Не рассмотрев

Константин Чернов родился в Одессе в девятнадцатом году, в то смутное страшное время, когда этот город метался от одной власти к другой и представлял собой нечто невообразимое. Каждые новые захватчики чинили над населением новые казни и насаждали свои порядки, уходя, забирали, что могли, а те, кто их выбивал и приходил на их место, начинали сначала. Костя не имел понятия о своём отце, что было вполне уместно, потому что тот мог оказаться как красноармейцем, так и белым офицером, или же самостийником, петлюровцем, простым разбойником, сербом, французом, греком или любым другим представителем войск Антанты. Мама ничего не успела Косте рассказать, прежде чем однажды исчезла на злых военных улицах, навсегда (на долгий срок) занятых советской властью. Когда Костя остался один, ему не было ещё трёх лет. Он совсем не помнил матери, но помнил ту любовь, которую к ней испытывал. Он испытывал её всегда, сколько жил. Он пополнил более чем многочисленные ряды беспризорников и имел тысячи возможностей погибнуть, но в какой-то удачный момент был пойман, спасён и водворён в приют, где из таких как он быстро и сурово делали новые части рабоче-крестьянского общества. Из него сделать такую часть получилось. Он был ещё слишком мал, чтобы к чему-то привыкать и вспоминать о чём-то старом, а потому для него с самого начала жизнь оказалась новейшей, никем ещё не пройденной, а ещё непростой, жестокой и справедливой, полной труда, непреложных правил, требований, лишений и маленьких радостей, разделённой со всеми поровну. Другой жизни Костя не знал, а потому и считал свою единственно возможной. Он всегда был здоров, сыт, занят делом и окружён товарищами и примерами для подражания, а значит, из него не могло не вырасти хорошего и надёжного, но совершенно внутренне пустого человека. Никто его не любил и никто о нём не заботился — этого он просто не знал, но его всегда держали в строгих рамках и не давали совершать ошибок, поэтому он был совершенно обыкновенным, чистым и внешне и внутренне, ничем не испорченным и во всех отношениях закалённым. Он был воспитан по единому шаблону, верил в коммунизм, светлое будущее и в пропагандистские фильмы, правда, не совсем искренне. Он был идеальный советский ребёнок, простой, храбрый, упорный и честный, выращенный именно так, как задумывалось, то есть без влияния личностных отношений, без вредных книг, без сомнений в определении собственной национальности и без памяти о семейном прошлом, но зато со вложенными представлениями о своей родине, с преданностью отечеству и с чёткими представлениями о плохом и о хорошем. Он мало знал о настоящем положении дел в стране и просто верил в то, что ему говорили, а сам не думал. Но восторженно глупым он всё же не был. Он вообще не знал о себе, какой он. Не было ни времени, ни возможности в этом разобраться. Может, именно в этом и был секрет: он был умён и рассудителен, но не знал, что это считается талантом. Как достойный юный представитель общества, он хорошо отучился в школе — иначе было никак, и так же хорошо, заодно сносно овладев немецким, закончил политехнический одесский институт, откуда вышел механиком и электриком, обязанным разбираться в любом производстве, на которое его пошлют. Его распределили на химический завод в украинской глубинке, на котором он готов был всю жизнь трудиться на благо родины, но не успел он там оказаться, его забрали в армию и его жизнь, и так никогда ему не принадлежавшая, окончательно перешла в чужие руки. До того, как началась война, он успел научиться быть солдатом. Он оказался в числе тех, кто к войне был в некоторой степени готов, хоть всеобщая неразбериха и безостановочное отступление на восток всю армию сбили с толку и дезорганизовали. Чернов тоже отступал вместе со всеми и, хоть лично он не был потерян, оставался на своей должности и знал своего командира, он тоже с каждым днём всё больше ощущал масштабы бедствия, превращающегося в стихийное. Для него это бегство протянулось с запада Литвы до Пскова. Поистине немыслимое расстояние, которое многих заставило увидеть положение дел таким, каким здравый смысл подсказывал его видеть: немцев много, но никакого числа им не хватит, чтобы контролировать захваченные ими необъятные территории. А если пока не получается их остановить, то значит стоит попробовать пробраться к ним в тыл и ударить, вернее, бить и бить, всеми способами со спины, хотя