Rogue n'Saint

      Рик думает, что для беспринципного и безжалостного ублюдка, каким он сам себя считает, Дэрил Диксон слишком мягкий. Склонность к насилию и жестокости, всегда бывшие частью его поганой натуры, все равно никогда не сумели бы забить в нем ту страшную и еще более опасную черту — его гребаную человечность. Мерл не просто так защищал его, воспитывал, беспокоился. Мерл Диксон берег от всего мира и себя самого свою странную и неуравновешенную светлую частичку, в которой, несмотря на все попытки окружающей среды, еще остались честность, доброта и сострадание. Это Дэрил Диксон продолжал искать Софию, когда никто уже не верил, что она может быть жива. Это Дэрил Диксон не раз и не два спасал Кэрол, отбившуюся от остальных. Это Дэрил Диксон заботился о маленькой Джудит и искал для нее пропитание, пока Рик сходил с ума от отчаяния и депрессии. В конце концов, это он тащил в тюрьму каждого второго встречного выжившего и учил его адаптироваться.              Рик думает, что все пошло под откос в тот момент, когда очнувшийся Дэрил Диксон в первую очередь не просит курить или выпить чего-нибудь крепкого, не шутит и не язвит по поводу собственных похорон. Вместо этого — привычного и правильного — справляется о том парне, что нашел его и приволок сюда, когда тот уже собирался сунуть дуло пистолета себе в рот и спустить курок. Когда Дэрил Диксон, войдя в эту камеру и услышав тихое на выдохе «Мерф», не отшатывается, не захлопывает дверь, не уходит дальше по своим делам, оставляя этого полоумного навеки гнить за решеткой, но делает шаг вперед. Один маленький шаг.              Рик закрывает глаза и сглатывает.              Рик думает, что Дэрил Диксон делает шаг в бездну. Только в данный момент Дэрилу Диксону решительно плевать, что там по этому поводу думает Рик. Ему вообще плевать на любые мнения и комментарии в данный момент. Пусть хоть весь мир встанет между ним и этим несчастным, грязным и отчаянным человеком — что-то такое в его глазах, за что Дэрил Диксон готов сражаться, расталкивая руками всех на своем пути. То, что Рик считает безумием, в нем вызывает благоговейный трепет, не позволяющий говорить громче шепота.              — Мне знакомо твое лицо.              Ложь. Оба это уже знают. Может, видел где-то однажды в толпе или по телеку. В рубрике «Их разыскивает полиция», например.              — Я почти ничего не помню.              Ложь. Такая глупая и наивная ложь. Они оба лгут — Дэрил открыто, а Коннор тем, что не уличает его в этой лжи. У него на шее нет татуировки с изображением Девы Марии, нет надписи «Aequitas» на указательном пальце, ажурного кельтского креста на предплечье.              — Мерф…              Ложь. Он лжет сам себе и ему, и еще застывшему позади Рику в придачу. Он все еще не верит. Не может поверить. Тогда, среди толпы ходячих с полуживым Дэрилом на руках, не было времени разбираться — лицо точь-в-точь, а больше Коннору и не требовалось доказательств. Теперь он получает всего сполна. Как шквал на него рушится осознание собственной ошибки. Как мог он не отличить собственного брата от этого проходимца? Как мог он?! Забыть свою плоть, кровь. Забыть. Променять. На всего лишь похожее лицо.              И все же он называет этого бродягу именем брата. Зачем? Это не упорство в своем заблуждении, вовсе нет. Коннор делает это не для того, чтобы что-то кому-то доказывать, даже если не прав. Ошибся ли он?              За долгие годы под одной крышей с непутевым раздолбаем Мерфи, он изучил и вызубрил, словно одну из бесчисленных молитв и псалмов, самый натуральный свод повадок «младших братьев». Черты характера, жесты, поведение, манеру держаться и говорить — словом, все что выдавало бы с головой. Немалый опыт позволял ему почти безошибочно вычислять только по одному виду человека, были ли у него братья или сестры. И сейчас, считав все эти черты и сложив их воедино, Коннор подводит итогом, что Дэрил Диксон любил своего старшего брата больше, чем кого-либо на всем свете. Той самой особенной братской любовью, в которой двое готовы перегрызть друг другу глотки, но в случае реальной опасности сообща разорвут врага в клочья. Рана в душе еще свежа и кровоточит — это случилось совсем недавно и ощущается еще так близко…              Все нутро выкручивает и раздирает в противоречии. У Коннора эта пустота уже понемногу заросла мхом и вереском, тогда как Дэрил пока не смирился с ней — он отчаянно ищет, чем бы заполнить. Нет, он уже нашел. И Коннор рад бы бросить себя, но бросить его… Что если бы он сам погиб, а Мерфи остался совсем один? Что если бы он скитался по миру, спасаясь от своего горького безумия? Быть может, старший брат погибшего Дэрила Диксона точно так же взял бы его себе — такого похожего.              