Дача

Юри Кацуки честно зажимался на незнакомом катке пару месяцев: не слишком много, чтобы не быть для всех проблемой и «тем самым странным японцем», не слишком мало, ведь «какой самоуверенный, как дома себя чувствует». О русских Юри начитался всяких книжек – и правду они говорят в лицо, и страшные, и медведи на улицах, и пускай Виктор успокаивал, а Юрий громко ржал по скайпу, оба они были иллюстрацией, по меньшей мере, половины стереотипов. Но с апрелем даже в Питер начало приходить тепло, с русской командой Кацуки съездил на мировой чемпионат, демонстративно сходив поболеть только за Милу, и, обменявшись в самолёте телефонами, скайпами и впечатлениями с половиной группы, Юри успокоился и окончательно влился в пёстрый коллектив. Виктора оставили дома. Виктору гулять с Маккачином, разбирать вещи после переезда, лечить ОРВИ и страдать по телефону «Юри, как ты там без меня?!». Занявший пятое место Юри был каким-то чудом в порядке без Виктора и даже собой относительно доволен. Это же без Виктора, могло быть и хуже – непросто, но необходимо, если в будущем хочет с тем же Виктором соревноваться. Плисецкий вёз домой серебро и источал вокруг себя ауру самодовольства. Это был самый безумный сезон в жизни Кацуки. А ведь он даже на четыре континента в итоге не поехал. Стоп, снято, свободны! Дышите, спортсмен, лето пришло. Фу-у-ух… - Ну, что делать будешь, м? Расшнуровывая коньки, Мила очаровательно улыбнулась. Среди сборной она оказалась самой общительной и нормальной. Георгий немного пугал Кацуки: бренчал под гитару душевно, когда день рождения Юры справляли, но его эмоциональность никак не вписывалась в рамки менталитета Юри. - Ну… насчёт программы я ещё не думал для сезона… я бы четверной ещё какой добавил. - Ой, да я не об этом. Отдыхать как будешь? Сейчас можно тут расслабиться. Мы вот с Гошей в Сочи сбежим на недельку – не говори только тренеру, мы ещё не отпрашивались. Море, солнышко, м-м-м… Кацуки поправил очки и пожал плечами. - Я в прошлом году много пропустил. Мне бы хотелось двигаться дальше. Да и переезд, сама понимаешь… Мила хихикнула и быстро переобулась. - Как хочешь. Только на Думскую не ходи, - она подмигнула. - На Думскую? Но Бабичева уже сбежала в раздевалку. - Эй, кацудон, что застрял?! Юрий перевесился через борт; его тренировки длились дольше, потому что у Лилии были свои подходы к обучению. Несмотря на относительное улучшение их отношений: Плисецкий не пытался больше орать на него в мужском туалете, - Юрий почему-то решил, что его непременно надо держать как можно дальше от Виктора, иначе «педарасню тут разведёте», чтобы это не значило на великом и могучем. С другой стороны, Юрий скоро уедет, а они только-только сдружиться смогли. В конце мая Яков отпускал Плисецкого домой: к деду, московской скачущей погоде и плавящемуся в июле асфальте, и к загадочной «даче», на которой Николаю Алексеевичу помощь нужна. Как понял Юри, русская «дача» ничего общего с общепринятой не имела и была чисто местным понятием – без перевода, смысла, адекватного объяснения, но с душой. Кацуки вспомнил, что в родной Японии когда-то всё объясняли кармой и смирился с тем, что если хочешь жить с Виктором, поливать его кактусы и валяться под одеялом, пока Никифоров варит кофе на кухне, то с русской душой придётся уживаться тоже. - Я Виктора подожду. - Не жди его. Долбоёб он, другого найди. А ещё лучше – бабу. - Я подумаю, Юрий. Но я ведь тогда уеду? С Юрием спорить ведь бесполезно. Лучше соглашаться – тогда у него заканчивались аргументы, и он охотно возвращался к своим делам. Вот и сейчас Плисецкий мирно фыркнул и лихо куда-то укатил на резкий оклик Барановской. Кацуки сделал вид, что раздражительность подростка и его строгая тренер существуют в параллельной от него вселенной, и принялся отыскивать глазами Виктора. С Виктором всё же