бы так их замедляя и подрывая их мощь. В начале августа сорок первого из уставших отступать солдат наспех сколачивались диверсионные отряды, которые должны были организовывать на оккупированных территориях партизанское сопротивление. План был разработан, но в условиях страшной неразберихи и изломанной, постоянно смещающейся линии фронта, ничего не получилось. Заблудившийся маленький отряд, в который Чернов входил, немцы обнаружили и разбили. Неудачливые диверсанты сами на тот момент не имели точной уверенности, в тылу ли они или же ещё на своей земле, которая в любом случае скоро стала бы вражеской. Для Чернова это был далеко не первый бой, но сам он на тот момент ещё ни разу никого не убивал так, чтоб это было ясно, что убил, а не по удаче подстрелил издалека. Двадцатиоднолетним, знающим свои возможности и знающим многое о войне, физике, механике, термодинамике и электронике, но практически ничего не знающим о себе самом — таким он был, когда оказался контужен взрывом гранаты и взят в плен. Из диверсионной группы, в которую он был включён, выжил только он один. Присутствия духа он не потерял и умирать или сдаваться не собирался. Ну а то, что он воспользовался той крайне сомнительной надеждой на спасение, что в лагере немец-эсэсовец по ту сторону проволоки на него заинтересовано посмотрел, так он и должен был так сделать… Он не должен был называть это чудом или спасением. Он и не называл. И совершенно ничего хорошего, даже отдалённо похожего на благодарность, Чернов почувствовать себе не позволил. Этого эсэсовца он с решимостью и без сомнения убил бы в любую минуту войны, даже в ту самую минуту, когда этот немец, довыясняв с солдатами свои дела, снова презрительно взглянул на Чернова и неспешно ушёл. Чернов ему вслед не смотрел и ни в коем случае не желал его возвращения. Но неразумно было бы отрицать очевидное: его выпустили с поля именно из-за вмешательства этого немца. Под лай, тычки и окрики, Чернова зарегистрировали, снова обыскали и перевели в лагерь. Как и ожидалось, лагерь представлял собой скопление строений и всё такую же копошащуюся массу людей. Здесь тоже практически не кормили, но некоторые пленные исхитрялись пронести еду из тех мест, на которые их выводили работать. Эти поданные крестьянами крохи отдавали командирам, а те делили по-братски, но так, чтобы больше доставалось тем, кому силы нужнее. Чернов в тот же день выяснил, что сбежать из лагеря вполне реально. Для этого необходимо попасть в бригаду, которую выводят на работы в поле или на дорогу, а там нужно улучить момент, чтобы умереть или проскочить, это как повезёт. Это было пока ещё довольно просто, потому как количество пленных было невероятным, а немцев, хоть они и зверствовали как могли, было не так уж много. Они чисто физически не способны были за всем уследить. При попытках к бегству убивали сразу, но зато те, кому удавалось ускользнуть, растворялись в лесах и составляли партизанские отряды. Из-за несметного количества убитых статистическое количество удачно удравших тоже росло.

***

За всё недолгое время своего пребывания в лагере — спокойные ночи под бездонным звёздным небом, тревожные дни в жаре, пыли, болтовне и бездействии — Чернов видел эсэсовца, который вызволил его, несколько раз. Тот, видимо, при лагере вёл какую-то работу. Иногда он без всякой опаски заходил на территорию, иногда, вернее, Чернов видел это только один раз, да и то с такого расстояния, что легко было ошибиться: за пределами лагеря эсэсовец стрелял в головы поставленным на колени раздетым пленным. У пленных для эсэсовца пока не было придумано ни имени, ни прозвища, да и вообще при лагере он был не один такой палач и изверг, а один из многих, кто тоже расстреливал, командовал, распределял, обобщал, устанавливал порядок и уничтожал угрозу. Про него, а может про какого другого эсэсовца, на него похожего, тихо и с ненавистью говорили, что эти господа трудятся не покладая рук: подводят к яме-могиле ненужных пленных сотнями и руководят расстрелами, убивают, убивают часы напролёт, убивают всеми способами, лишь бы убить, но пока, кроме пуль, у них более удобного и быстрого способа нет. В яму падали и мёртвые, и живые, а поблизости другие живые копали другую яму, более большую и глубокую. Чернов на тот момент уже успел разобраться, что есть солдаты вермахта, которые по сути своей такие же люди, как и советские солдаты, то есть к откровенному