Не рассмотрев

Бесчисленное количество раз повторявшиеся разговоры о том, что происходит с первого взгляда, уже порядком утомили людской слух. Но и в этот раз нельзя обойтись без первого взгляда, в способность удивительного воздействия которого уже мало кто верит. Но что ни говори, первый раз, когда Чернов увидел его, навсегда запечатлелся в памяти. Тот немец проходил мимо проволочного забора и, меланхолично повернув голову, прошёлся безжизненным взглядом по людской массе. Среди всех русских сотен он — и это не могло быть ошибкой — столкнулся с глазами Чернова и, как бы ни были малы расстояния, по его глазам проделал в течение секунды целый ленивый солнечный оборот, а затем остановился. Чернов в тот момент сидел как раз ближе к краю поля, на вытоптанной до состояния асфальта, горячей от солнца и мёртвой земле. Сидел, расстегнувшись, подобрав колени и положив на них локти, сидел, как и множество других пленных рядом с ним, что сидели или лежали с закрытыми глазами. Стоять никто не хотел, но кое-где, где было из-за людской неравномерности совсем тесно, приходилось подниматься. Все военнопленные были измождены, голодны и полностью лишены сил. Здесь никому не давали ни еды, ни воды, ни укрытия, ни, уж тем более, медицинской помощи. Новых и новых пленных просто сгоняли через покосившиеся воротца, под лай собак и ругань, в этот окружённый колючей проволокой на столбах загон и оставляли ждать неведомо чего или смерти. Тех, кто умер, кое-как переправляли в кучу в углу загона и раз в день, утром, под присмотром конвоя, несколько пленных, отобранных для этой работы, тела выносили и оттаскивали за пригорок, где, по их словам, была вырыта огромная яма, которая ещё не скоро заполнилась бы. А может, и скоро. Тех, кто выглядел сильным, и тех, кому везло, хоть никак это нельзя было назвать везением, забирали из загона передержки, как-то регистрировали и отправляли на территорию основного лагеря, что располагался тут же. Там хотя бы ждала теоретическая возможность попить воды, но опять же, не факт. Со своего поля, поверх голов, Чернов видел, но больше слышал из разговоров, что в том лагере есть и ещё торопливо строятся несколько бараков для пленных, но они уже так заполнены, что туда не войти, поэтому и на территории лагеря пленные тоже, как и те, что просто ждут смерти от обезвоживания, спят на земле под открытым небом и будут спать так же, когда наступит зима, до которой все рассчитывали дожить, но которая сейчас, в августе сорок первого, казалась далёкой фантастикой. Пересыльный военный лагерь под Порховом был только-только организован. Ещё месяца не прошло с тех пор, как немцы захватили сам Порхов, да и вообще надёжно оккупировали все псковские земли. Война у них получалась отменной, они неслись вперёд, крушили всё на своём пути и имели решимость скоро взять Москву. Именно так летом сорок первого всё и обстояло. Оказалось, что никто не знает, как с ними воевать, и уверенность, что их удастся остановить, пусть и не исчезала, но оборачивалась сомнительной надеждой. Огромные количества пленных, проходящих через эти места, требовали передержки, учёта и умерщвления. Новый лагерь уже через месяц после возникновения напоминал старый, так там всё было истоптано, перепачкано и перепутано. По разговорам, в лагере не было никаких удобств и за малейшую провинность убивали, но там хоть как-то кормили. Кое-как преодолевая страшную неразбериху, узников отправляли работать на разгрузке вагонов, в полях и на ремонте дорог, а значит те жили, хоть и умирали в колоссальных количествах. Никто из новоприбывших в лагерь не рвался, но это была единственная надежда. Потому что с огороженного проволокой поля было точно не выбраться — его день и ночь патрулировали по периметру солдаты с собаками. Чернов пробыл на поле всего день. Он всё успел узнать, но не успел обессилеть и потерять человеческий облик, хотя из-за контузии и боя, после которого он попал в плен, бравого солдата он точно не напоминал. Как и все вокруг него, он был грязным и мелко раненным, вдобавок к своим бедам он плохо слышал и, стоя на ногах, терял равновесие. Он просто сидел, ждал своей участи и того, чего каждый ждёт — возможности сбежать. А затем, вот, ему повезло невероятно. Один немец остановился напротив него по ту сторону проволоки и немного склонил набок голову, показывая, что его случайный взгляд не случаен. Между ними было несколько метров, и каждый этот метр имел людское серое наполнение, дышащее, кашляющее и копошащееся. Между ними были тысячи палящих солнечных лучей, падающих почти отвесно, и между ними лежало такое непреодолимое расстояние, что за всю жизнь было бы не перейти. Чернов находился под защитой проволоки и своих товарищей, но он и без того нисколько не боялся, а только лишь презирал, ненавидел и готов был хоть сейчас