Коннор делает шаг вперед, совсем немного сокращая расстояние — достаточно для того, чтобы протянуть руку, касаясь его щеки кончиками пальцев. Ребра сдавливает тисками в один тугой комок невыносимого отчаяния. Глаза щиплет, хочется плакать, но Коннор не уверен в своем желании: то ли обнимать его, трепать за темные волосы, рыдая от радости, то ли прогнать вон и выть от горя, растянувшись на холодном полу. Вместо этого он только медленно зажмуривает глаза, а потом также медленно открывает их. Дэрил все так же стоит перед ним, и глаза у него тоже блестят от слез, и губы непроизвольно тянутся. Он делает шаг навстречу, ладонями обнимает худое бледное лицо и прислоняется лбом ко лбу Коннора. Среди обрывков мутного бреда, смазавшего прошедшие несколько дней в одно сплошное расплывчатое пятно, он вспоминает это лицо и этот голос, зовущий его, не позволяющий полностью отключиться и скользнуть в забвение. Он помнит, как Коннор отпаивал его остатками своей воды, обрабатывал раны последними каплями припасенного в плоской фляге виски, перевязывал их, разодрав на лоскут последнюю чистую футболку. Плевать даже, что этот псих принял его за родного брата — собственный брат Дэрила никогда не делал для него ничего подобного. Отдать последнее, что у тебя есть первому встречному — это дорого стоит.              — Идем, — после минутной паузы Дэрил освобождается и кивает в сторону выхода, шмыгая носом. В состоянии опьянения собственным шоком и смущением он почти забывает сказать, куда и зачем. И только когда понимает, что Коннор даже с места не двинулся, вспоминает уточнить, через силу улыбаясь. — Отмоем тебя хорошенько. И подыщем одежду.              Коннор почти нехотя делает свой шаг. К выходу из клетки, к своей ограниченной свободе. Еще один шаг. В бездну.              В темном безлюдном туннеле тюрьмы им на долю секунды еще раз овладевает страстное желание напасть на Дэрила сзади и задушить — за одно лишь то, что посмел быть похожим на его брата — и снова бежать подальше. Спасаться бегством от своего безумия. Коннор это умеет. Последнее время, Коннор ничего не умеет лучше. Но что-то заставляет его остаться. Даже не то, что этот человек — неважно, как там его звали — силен, действительно силен. Он жилистый, сухой, но способен переломить пополам. «Совсем, как брат?», — думает Коннор. Нет, даже не это. Скорее то, что он безмолвно и не торгуясь принял правила игры, вовсе не зная их.              Он принимает на веру. Даже не на обещание — просто на веру. Слепую, бездумную, не подлежащую сомнениям или даже желанию проверять. Он верит не в исход или посуленную награду — просто в Коннора и ту игру, что он затеял. Его решительность проступает мурашками по коже, когда он, после того, как они вместе сумели освободить Коннора от грязной присохшей одежды, скидывает свою и становится рядом под душ. Его слепая вера и упорство очаровывают. Коннор с отвращением к себе прикидывает, что задушить его и сбежать можно потом. Вечером, завтра, когда-нибудь. Позже.              Пока же он рассматривает перед собой спину в рубцах от старых глубоких порезов. На это больно смотреть. Если так он был наказан за свою искреннюю веру… Коннор хотел бы стать ему лучшим богом.              В этих мыслях рука сама собой дергается навстречу, и подушечки пальцев скользят по белесым полоскам, проверяя их реальность. Вздыбленная кожа лоснится гладкими краями рваных ран. На секунду перед внутренним взором он видит. Мальчишку. Обреченного, но все еще верящего. И тяжелую руку, наносящую увечья так безжалостно и неумолимо… Отец? У них с Мерфи не было отца — Ноа так долго и горько потом просил прощения у сыновей и у благоверной за то, что пришлось покинуть их. Мать говорила, что поэтому они родились сразу взрослыми. А этот… В душе он так и не вырос, он все еще ребенок.              Коннору безумно жаль, что это не его брат, но он готов принять этого вечного мальчишку. Неважно. Все не важно. Он, словно зачарованный, водит кончиками пальцев по узорам следов чьего-то бездумного и отчаянного насилия. Дэрил нервно ведет плечами — он смущен, понимает Коннор. Его прикосновение к чужой тайне сейчас куда более интимно, чем любое вмешательство в личную жизнь.              — Это… — неуверенно начинает Дэрил, и сейчас он заставит себя рассказать историю этих рубцов — всех до одного. Он оборачивается через плечо, опускает взгляд, избегая прямого зрительного контакта. Ему неловко и не хочется говорить об этом, но он вынуждает сам себя, полагая, что на этом, наверное, и строится доверие. А они негласно поклялись друг другу доверять.              — Замолчи, — тихо произносит Коннор, стараясь, чтобы не прозвучало грубо. И накрывает рубцы широкой ладонью, скрывающей до половины страшное месиво. — Это — только твое. Ты ничего не должен говорить.              Уж он-то знает наверняка, что доверие вовсе не требует открывать друг другу все свои тайны. Доверие — в том, чтобы уважительно относиться к этим тайнам, позволяя другому так нежно и трепетно лелеять память о том постыдном и ужасном, что он никогда уже не сможет изменить. Это прошлое уже не важно, но, если однажды Дэрил сам придет к тому, чтобы скинуть с себя эту тяжкую ношу — Коннор выслушает его, потому что он готов принят этого вечного мальчишку. Плевать, что он, наверное, того же возраста — немного за сорок. Все равно мальчишка.              Коннор помнит, как они с братом вечно бесились в душе — даже смертельно устав, не могли помыться, чтобы не подраться или не подурачиться. Хохотали, кидаясь друг в друга мочалками, мылили друг другу уши и волосы, щекотались до искр из глаз. Потом, хватаясь руками за колющие от смеха бока, сползали по кафелю и, изредка все еще поддевая один другого, наконец, принимались за дело. Потом Мерф похабно шутил про «потереть спинку» и все начиналось по новой, а заканчивалось как придется — они с равным успехом могли обидеться друг на друга и не говорить до вечера, или же свести все в шутку и увалиться смотреть ящик с бутылкой-другой пива.              Бывало же и так, что взведенный Коннор, наплевав на все, рывком закручивал оба вентиля, и почти бросался на Мерфи, зажимал его обеими руками к стене. Младший мгновенно заливался румянцем, смутившись, поджимался весь, закусывал губы, предвкушая, потому что, если Коннор пребывал в игривом настроении, быстрой развязки ждать бессмысленно. Его вялые попытки сопротивления только сильнее раззадоривали: брат настойчиво ловил его губы своими, преследуя каждый раз, когда Мерф пытался вырваться и отвернуться, хватал за запястья, удерживая их мягко, но повелительно, и, как последний доламывающий оборону удар, коленом вклинивался между крепко сведенных ног, не забывая провокационно потереться. Мерфи стонал и мгновенно растаивал, готовый в любую секунду безвольно сползти по стеночке, потому что коленки у него начинали дрожать еще до того, как Коннор переходил к решительным действиям. Ни одна в мире девчонка на смогла бы любить его так, как умеет только брат. И никого в этом мире Коннор не мог любить так же сильно как брата.              Он трясет головой, пытаясь выбить дурные мысли прочь. Воспоминания будоражат настолько, что ощущаются почти физически — еще немного и их эффект несложно будет увидеть. Такие яркие картинки. А ведь прошло уже больше года с тех пор как… Нет. Не думать, не смотреть, не реагировать. И Дэрил здесь, совсем рядом… Он похож и не похож одновременно. Он красивый, сильный, хорошо сложенный — как Мерф. И в то же время со своими шрамами, татуировками, своим диким затравленным взглядом… Не думать, не смотреть, не реагировать.              Коннор ожесточенно скребет себя щеткой, растирая кожу докрасна, сдирая струпы с мелких ранок и порезов. В водосток сочатся тоненькие разводы крови вместе с грязью и песком — сложно вспомнить, когда последний раз он мог нырнуть хотя бы в холодную воду озера или речки, не говоря уже о полноценном душе. Горячая вода медленно, но верно возвращает его к жизни, напоминая о временах, когда самым большим разочарованием было отключение этого необходимейшего удобства, и нехватка денег на сигареты и выпивку. Тогда все казалось таким простым и понятным — не было ничего невозможного. Даже тюремное заключение вовсе не стало поводом отчаиваться.              В волосах у него земля и спекшаяся кровь. Отмыть голову получается только после того, как Дэрил приносит ножницы и одну за другой безжалостно срезает слипшиеся пряди. Неровная и немного смешно торчащая прическа Коннора, оказывается, сплошь в тонких седых ниточках — бесконечная погоня так сильно измотала его. Смотреть в кривоватое прямоугольное зеркальце со сколотым краем становится настоящей пыткой — впервые видеть себя за долгое время, такого уставшего, осунувшегося, как будто постаревшего. И Дэрил, невольно ставший свидетелем этого знакомства с самим собой заново, решается нарушить невеселые мысли Коннора, протягивая ему ножницы.              — Теперь мой черед, — коротко кивает он.              Коннор сдержанно улыбается. Через пол часа водных процедур его кожа, сменившая землистый оттенок на нормальный розоватый, скрепит от чистоты и благоухает мылом. Волосы коротко и не ровно острижены — так же, как и у Дэрила, но это не очень-то важно, потому что в чистой одежде и на чистой постели Коннор засыпает этой ночью спокойно и сладко.       

***

             — Потерпи немного, братишка.              Коннор откидывает в сторону насквозь пропитанную горячим багрянцем тряпку на целый ворох таких же, и тянется за чистой. На лоскут, которым он ежесекундно вытирает кровь, пошло почти все тряпье, что он сумел найти в этом доме. Он в очередной раз щедро заливает перекисью рваную рану, и Мерфи, закусив рукав лежащего перед ним пальто, тихо и сдавленно сипит, до судороги стискивая челюсть. Пустой флакон летит в сторону. Коннор размашисто отирает льющийся градом пот, размазывая красным лоб и волосы.              — Все не так страшно, — дрожащим голосом фальшивит он. — Просто царапина.              Рана выглядит ужасающе — под лопаткой Мерфа не хватает доброго куска выдранной зубами плоти. Кровь все не останавливается, что бы они не делали — даже под действием химвеществ не желает сворачиваться и вставать плотным струпом, а перетянуть такую рану жгутом невозможно. Последние десять минут тянутся, словно резиновые, а кровь все течет, и течет, и течет.              — Не волнуйся, — уверяет Коннор скорее себя, чем его. — Мы тебя подлатаем и будешь как новенький. Вот увидишь — все будет хорошо.              Не будет. Ничего хорошего уже не будет ни сейчас, ни вообще когда-либо больше — оба прекрасно это понимают. Даже то, что кровоток удается остановить, не дает им надежды. Они уже опытным путем знают, что бывает после укуса. У Мерфи осталось всего несколько часов.              Коннор не хочет верить в то, что это происходит. Он грызет свое запястье и пытается не заплакать, когда укладывает брата спать, и Мерф просит связать ему хотя бы руки — вдруг это произойдет во сне. Больше всего — даже больше, чем за собственную жизнь — Мерфи боится навредить брату. Знает, что, когда выйдет время — это будет уже не он. К тому моменту, как его восставший труп вздумает полакомиться плотью брата, сам Мерфи будет уже мертв, но это не уменьшает его ответственности. Будь его воля, он бы закончил все это прямо сейчас.              Коннор не хочет верить, дрожащим голосом напевая почти забытую мелодию из детства и приглаживая брату волосы. Он делал так, когда в детстве Мерфи болел. Коннор надеется, что нарастающий жар под его ладонью — тоже всего лишь от простуды и перенапряжения. По все той же просьбе брата он идет спать в другую комнату, плотно прикрыв двери.              Ночью просыпается от того, что кто-то шурудит в замке. Ключ. Два поворота. Замок выщелкивается, впиваясь в пазы. С той стороны Мерфи отламывает ушко ключа, оставляя брата взаперти. Он знает, что Коннор сумеет выбраться, но позже. Он просто выигрывает несколько бесценных минут, так необходимых сейчас.              — Что ты удумал?! — орет Коннор, ударяя ладонями в дверь, но гладкое дерево не поддается. — Не смей! Мерф, ты слышишь меня? — он стучит кулаками яростнее, пытается выбить дверь ногой, но та все еще не думает сдаваться. — Мерф! Что бы ты не задумал — не надо!              Молчание с той стороны. Он понимает, что Мерфи уже все решил за них обоих. Коннор злится и давится слезами, потому что не согласен с правильностью этого решения. Ему приходится лезть в окно и обходить дом — все занимает на несколько минут меньше, чем Мерфи себе представлял. Он сидит на полу обессиленный, прислонившись спиной к стене у запертой двери — запалу хватило только дойти сюда и запереть этот чёртов замок. В обвисшей правой руке у него пистолет. Опущенный. Не может решиться, особенно теперь, перед братом.              — Даже не думай об этом, — решительно заявляет Коннор, пинком отшвыривая ствол. — Ты будешь жить. Мы выберемся, Мерф. Мы выберемся.              — Дурак, — презрительно фыркает Мерфи и сплевывает на пол кровью. — Все это дерьмо уже происходит. Никто не выберется, брат. Ты видишь это?! Ты видишь? Это уже происходит со мной. Посмотри! — он протягивает посиневшие руки с гниловатой кромкой ногтей. Почему так быстро, думает Коннор, почему так мало времени. — Разве ты не понимаешь, что это значит?! — он кривит обкусанные почерневшие губы — вокруг них уже толпятся язвы, сочащиеся гноем, когда Мерф срывает их пальцами и зубами. — Я не хочу, чтобы это случилось и с тобой тоже!              Его налитые кровью глаза лихорадочно блестят. Он прав, понимает Коннор. Он полностью бесконечно прав. Так по-дурацки все вышло. Коннор вздыхает — ему нечего на это ответить. Продолжать лгать о том, что все будет хорошо уже бессмысленно.              — Ты не должен брать этот грех на себя, — едва дыша произносит Коннор, твердо зная, что он говорит и зачем. — Мы казнили преступников, воров, убийц, насильников. Но самоубийство — тягчайший из грехов.              — Ты поможешь? — Мерф удрученно качает головой, опуская взгляд. Он и забыл обо всем этом в жуткой суматохе, что преследовала их последние пару месяцев. Как давно у них не было времени, чтобы даже как следует сесть в тишине и помолиться. Коннор правильно говорит — Господь не прощает трусов и беглецов, решивших свести счеты с жизнью. — Решил спасти мою душу и взять все на себя?              — Да, — согласно кивает Коннор, присаживаясь перед ним. — Да, я возьму. Из-за меня мы так влипли. Если бы не я, всего этого…              — Да пошел ты, — младший издает короткий лающий смешок. — Заткнись. Пути Господни неисповедимы, помнишь? Мы оба влипли, брат. Только я уже отстрелялся, а тебе еще расхлебывать это дерьмо.              Мерфи протягивает руку и шутливо подцепляет брата за подбородок. Коннор смеется вместе с ним, пытаясь припомнить, когда в последний раз они действительно искренне по-настоящему чему-то радовались. Вот уже несколько месяцев, как они забыли, что такое веселье, что такое счастье. Мир перестал быть для них простым и понятным — как будто сошел с ума, и пьяный, в полубреду свалился через край в бетономешалку. Вот уже несколько месяцев их с братом — тех, кто боролся за Добро, за Правду, за Истину и Справедливость — носит по кругу в вязкой противной массе гноя и мертвечины, как два маленьких гладких камешка, две крошечные песчинки в безумном-безумном мире. И один вот-вот смешается с этой грязной зловонной массой, оставив второго вертеться дальше. Снова мотаться кругами на огромных скоростях до тошноты, мечтая, мечтая, мечтая умереть все больше с каждым оборотом.              Мерфи отчего-то так легко и радостно, будто не он только что просил самого дорогого в мире человека взять на душу тяжкий грех братоубийства. Если Господь есть — он поймет. Уж Мерфи там сумеет договориться до того момента, как настанет время им встретиться. А пока придется Коннору одному, здесь…              Они смеются, срываясь в слезы. Прощание невыносимо. Коннор обнимает брата, прижимая к своей груди его горячую голову, треплет волосы, целует в макушку. Назад пути нет. Он не может оставить брата страдать. Он должен выполнить обещанное — должен отправить его в покой. Иного выхода нет. Если Господь есть… Почему он так жесток к его брату? Что такого ужасного сделал Мерфи, чего не сделал Коннор?              Он тянет время, пытаясь отсрочить страшное. Он тянет время, но времени у них все равно остается меньше и меньше. Коннор не может решиться. Должен, но не может.              — Закрой глаза, ладно? — шепчет он, не переставая прижимать голову брата к груди.              Мерф подчиняется. Он уже почти не дрожит. Коннор в последний раз привлекает его к себе, целует в лоб, в то же самое время доставая с пояса армейский нож. Ему тоже хочется зажмуриться и не видеть, но у него на это нет никакого права. Одно движение — такая мука! — Коннор слышит хруст металла сквозь пробитое нёбо. Мерфи в последний раз конвульсивно дергается в судорожной хватке, а после расслабленно затихает уже навсегда. Тоненькая струйка сочится по рукоятке, заливая Коннору пальцы. С нервным звоном отшвырнутое в сторону лезвие ударяется о деревянный косяк и застывает, а Коннор так и сидит на полу, комкая в пальцах черную футболку. Он знает, что поступил правильно, но от этого не легче. Если Господь есть… То какой же он все-таки ублюдочный сукин сын!              