спокойней. Всё – с Виктором. Юри до сих пор ни во что не верилось. Вот закроет глаза, зевнёт от раннего утра и проснётся дома, а мама стучит и просит убрать странный апрельский снег со двора. Однако после зевка наконец-то нашёлся Виктор, который активно о чём-то спорил с Яковом через бортик. Никифоров жестикулировал, нехорошо повышал голос, поэтому Кацуки аккуратно нацепил кроссовки, но в раздевалку не пошёл, и бочком-бочком оказался рядом с Никифоровым. Правда, спорили они на русском, и Юри всё равно ничего не понял – разговорник валялся, только училось всё медленно. Зато Виктор разошёлся. Кацуки набирался смелости. - Виктор, я не отвлеку тебя, солнышко моё? – смешал Юри русский и английский, зная, что вспыхивают уши. Однако Яков мгновенно стушевался, попытался спрятаться в воротник свитера, и возможный конфликт сразу сошёл на нет. Тренер проявлял пируэты деликатности в реальности СНГ и свои года. Виктор засветился, будто полированный, закинул руку Юри на плечи. Он иногда в прошлом апреле в Хасецу так светился. Идиота ты кусок, Юри. Слишком всё идеально, Юри. - И вот его отвезу, а то ни разу на нормальной даче не был, - Виктор протараторил по-русски, притиснул Юри поближе. Кацуки покраснел сильнее. За спиной ругнулся Плисецкий. Барановская на него накричала. - Виктор, так неприлично, - сказал Яков без уточнений. - А обжимания педиков очень прилично?! – проорал опять Плисецкий, а потом что-то неприятно стукнуло: кажется, он попытался орать и прыгать одновременно. Фельцман кивнул – поделом. Тренер отвлекающихся фигуристов не жалел. - Так я не отвлекаю? – осторожно повторил Юри. Яков вздохнул. Виктор чмокнул в висок. - Нет, радость моя, - мурлыкнул он, да только сразу затараторил опять на русском. – Яков, ну отпусти, я же в прошлом году сезон пропустил! Четыре банки, больших! Как ты жить будешь без хотя бы одной, всё хозяйство пропадёт!.. - Виктор, - укоризненно и вдруг хором. Кацуки стушевался, Яков продолжил. – Ладно, проваливай. Завтра уехал, через два дня приехал. Оба, чтоб я вас через пять минут не видел. Но тебя в следующем году все обгонят, Витя. Юра, не отвлекайся! Никифоров улыбнулся довольно и загадочно. - Пошли, - обогнал Виктор по катку и уже расшнуровывался тоже. - Времени мало, нас только на четыре дня отпустили, а дел невпроворот. - Что происходит? - Это всего на несколько дней. Съездим в одно место. На дачу. Тебе понравится, хотя там точно всё заросло, и… - Д-а-ч-а? - Дача, Юри, - Виктор полюбовался на растерянного Юри, усадил его на скамейку и устроился на коленях перед ним. Внутри Кацуки с криком умерло сотни маленьких Кацуки. От восторга, должно быть. - У тебя шнурок развязался. И как ты только так катаешься, - ласково мурлыкнул Никифоров ему в коленку и продолжил вещать про дачу. Юри не слушал. Внутри него взрывались маленькие атомные бомбы; под размер погибших Кауцуки-бойцов. Если бы он и штаны с него начал снимать, прямо тут, на катке, с кучей народу, Юри бы не сопротивлялся. Разве что кинул бы коньком в трёх хоккеистов, отпускающих нелестные комментарии порой. Но загадочная «дача» Виктора занимала больше. - Дача это как бы второй дом, но с садом. Ему нужен уход и внимание, а я пропустил целый год. Боюсь представить, что там могло случиться. - А что там могло случиться? Юри надел очки. Пока описание дачи не расходилось с обычным понятием о дачах, но в голосе Виктора мелькало странное благоговение. - Всё что угодно! – Никифоров возбуждённо вскочил. – А нам ещё вещи собирать, покупать билет… бегом домой! «Зачем бегом, какие вещи?» - но Виктор уже дёрнул за руку, а за Виктором можно в геенну огненную. Или хотя бы в раздевалку. Трясясь второй час в крохотном, душном, пыльном автобусе с двумя неудобными пластиковыми сумками в клеточку, огромной собакой, ценнейшим пятикратным чемпионом России и окружённый