умереть… Дело только в том, что умирать за родину в бою, уводя врагов за собой, замечательно, а умирать в лагере, просто так, из-за неосторожно брошенного взгляда, глупо. Но это ещё не повод опускать глаза. Чернов и хотел бы посмотреть на фашиста с вызовом и отвагой, которых, как Чернов сам о себе знал, в его глазах найдётся с достатком, ведь глаза у него светло-голубые, как это иногда бывает у выросших у самого Чёрного моря, настолько светлые и чистые, что на чёрно-белых фотографиях оказываются совершенно белыми и даже будто бы пустыми, а оттого, стоит только нахмурить брови, в них окажется ярость как у ослепляющего солнца. Но, наверное, в тот момент у Чернова ни внутри, ни снаружи не было ничего, кроме усталости и брезгливого безразличия, всё же не такого высокомерного, как у немца. Немец был отвратителен, потому что всё понимал. Наверняка понимал положение тысяч солдат, в большинстве своём с первых дней войны обречённых, понимал судьбу народов с оккупированной территории и понимал свою роль убийцы, немыслимого в своей бесчеловечной жестокости, противоположной жизни и какому бы то ни было смыслу существования. Но ему было всё равно. Настолько, будто сам он был уже мёртв. Само его лицо было вполне обыкновенным, мало чем отличающимся от простых и строгих славянских лиц. Всё обыкновенное — овал лица, немного загорелая к августу кожа, едва виднеющаяся небритость, лишь мягко оттеняющая подбородок. Под глазами были заметны не столько круги, сколько просто проявления переутомления, превращающего человека в машину. Даже в этой его бесстрастной заинтересованности, любому понятной, было что-то злое и отталкивающее. Хотя, конечно, если рассудить, Чернов видел это только потому, что этот человек был врагом и потому что на голове у врага чуть набок сидела чёрная походная фуражка с мутно поблёскивающим черепом и костями. Также на нём была офицерская эсэсовская форма, немного затасканная, успевшая стать такой за без малого пару месяцев войны или же только за неделю постоянного пребывания на ногах. Видно было, что расстёгнутый ворот его выцветшего кителя чуть-чуть обтрепался на краях, и ворот бесцветной рубашки под кителем тоже сношен. Таким Чернов впервые его увидел и таким навсегда запомнил, к собственному горю унеся на дно души элементарные, встречающиеся в любом уголке Европы формы и маленькие точные приметы: две выщербленные полоски на щеке. Видимо, лицо у немца было когда-то давно, может ещё до войны, обожжено. Кожа восстановилась, но на щеке остались две разномастные бороздки, которые и шрамами не назвать, скорее вечными царапинами. Может вместе с тем повреждением, которое имело или не имело связи с огнём, а может, отдельно, брови у немца практически отсутствовали. Над левым глазом ещё можно было увидеть небольшую перемену цвета к серости, но над правым была только кожа, и если волосы на ней росли, то полностью сливались с ней по цвету или были слишком тонки и слабы. Ресниц у немца тоже практически не было. Но какие уж тут ресницы с расстояния нескольких метров? Это же смешно. Разумеется, Чернов этого не видел, да и не стал бы в тот момент присматриваться. Это уж потом ему стало доподлинно известно и про отсутствие сожжённых ресниц, и про спалённые брови, и про рисунок мелких, едва заметных шрамов на лице, старых и новых, и оборвавшийся до истлевших ниточек ворот формы, Вернер ведь был не из тех редких эсэсовцев, что в дикой стране далеко на востоке продолжали поддерживать достойный вид, — все эти свидетельства Чернов узнал, рассмотрел и изучил, когда они уже появились и закрепились, стали неотъемлемыми деталями, составляющими дьявольский образ эсэсовца после зимних боёв в сорок первом, после карательных акций в сорок втором, после партизанской войны в сорок третьем — после этих лет он и стал таким знакомым, о котором всё известно, будто они жили и росли вместе. Бесконечно мёртвым он был, убийцей без сердца и без разума, безразличным фанатиком, искренне, глубоко и убеждённо, словно это заранее решено на небесах, считающим, что русских и многих других, им подобных, не должно быть. Только спустя много месяцев известно стало его имя и сам он стал безнадёжно усталым, но не потерявшим бессмертные силы. Именно тогда Вернер стал пропылившимся, в каждом своём проявлении потрёпанным, сломленным, но не сломанным и злым до такой степени, что злу не нужно себя проявлять. Достаточно просто стоять и смотреть. Понятное дело, летом сорок первого года он ещё таковым не был. Ему сошествие в ад только предстояло, а значит, тогда он был ещё человеком. Скорее всего. Но в сорок первом Чернов не видел его вблизи, а потому рассмотреть не успел, а значит, не получил представление о том, каким Вернер был в начале. Впоследствии, невольно, с содроганием, отвращением, отторжением, восхищением и любовью, вспоминая