Желание орать об этом во всю глотку оборачивается задушенным хрипом — если бы у него были силы кричать, это был бы вопль отчаяния, боли и обиды. Пути Господни?! Чушь собачья! Зачем?! Зачем, Господи? Он аккуратно перекладывает брата на руках, чтобы в последний раз посмотреть на его лицо, прежде чем похоронить. Аккуратно, чтобы не запачкать, смахивает упрямо растрепанную челку со лба.              Но Мерфи широко распахивает веки. Глаза у него холодные, белесые. Потерявшая свой естественный цвет радужка в окантовке налившегося кровью белка, а в зрачках засело бельмо. Неживые, как у рыбы, глаза смотрят на Коннора, не мигая. Мерфи рывком подбирается, облизывает гнилым языком черные губы.              — Конни, Конни, Конни… — он смеется с придыханием, похожим на щелканье какого-то гигантского отвратительного насекомого. — Тебе мало показалось убить, чтобы избавиться от меня, Кон? — спрашивает он с издевательским елеем в рычащем голосе. По-птичьи склоняет голову на бок. Буравит насквозь слепым взглядом. — Так быстро нашел мне замену, братишка… Ты предал меня. Предал нас.              Черная пасть у него щерится страшными желтыми зубами, с которых капает зловонная слюна. Он проворно отрывисто перемещается, оказываясь слишком близко к застывшему в ужасе Коннору. И кусает, выдирая кусок мяса из шеи, так что даже не закричать. Это невозможно, но Коннор будто слышит над ухом его желчный шепот:              — Ненавижу тебя… Ненавижу!              И просыпается.              Подрывается на своей постели в холодном поту, на автомате сразу прикусывая ребро ладони, чтобы не разбудить своими криками весь блок. Сдавленное сипение рвется у него из горла, почти у ключицы дотлевает фантомная боль от укуса, по щекам течет сплошная соленая река без берегов, срываясь водопадом через край. В ночной тиши слышно даже, как стучат по одеялу капли. Кап-кап. Два темных пятнышка на ситцевой ткани в мелкий цветочек. Кап-кап. Как тогда в камере капало с серого бетонного потолка. Кап-кап…              Коннор наивно думал, что выплакал все до последнего, и не осталось больше слез. Но вот уже четвертую ночь с тех пор, как поселился здесь полноправным членом колонии, он просыпается, содрогаясь в беззвучном рыдании. Каждый раз во сне одно и то же, как будто его режут на тонкие продольные полоски, а затем складывают заново в перекошенную фигурку, лишь отдаленно напоминающую очертаниями человека. Осознанная часть его прекрасно понимает, что все это — лишь его больное воображение, отклики безумия, нежелающего покидать нездоровый, иссушенный бредовыми мыслями мозг. Настоящий Мерфи никогда не сделал и не сказал бы ничего подобного. Даже в самые горячие ссоры и перепалки ни один не опускался до того, чтобы произнести подобное вслух. «Ненавижу тебя!» — даже голос во сне не тот, убеждает он себя. Но тревога и подавленность не отступают. Подсознание, рисовавшее этот сон, словно душевнобольной художник, приложило все усилия, чтобы никакие разумные доводы не помогли ему прийти в себя.              Обуянный яростью и немым ужасом, он вскакивает с кровати, лихорадочно хватая в темноте свои тряпки и одеваясь на бегу. Душно. Как же душно в серых бетонных стенах. Нечем дышать, прокушено насквозь горло, пробиты легкие. Спертый воздух пропах кожей и пылью. Он забивает нежные тонкие альвеолы, словно песок, и оседает на дне. Вдох — песчинки испуганным беспорядочным вихрем взлетают, царапая наждачкой мягкие ткани. Выдох — волна откатывается, скребясь обломанными ногтями скрюченных мертвых пальцев, и снова срывается на дно колодца. Коннор видит себя со стороны утопающим в пустыне, захлебнувшимся в барханном море.              Он отчаянно пытается всплыть — только глоток чистой ночной прохлады спасет его сейчас. Он рвется к поверхности, словно рыба, что выбрасывается летом на океанский берег и гибнет, заваниваясь на жаре под палящим солнцем. Рыба бьет хвостом и открывает ржавый рот. Рыба пялится на солнце слепыми стеклянными глазами. Глазами Мерфи. Его колышет из стороны в сторону, словно волнами океанского прибоя. Его сбивает с ног накатывающим валом бессилия. На языке йодистый привкус тухлых водорослей. Он отчаянно пытается всплыть — и вырывается на крышу.              