такими же несчастными – разве что без чемпиона – Юри думал, что геенна огненная была бы попроще. Подхвативший их у Московского вокзала автобус был полный, а когда Кацуки невинно предложил подождать следующий, Никифоров сделал круглые глаза, заявил, что, разумеется, нельзя, зря что ли они в шесть утра вставали – народу поменьше, легче ехать – и принялся запихивать Маккачина в это «народу поменьше». Виктор, должно быть, с ума сошёл. Нет, Виктор точно с ума сошёл: напялил какие-то грязные джинсы в пятнах, оставил неизменное пальто дома, зато укутался в ядрёную жёлтую ветровку и нацепил шляпу, фетровую. Весь вечер он лихорадочно собирал вещи, в десять унёсся за лопатой, в одиннадцать её нашёл и теперь счастливо обнимался с черенком. Маккачин полизал руки хозяина, забрался на колени чудом севшего вначале Юри, решив, что он тоже входит в список вещей, и принялся слюнявить щёку и выпрашивать воды. Кацуки б рад дать бедному псу попить. Только не то, что бутылку с водой тут не достать – тут собственные ноги не достать. Собственный голос – не услышать. - Пусть бабушке место уступит! - Бабуль, некуда тут место уступать, и на нём собака сидит. - Вот расселся, китаёза, понаехали тут!.. - Ах, китаёза!!! От вида Виктора, чей голос влился в общую какофонию, Юри вжался в сиденье, в вещи, в Маккачина, не проявлявшего никакого беспокойства на счёт того, что его приличный хозяин кричит на бабушек. Кацуки зажмурился – не хотел потерять очки. Какофония стала только громче и объёмней. Хоть бы эта дача того стоила! Автобус выплюнул их у деревни Пустынка. Не понравилось Юри это название, но первым выскочил Маккачин и залаял, вторым вылетел Виктор, радостно оглядываясь, а третьим выпал уже Юри. Четвертыми – вещи. Асфальт под придавленным вещами Кацуки оказался твёрдый. Виктор бросился его поднимать. - Прости-прости… Ох, и как ты так умудрился, - Никифоров принялся его отряхивать, воркуя ласково и осматривая со всех сторон. – Поранился бы, м? - Ведёшь себя, как мамочка. - А тебе нравится, - Виктор поцеловал в ухо, и Юри подумал: нравится. И восторженный, как ребёнок, Никифоров, стоил всего и вся. Даже деревни Пустынки: нескольких зданий из красного кирпича, поросли травы, за которой никто не следил и не собирался, пустой во все стороны дороги и кривоватых столбов электропередач. Пригревало майское солнце – уж очень долго любого солнца было в Санкт-Петербурге ждать, летали шмели, цвели одуванчики, и Маккачин пытался цапнуть зубами и вторых, и первых. Виктор улыбался, а его голубые глаза были прям как небо, волосы – как облака. Только не далеко, а рядом, потрогать можно… Юри был счастлив. - Ну, мы почти дома! – Виктор залихватски надвинул шляпу на лоб. Кацуки вежливо поправил свою кепку. – Осталось только немного пройти. «Немного пройти» оказалось несколькими километрами с тяжёлыми сумками. Юри так и не понял этих русских – и никогда не поймёт. - Виктору-у-у… Ну скоро ещё? Ему хотелось говорить на японском. Ему хотелось быть в Японии, на Кюсю. Ему хотелось есть кацудон мамы – и кормить им Виктора, и быть с Виктором, но только в Японии. Россия его уже пугала. - Мы пришли! - А? И где «дача»? Вокруг не было ничего примечательного. Кусты, несколько очень старых домов, одичавшая яблоня у дороги; к слову, то, что Юри бы назвал дорогой, кончилось пятьсот метров уж как. Несколько неровных заборов скрывали незримое за растениями содержимое, и именно к одному из таких заборов бодрым шагом направился Виктор. Маккачин молнией бросился за ним и залаял. Кацуки с тяжёлым вздохом потащил сумки. Это же не… - Это – дача. А ключи у соседки. Я схожу, а ты за Маккачином посмотри. «Виктор, не оставляй меня здесь!» - И если кто-то попросит денег – не давай. Пропьют. Особенно Василий. «Виктор!» - Тёть Ню-юсь! – закричал Никифоров в соседний забор. – Тё-ётя Ню-юся-я-я… Эх, она