насилию по природе своей не склонные, а есть эсэсовцы, которые немцам нужны для того, чтобы контролировать, запугивать и уничтожать. Чернов мог бы провести параллель между эсэсовцами и войсками нквд, тоже внушающими презрение и трепетный ужас, но не хотел. Прошло всего два месяца войны, но уже практически каждому по обе линии фронта было известно, кто достоин только мучительной смерти и больше ничего. Хуже эсэсовца нет никого. Опаснее смершевца никого нет. Однако глупо было растрачивать свои силы на бесполезную ненависть. Незачем было переживать, что этот эсэсовец одного русского солдата зачем-то выделил из остальных и наверняка запомнил. Чернов не прятался от него, но и на глаза специально не лез, при этом конечно понимая, что возможность того, что эсэсовец снова его заметит среди тысяч людей мала настолько, что этого не случится само собой. Да и вряд ли эсэсовцу, так сильно занятому массовыми убийствами, это интересно. Интересно это было Чернову. Ненавидеть и презирать было нецелесообразно, а потому Чернов наблюдал за эсэсовцем с брезгливым, но неотступным любопытством. Его фигуру, если она где-то появлялась, Чернов сразу замечал и следил за ней, не зная, как эту слежку использовать, но предполагая, что какую-то пользу из этого можно извлечь. Так прошло всего несколько дней. Дней, растраченных на подготовку, размышления и сомнения, но дальше медлить было нельзя, потому что Чернов понимал, что с каждым днём слабеет. На день пятый Чернов перестал, словно потенциальный отличник, который отказывается отличиться, скрываться. Он увидел эсэсовца на утреннем общем построении. Вернее, увидел, как тот вышагивает по лагерю за несколько минут до построения, и тогда нарочно выставился впереди, у него на виду, и специально стал как можно пристальнее и вызывающе на него смотреть, держа лицо гордо поднятым. Эта встреча была далеко не такой памятной и яркой, как первая, но и она стала судьбоносной. Может быть. А может дальнейшее произошло совершенно вне зависимости от пепельно-белых на солнце глаз, которые Чернов упрямо устремлял на его лицо. Лицо всё ещё незнакомое и неизвестное, но уже такое, что его можно было бы узнать из сотен тысяч, если бы было нужно. Эсэсовец стоял, заведя руки за спину, опустив козырёк чёрной фуражки ниже к глазам, и неспешно обводил равнодушным взглядом людские сотни, одинаково пыльные, обезличенные и обросшие. У Чернова не было в тот момент сомнения, что этот эсэсовец, хоть взгляд его расслаблен, холоден и пуст, видит всех и каждого, а тех, кто стоит впереди колонн, так вовсе прожигает и насквозь. Наверняка это выведено у него в профессиональных качествах — мгновенно запоминать необходимое, отсеивать ненужное, держать под контролем всё вокруг и быть ко всему по-божьему причастным, то есть ничего не касаться, но знать обо всём. И, кстати, это исключительно божественная черта: быть пристрастным и наслаждаться своей неограниченной властью, говоря: «Кого хочу, того милую». Это должно было случиться и Чернов был к этому вполне готов. Взгляд эсэсовца бесстрастно плыл по выстроенной толпе, тёк, словно волна, среди сплошной зеленоватой серости, окрасившей конец лета в смертельные военные краски. Солнце светило не ярко. Оно едва пробивалось сквозь размытую заставу облаков и приглушало цвета ещё сильнее, до почти неразличимых оттенков. На этот раз их разделяло не меньше двух десятков метров. Пространство было ничем не заполнено, кроме горстки поздней августовской пыли. Из-за этой относительной пустоты контакт получился более ощутимым и, как показалось Чернову, немного ударившим острым током по кончикам ушей и пальцев. Это случилось не столько потому, что Чернов испугался или рассмотрел его глаза и выражение лица, сколько потому, что почувствовал сам свершившийся факт этого взгляда и того, что сколько бы пленных последние дни перед этим эсэсовцем ни прошло, того, кого нужно, он не забудет. Эсэсовец ничуть не переменился, только его голова, как и в первую встречу, немного наклонилась вбок. Через секунду он сошёл с места и пошёл к другим своим сослуживцам. Отдал ли этот эсэсовец нужный приказ, чтобы Чернова отрядили для работы вне лагеря, или ничего для этого не сделал — это не так важно. Всё равно они встретились во второй раз, а это значило, что третий раз уже не прошёл бы без последствий. Если Чернов хотел этот августовский день помнить, или скорее, хотел бы он этого или нет, он всё