Плоский диск земли лежит за парапетом во все стороны до горизонта — там за лесом кончается известный новым людям мир и начинается припаянный к тверди кобальтовый купол неба. Коннор отчетливо видит нынешнее мироустройство похожим на сувенирную полусферу из парка аттракционов — в центре крышки геометрически правильное здание тюрьмы, окруженной проволочным забором, изнутри на стекле нарисованы луна и солнце. Сейчас, опираясь локтями на бетонное заграждение и свесив голову, он чувствует, как ребенок, которому за послушание купили игрушку, трясет ее в надежде на то, что пойдет искусственный снег. Но вместо снега здесь давно уже только песок. И Коннора тошнит и мутит от ощущения уплывающей из-под ног земли. В ушах звенит. Стоя на коленях у самого края и шепча молитву Коннор надеется, что этот ребенок не имеет ничего общего с его Господом.              — Эй, ты чего это?              Чужие пальцы крепко хватают его футболку над плечами. Продуманно, на случай, если вздумает брыкаться. Чужие руки легко оттаскивают его от края крыши, так и не встретив сопротивления. Кажется, только они вразрез иллюзорным колебаниям мира остаются нерушимой и твердой опорой. За помрачением Коннор даже не заметил, как прямо по его следам на лестницу вскользнула тень. Он все-таки дергается вперед, вырываясь, свешивается через край крыши и тут же прощается со всем своим нехитрым ужином. Желудок сводит от боли, как будто сжали в кулак.              Мир останавливается и приходит в равновесие. Все те же крепкие руки возвращают его на место, разворачивая и усаживая на холодный бетон. Сквозь спадающую пелену он видит над собой обеспокоенное лицо Дэрила — нахмуренные брови, поджатые губы, сощуренные глаза. Зачем он здесь?              — Вот так, — он вытирает губы Коннора своей банданой. — Полегчало?              Коннор слабо кивает и пытается сдуть прилипшую челку. Дэрил вызывается помочь и в этом, неловко стряхивая волосы, и едва не отдергивает кисть, когда тот почти инстинктивно тянется вслед за холодными пальцами. Поборов панику, он сдержанным движением возвращает ладонь, и Коннор благодарно прижимается к ней покрытым испариной лбом, прикрывая веки. Он дышит тяжело, но с явным наслаждением, как утопавший дышит жизнью, вернувшись на берег. Так они сидят несколько секунд, или минут, или часов — никто не считает. Жар и пульсация в больной голове постепенно стихают, взгляд проясняется. На место водорослей и песка приходят вопросы, босыми пятками танцующие на мягкой серой глине.       Последние четыре дня канули в небытие. Обещание, данное тогда без единого слова в камере, так и осело в долгий ящик, не спеша быть выполненным. Искать ключи к знакомым-чужим замкам оказалось почти непосильной задачей, и сны, где брат корит его за измену, практически заставляют опустить руки и сдаться. У него нет шансов. Слишком много тайн, слишком много недосказанности. И ложь, ложь, ложь. Так много лжи, что Коннора рвало этой отравой вот прямо только что. На вкус она совсем как морская вода, и так же губительна. Идея была так себе. Надо заканчивать с этим бредом и сматывать удочки — здесь ему все равно ловить нечего. Лучше просто пойти за ограду без оружия и принять там любую смерть.              — Зачем ты пошел за мной? — произносит Коннор, стараясь, чтобы это прозвучало грубо, но слова похожи на жалобный стон.              — Я почти не сплю в последнее время, — бурчит Дэрил, нервно ведя плечами. Он тоже в одной футболке и ему, в отличии от этого психа, уже холодно. — А теперь еще каждую гребаную ночь слушаю, как ты вертишься и говоришь во сне.              — Нет. Зачем ты пошел за мной?              — Потому что тебе нужна была помощь, кретин, — он отвешивает слабый, только намеком, подзатыльник по тупой русоволосой башке и падает рядом, привалившись спиной к ледяному парапету, а плечом к почти раскаленному плечу Коннора. — Ты не в себе.              — А ты, блять, как будто в себе, — вяло огрызается тот. Нет сил держать голову прямо, так что он с чистой совестью роняет ее на удобно примостившегося рядом Дэрила. — Можешь им всем лить в уши любое дерьмо на свое усмотрение. Но мы-то знаем, почему ты оказался там…              Дэрил смотрит на него, как на последнего идиота, но молчит, потому что поспорить нечем. Его поймали с поличным и подшили к делу туеву хучу доказательств настолько неопровержимых, что остается тупо молчать и кивать головой. Дэрил обреченно вздыхает и вытаскивает из кармана джинс потертую засаленную пачку. Трижды чиркает колесико зажигалки, прежде чем теплый бензиновый свет ложится на его хмурое лицо дрожащими рыжими бликами. Когда огонь гаснет, в темноте под ночным небом остаются только две крошечных красных звездочки, одну из которых он передает, даже не спрашивая.              