глухая, звонка нет. Подсади меня. - В каком смысле? Ты собирался идти… - В смысле – сложи руки лодочкой, повернись лицом к забору и прими устойчивую позу, - он запрыгал на одно ноге, стягивая ботинок. – Ну, давай, сделай так. Юри очень осторожно сделал это. На всякий случай снял очки. И с трудом не упал, когда Виктор упёрся пяткой ему в ладони, подтянулся и полез на чужую собственность. - Виктор! - Да всё нормально, нам же нужны ключи… Так-так не падай… о, зацепился, держусь! Всё, жди теперь. - Подожди, так нельзя! Но Виктор перевалился через забор, судя по звукам, переломав там какие-то ветки, и бросил Юри Кацуки на просторах своей необъятной страны. Кацуки вжался в сумки, и хорошая погода его уже не радовала. Он подумал о полиции, которую эта или этот «тьётя Ньюся» обязательно вызовет, и о тюрьме, в которую посадят двух фигуристов из разных стран за незаконное проникновение в частные владения, и об осиротевшем Маккачине, ведь Юра кошатник. Впрочем, Маккачин не пропадёт – он умный, и его мама с папой возьмут. Было тихо. Пролетел пузатый шмель, и Юри ласково поймал Маккачина за ухо, иначе пришлось бы ехать в больницу обратно прямо сейчас. Хотя не самая плохая перспектива. В смысле – обратно поехать, а не в больницу. Хоть бы никого не было, хоть бы никого не было, хоть бы Виктор быстрее вернулся и только-только Виктор… Некий субъект вразвалочку брёл по улице. На его ногах была обувь неизвестного вида и происхождения, в слоях грязи и пыли – тоже неизвестных. Широкие штаны держались на честном слове и подтяжках, а верху над ними Юри названия не нашёл. Мужчина был очень худой, но иссохший, и выглядел больным. Пошатываясь из стороны в сторону, он двигался по странной зигзагообразной траектории, и с одной стороны, Кацуки показалось, что он болен или поранился, и неплохо бы позвать на помощь. С другой стороны, Юри хотелось слиться со стеной, тем более что Маккачин сбежал исследовать ближайшие кусты. Субъект заметил Юри. Субъект целенаправленно направился в его сторону – хотя, казалось, целых два раза он едва не сбился с пути, спотыкаясь и отвлекаясь на что-то. Вблизи Кацуки мигом понял, что он не болен, так как его обдало таким отвратительным запахом перегара, что стало дурно, мерзко, и он готов был просить у Аматерасу любой защиты в обмен на отказ от алкоголя раз и навсегда. Хотя Виктор расстроится. Но лучше бы ему вернуться и хотя бы перевести, что так настойчиво говорил этот человек! - Я не понимаю! Эм… Иностранец, поньимать? - Мани-мани, бедный человек, мани! - Я не понимаю, что вы мне говорите! Виктор явился босоногим ангелом с небес, ловя Юри в объятия и помахивая ключами. Никифоров сказал несколько очень ласковых слов всё никак не отстающему мужичку, который пускай и ответил длинной тирадой на русском, но общий смысл был интернациональный и не желал собеседнику ничего ни хорошего, ни хотя бы цензурного. Так изредка Юра выдавал и получал от интеллигентной Барановской. Виктор ответил в похожем ключе, ласково обвил за пояс, погремел ключами и втащил в кривую калитку, словно осьминог – несчастную жертву щупальцем. Юри не сопротивлялся, к тому же, способные для сопротивления конечности были заняты двумя сумками. - Ну, я же говорил тебе – не давай денег! К тому же, это Василий был. - Я не давал, Виктор. - Правда? И что он тогда приклеился… Меховым тараном промчался у ног Маккачин, с лаем вбегая на небольшой участок земли, заросший травой, кустарниками, буйными деревьями. Пёс с восторгом бросился обозревать свои владения; пахнуло прохладой весны, перепорхнули с цветка на цветок несколько бабочек. Юри оглянулся с любопытством, поправляя съехавшие очки. Забор отделял этот уголок от внешнего мира и его странных русских обитателей, а здесь было даже… уютно? Дикость не отталкивала, притягивала своей первозданностью, свежий