равно всегда помнил, и вечная услужливая память рисовала Вернера вновь таким, каким он стал через год: уставшим, выгоревшим и мёртвым изнутри. С таким видом он склонял голову и отводил назад плечи, будто бы разминая их. С таким видом он ходил мимо своих и переговаривался с ними, едва раскрывая рот и иногда приподнимая руки, соединяя перед животом тонкие длинные пальцы, переплетая их, как худое паучье веретено, сгибая и разгибая изогнутые долгие линии. С каждым его губительным, но элегантным движением всё отчётливее бросалась в глаза его до остроты крайняя стройность. Его перетянутая ремнём талия. Его лёгкая небрежность, даже неопрятность, удивительным образом сочетающая в себе бессердечную грубость и строгое изящество, которое неряшливо лишь по той причине, что существует среди грязи и ей невольно соответствует. Его отравляющая красота действовала, она обманывала внешним совершенством и резала по горлу действительностью. «Он красивый», — Чернов позволил себе эту мысль. Позволил и тут же от неё отказался, сплюнув на землю и впервые ощутив желание закурить (он курил с детства, но никогда прежде не чувствовал к этому пристрастия, просто курил, когда нужно было перекурить). Скоро его распределили в колонну пленных и, под все те же окрики и лай, вывели из лагеря, на вытоптанную дорогу через поле с полёгшей, перелопаченной танками пшеницей. По строю прошёл непонятно как возникший ропот, что их снова гонят копать ямы возле Порхова. Колонна двинулась и сразу, несмотря ни на что, стало чуточку веселее — хотя бы потому, что у некоторых появилась возможность протянуть руку и подхватить с земли несколько сухих колосков, дабы отправить их в рот и чуть-чуть подкрепиться. Со всех сторон пленных окружали конвоиры с собаками, но Чернов свой единственный шанс упускать не собирался. Нужно было только выждать момент. В бриллиантовой гуще жары это виделось ему вполне реальным. Синие тучи спускались ниже, на окрестные перелески рывками нападал дикий ветер. Собаки безостановочно брехали, мелкие птички летали у земли, воздух насыщался предгрозовой тяжестью, но всё же дышать было несравнимо легче, чем в перенаселённом лагере. Чернов уже много дней питался только какими-то символическими крохами, но сейчас даже ставшая привычной летящая пустота желудка работала на него, обещая добавить ему проворства и скорости. Стоит только выскочить и побежать… Стоит только иметь впереди хоть какое-то укрытие, которое загородит его и даст спрятаться от пуль, а дальше он будет бежать, бежать как ещё никогда, бежать как можно дальше отсюда и даже собаки его не догонят. Убежать хотел каждый, но, понятное дело, убежать смогли бы не все, а только единицы. Правда, как только недостача откроется, оставшихся запросто расстреляют… Но это ещё не факт. И это не повод не бежать. Бежать должны те, кто смог бы. Чернов был, среди прочих вокруг него, одним из самых молодых. Силы его пока не оставили. Он уже почти оправился от контузии и так направо и налево сверкал осоловелыми глазами, проявляя воодушевление и нетерпение, что солдаты вокруг, негласно, без единого слова, согласились предоставить ему шанс. Несколько вскользь брошенных взглядов, сжатый и чуть приподнятый кулак, пара кивков, хмурое напряжение на одних заросших каменных лицах и опущенный к земле взгляд на других — вот и весь договор. Чернов растворился среди людей и плавно переместился к краю строя. Он оказался поближе к тому немцу, что шёл и вёл пса к нему спиной. Позади шёл другой такой немец и всё, что было нужно и возможно, всё, что оставалось, это дождаться, пока внимание заднего конвоира рассредоточится, а там уж надо не зевать и мчаться как молния… Конечно разумнее было бы прийти на место их работы и изловчиться и убежать там — возможность спастись будет больше, но уж очень Чернову не терпелось. Такая нечеловеческая сила бурлила у него внутри и так яростно он хотел сорваться, что ему казалось, что он полетит, стоит только сломать сковывающий засов. Он осторожно косился через плечо. Позади конвоира шли другие немцы. Все они, как только заметит и подаст знак хотя бы один из них, начнут палить. Значит всё решают мгновения. Мгновением будет и рывок, который Чернов должен будет предпринять в первую решающую минуту. Вряд ли ведь конвой бросит основной строй и за ним кинется? Хотя нет, конечно кинется, но настоящего преследования не будет. Если его не поймают сразу, то у него будет