Коннор принимает сигарету, промычав что-то неразборчиво-благодарное сквозь зубы, которыми тут же сжимает фильтр. Первая затяжка заставляет его чуть закашляться с непривычки — он не курил с того самого момента, как остался один. Горечь отчаяния заменила собой горечь алкоголя и табака. Но все же курить впервые за долгое время, оказывается, ужасно приятно — создается какое-то ощущение безопасности, спокойствия. В мире, где убивает абсолютно все, сигареты через вред здоровью возвращают к полноте радостного бытия, как ни крути.              — Как долго у тебя эта бессонница? — спрашивает он после долгой паузы, когда стряхивает пепел.              — Отъебись, — фыркает Дэрил в ответ, не выпуская сигарету изо рта.              — Как долго? — настаивает Коннор чуть громче. Он и сам не знает, зачем ему это, но упорно добивается капитуляции и ответа.              — Две недели. Может, больше. Какого хуя ты вообще докопался?! — взвинченный, Дэрил пытается спихнуть его со своего плеча и отвернуться.              Да, рана еще свежа. У Дэрила в душе — сквозная дыра, и вместо того, чтобы заживать, пока она только ширится и растет. Если это не остановить, она в конце концов сожрет его целиком, оставив только выеденную оболочку, как уже проделала это с Коннором. Выходов только два — первый из них Дэрил уже испробовал, но ему помешали. Остается только надеяться, что мозгов у него хватит не повторять ошибок и попробовать что-то еще.              — А какого хуя ты сюда поперся за мной? — резонно парирует Коннор. — Я знаю, почему ты не можешь нормально спать. Я вижу тот же сон, что и ты. Хочешь, расскажу, что тебе снится?              Вместо вразумительного ответа Дэрил только нервно ерзает на месте. Потому что нахуй психотерапевтов, нахуй сочувствующих, нахуй всех. Он ничего не рассказывал группе о смерти Мерла — боялся, что начнут жалеть, дружески похлопывать по плечу, высказывать свои соболезнования. Фальшивые и тупые, потому что все эти люди ненавидели его брата и только рады от того, что он наконец-то сдох окончательно, а не как в прошлый раз. Но Коннор не знал Мерла. Для Коннора Мерл — призрачная идея старшего брата, такая же святая, как и он сам. Дэрил не уходит только потому, что в его рассказе только искренняя чистая боль — никакой фальши.              Коннор рассказывает, как Дэрил впервые понял, что это неизбежно — брат уже мертв, и это никак от него не зависит. Выбор стоит только в том, убежать ли, оставив его страдать, или взять яйца в кулак, чтобы прекратить его мучения и похоронить, как человека, а не оставить на съедение ходячим, как кусок мяса. Рассказывает, как Дэрил вместо пистолета выбрал нож, и вовсе не потому, что так меньше шума и грязи. Просто с ближней дистанции все ощущается гораздо острее — ты уже не можешь абстрагироваться, и напрямую вливаешься в процесс: ударом в чужую голову раскалываешь надвое свою. Еще рассказал, как Дэрил долбил в сухой земле могилу. Вокруг на сотни голосов рычали мертвяки, тянули к нему гнилые руки, но не могли достать, а он копал и копал, не слыша этого шума. Черенок лопаты стер ему ладони до кровавых мозолей. Иногда нож, которым он вырезал имя, срывался и ранил ему руки, но это казалось таким незначительным. Потом он долго сидел на земле возле свежего холмика, в мыслях прокручивая, что сейчас просто ляжет рядом, закроет глаза и, наконец-то выполнив свою работу, уснет навечно рядом с братом.              Дэрил так и не смог понять, кого он имел в виду — его или себя.              — Вот за каким хуем было все это сейчас говорить? — он пытается вымещать свое горе в злобу, как Коннор пытался. Он пытается вырваться и сбежать, как Коннор до него пытался. Но Коннор удерживает его на месте, обнимая одной рукой и запуская пальцы в темные волосы. И неожиданно для самого себя Дэрил Диксон сдается и совсем размякает, впервые отпуская себя рядом с другим человеком.              — Потому что тебе, блять, тоже нужна помощь, кретин, — улыбается Коннор и с удовольствием затягивается второй сигаретой. Вместе с дымом сквозь ноздри, сквозь поры и кожу впитывает в себя чужие эмоции, позволяя им заполнить хоть немного пустого пространства. От этого в груди у него становится легче и полнее дышать.              Потому что, вернувшись в свои постели только когда за лесом на востоке забрезжил рассвет, они оба наконец-то сумели уснуть спокойно, без снов. А когда проснулись, было уже за полдень и мир вокруг них дышал и стремился жить.