его, Чернов в своих мыслях, как к отправной точке, возвращался к тому проклятому августовскому дню и часу, когда впервые его увидел, но ничего с того дня не сохранил. Воспоминания дальнейших лет рисовали немца всегда одинаково неизменным. Он не старел и не приобретал новых отметин, он не умирал по кусочкам, а сразу был мёртв. Воспоминание было похоже на растаявшую в горле сладость: память, а не вкус. Чернов возвращался и интуитивно приписывал своему тогдашнему взгляду большие зоркость и внимательность, чем те и правда были ему присущи. Он тогда никак не мог заметить, какие у немца глаза, хотя бы потому что немец этот был один из сотен, что сновали мимо проволоки, и ничем пока не выделялся. Однако всё Чернов увидел и запомнил, подменяя пустоту ещё на тот момент неизвестным. Лицо Вернера окончательно подтверждало, что когда-то в прошлом или в недалёком будущем у него подле морды что-то взорвалось или взорвётся, правда, порежет не сильно. Порежет, но оставит ему красоту, на которую вполне падки девушки любых стран, даже усилит эту его резковатую нордическую красоту приметными изъянами, за которые приятно зацепиться. Если разбойничья рабочая красота и была в нём, то содержалась в относительной чёткости и правильности линий. В универсальной их сглаженной индивидуальности, в пустой аскетичности и самоуверенной расслабленности, с большой натяжкой — в утончённости, подчёркивающей молодость и усталую мужественность, какая зарабатывается среди труда, смятения и горя к тридцати годам, к которым этот немец подступил бы, наверное, через пару лет. Короче говоря, ему не было ещё тридцати и никаких горьких подтверждений возраста он пока на себе не нёс. Лицо было маской и кожа была чистой, хоть и пропылившейся насквозь и покрытой сеткой мелких и почти изящных шрамов. Где-то в сорок втором один из таких шрамов при наложении задел, видимо, чуть-чуть левый глаз. Эта деталь могла бы быть очаровательной, в большинстве случаев она такой и является, но не тогда и не сейчас — левое веко было опущено чуть ниже, чем следовало по природе, и прикрывало треть или, скорее, четверть, радужного круга вокруг зрачка, как в сорок третьем Чернов узнал, достаточно тёмно-синего, чтобы называться синим, а не серым или голубым. Цвет был не насыщенным, но тёмным. Темнее всего был он у края радужки. Там он лежал широкой душной окружностью, давая при этом между собой и чёрным зрачком пролечь полоске более светлой голубизны. Глаза от этого распоряжения природы должны были стать необыкновенными. Чернов предпочитал считать, что глаза от этого распоряжения ненастоящие, стеклянные и мёртвые как у рыбы. Впечатление безжизненности подтверждал ещё один факт, который в редкое мирное время зовётся милым и тревожным: несмотря на то, что правый глаз был внешне целым, правый зрачок был всегда на порядок чернее и шире левого. Иными словами оба глаза были здоровыми и внимательными, но казались разными. Эти глаза Чернов помнил больше любых других. Меньше помнил не особо плотно прилегающие к черепу уши, апатично ровную линию рта и аккуратно очерченных бесцветных губ, едва заметные под фуражкой светлые волосы, шрам на шее — не будто резали, а будто просто пырнули много лет назад, затем прижгли и навсегда оставили тёмную отметину. Тогда это всё длилось лишь несколько секунд. Потом растянулось на годы и наполнилось смыслами, красотой и уродством. В августовский день сорок первого эсэсовец дёрнул плечом и продолжил свой путь. Чернов не отводил от него взгляда. Без надежды, а может и с ней, но надеяться было не на что. Немец скрылся из виду, затем появился снова на другой стороне поля. Чернов на своём двадцать втором году жизни видел отлично, и ни солнце, ни пыль, ни подрагивающее жаркое марево не были ему помехой. Не было в его интересе ничего странного. Он сидел на поле со вчерашнего вечера и он должен был, как все прочие, зорко поглядывать по сторонам, дабы не упустить возможность спастись. Эсэсовец конечно не спас бы его, но что-то подсказывало, что такие пристальные взгляды не проходят бесследно. Интуиция повела его. Какое-то чутьё подняло на ноги и Чернов, опираясь на чужие плечи, сварливо извиняясь и посылая недовольных подальше, стал пробираться в ту часть поля, за оградой которой он заметил немца. И одновременно ближе к коридору, по которому положено было выходить. Чернов добрался туда как раз к тому моменту, когда немец уже закончил обсуждать что-то с солдатами охраны. С ними он говорил с тем же усталым и безразличным выражением, выдающим достаточное его звание, но когда он повернул голову, чтобы, наверное, найти нужного ему русского военнопленного глазами, то нашёл его неожиданно близко. Его холодное безучастие сменилось чем-то иным, но он, конечно же, не улыбнулся и не выдал никакого чувства. Просто сощурил немного лисьи свои глаза.