний раз.       — Я никуда не уйду, парень. Я теперь никуда не уйду…