возможность исчезнуть, немцев ведь не так много, чтобы организовывать настоящую погоню. Напряжение готовности было таким, что Чернов буквально подпрыгнул, когда его болезненно укусил в шею слепень. В следующие секунды произошла масса событий. На другой стороне строя кто-то закричал и тут же голосу ответил немецкий окрик и грубый собачий лай. Все повернули головы в ту сторону. Одни резко остановились, другие натолкнулись на них, ряды смешались, раздались пущенные в воздух выстрелы, затем снова истошные крики… Чернов не знал, что там происходит, но успел за этот шум поспешно поблагодарить небеса. Он и сам от себя не ожидал, но автоматическое, отвергнутое, но сохранённое в генах «господи, спаси и сохрани» смешалось с последним решительным вздохом, с которым он попятился куда-то назад, к краю, за выход за который его могли тут же пристрелить. Чувствуя, что заранее задыхается, чувствуя себя вором, балансирующим на острие ножа, чувствуя близость смерти, не столько смерти, сколько смертельного риска, у которого резкий и горький вкус, Чернов быстро бросил лицо в одну сторону и в другую. С одной стороны немец-конвоир почти скрылся за спинами пленных, с другой — был занят удерживанием своей бешеной собаки, которая на кого-то накинулась… Наконец Чернов, мгновенно испытав приступ такого головокружения, будто ничто его на земле не держит и он падает в небо, обернулся. Спасительные ветки, нагруженные чахлой листвой, отстояли достаточно далеко от дороги, но Чернов даже рассчитывать не стал, мигом сообразив, что любое мгновение расчёта ничего не изменит. Он бросился и сначала ему показалось, что ноги не касаются земли и оттого от неё никак не оттолкнуться. Затем пришло осознание, что ноги его работают слишком медленно. Намного медленнее, чем он хотел бы. Затем Чернов подумал о том, как глупо и жалко будет выглядеть через секунду, когда в спину ему полетит автоматная очередь и он упадёт, как куль и как дурак. Больше он ни о чём не хотел думать. Немецкий крик раздался совсем близко, тон лая изменился и обратился ему вслед. Закричали, казалось, все сразу, но ещё громче этого воя зазвенело в ушах. Первые брошенные Чернову выстрелы раздались тогда, когда до ветвей оставалось ещё два шага. Эти выстрелы должны были стать закономерным наказанием за безрассудство и горестным финалом, но Чернов сам этому мельком удивившись, их не почувствовал. Вернее, он почувствовал, как поясницу сводит резкой болью, но ещё через секунду, когда он уже почти коснулся руками веток, он догадался, что эту боль его тело само создало, потому как мозг был уверен, что опасность его настигнет. Ветки впереди оказались достаточно частыми, поэтому Чернов, хоть сам этого нисколько не планировал, на последнем немыслимом шаге по-кошачьи оттолкнулся от земли, немыслимо изогнулся и нырнул в куст головой, словно в воду. Узловатые крепкие ветки, оказавшиеся самыми противными, но и самыми спасительными ветками из всех — адски колючими ветками шиповника, пырнули и расцарапали тут и там, наверняка изорвали одежду, но Чернов всё же проскочил сквозь них и затем, распарывая руки и лицо в кровь, продрался сквозь заросли. Всё он видел в красном тумане — траву, овраг, пригорок, мох, малину, сулящее смерть открытое пространство леса, составленное последними затерянными лучами солнца и кривыми тёмными осинами, которые, к счастью, с каждым десятком метров росли всё чаще и дальше образовывали собой пойменные заросли. Затем был склон, убегающий вниз, затем мягкий покров болота… Лай и выстрелы, казалось, звучат совершенно далеко, уже не в этом мире, отличном от открытой дороги. В новом мире вдруг стало темно, потому что кроны деревьев над головой сцепились. Или же потому, что Чернов, забывая дышать, не заметил, что несётся уже продолжительное время, за которое небесные тучи окончательно успели сплотиться и, сообща, грянули потрясающе долгим раскатом. Вскоре повалил дождь, невероятно сильный и холодный, уже будто бы совсем осенний. За его треском и молотьбой не слышно было звуков погони, но Чернов всё равно бежал, спотыкаясь, обдираясь об деревья, падая, барахтаясь и снова поднимаясь, до тех пор, пока силы окончательно его не оставили. Он не устал, он просто упал и не мог больше пошевелиться. Он мог только задыхаться, кашлять сорванным горлом, чувствовать вкус крови и ливня и дрожать, потому как лежал он в том же мелком болоте, жадно насыщающемся небесной водой.