воздух опьянял, не хуже морского, голову кружил после города. Кацуки медленно вдохнул полной грудью. А ведь, если подумать, здесь действительно можно отдохнуть… Виктор обнял его со спины – вознесение в рай автоматом. - Тебе нравится? – шепнул он в макушку. - Здесь уютно, - переплести с ним пальцы, потрогать костяшки. – И красиво. - И ничего тут не красиво! – вдруг резко переклинило Виктора, и он, отпустив, широкими шагами принялся мерять территорию. – Я весь прошлый год пропустил, а тут всё неухоженное, без меня, рассаду отдавать пришлось… Будешь отрабатывать, Юри! Как раз тебя тренировал. Ещё пару месяцев назад Юри бы испугался, обиделся бы, но с юмором Виктора – порой не очень смешным – начинал уже свыкаться. Кацуки лишь смиренно кивнул, вновь подхватывая сумки, и потащил на просившее новой краски крыльцо. Маккачин уже развалился в проходе, вылизывая лапы и виляя хвостом. Юри аккуратно перешагнул через его лапы, голову, туловище и быстро двигающийся хвост. Препятствие преодолено, квест пройдён. Уровень выше, Юри-кун. Виктор лихим прыжком перепрыгнул через пригнувшего голову пса, поймал Кацуки за пояс и раскружил. - Приехали-приехали-приехали! - Я рад, что ты рад, - засмеялся Юри. Никифоров остановился с большим трудом. Юри поцеловал его сам. Дача оказалась домиком, доставшимся Виктору ещё от прабабушки, в полтора раза меньше их городской квартиры: в одной комнате царила прохлада, настоящие бревенчатые стены и маленькие окна, скапливающие на себе пыль, и после бумажных сёдзи Юри казалось, что его кто-то проглотил; в другой совмещались гостиная, спальня и все нужды, кроме кухни. Та была отдельно, и в кране сильно барахлила вода. Окружен же домик был тем, что Виктор гордо назвал «целых пять соток», но значение слова «сотки» объяснить отказался. В правом углу густую тень растили три старые яблони, в левом старательно пыталась вырасти крапива, у крылечка были две клумбы, но большую часть участка под травой составляла обычная земля. Спустя час после приезда Юри лихо вступил в неё ногой и по щиколотку провалился в кротовую нору. Виктор чем-то очень расстроился – и совсем не только наличием кротов. А потом пропал. Юри не стал паниковать. В конце концов, никуда он не денется, а границ участка покидать он совсем не жаждал. Кацуки неспешно занял себе руки. Сначала он разобрал вещи: свои направо, Виктора – налево, рассаду – на крыльцо, где нежные кустики непонятного происхождения подставили тонкие стебельки ветерку и ожили после долгой дороги. Перекопал шкафы и вынес проветриться запревшее в шкафу бельё; он тихо замечтался о грядущей ночи, так как постель тут имелась лишь односпальная, и близость ли, или просто спать – это путаться ногами с Никифоровым и дышать ему тесно в шею. Затем вернулся в дом и футболкой на выброс – «это на дачу, Юри, нельзя выбрасывать здесь!» - и постарался протереть пыль, пораскрывав все окна и насвистывая. Спустя два часа Юри считал свой долг выполненным, так как чужие вещи трогать нельзя, а они отдыхать приехали. Он отложил футболку, похлопал по карманам джинсов… И тут вернулся Виктор. Нет – влетел Виктор. С граблями и саблей наголо. - Юри! Я нашёл… ты чего? Юри тихо указал на саблю. - Это коса. Май месяц, а травы вон сколько. О, ты разобрался уже? - Да, Виктор, - облегчение его было искренним. – Тебе помочь чем-нибудь?.. - М-м… через час разве что. Коса-то только одна. А когда освобожу место, то покажу как вспахивать. Вспахивать что, Виктор? Вспахивать зачем, Виктор? Ты сошёл с ума, Виктор? Но Виктор перехватил косу, хотя Юри не был уверен, что правильно его понял, сунулся в сумку за ещё одной футболкой на выброс и бодро позвал за собой. Кацуки вспомнил о том, что хочет прожить с ним всю жизнь – правда, хочет! – и направился следом. Виктор уже переоделся. В старой майке, джинсах в пятнах краски и резиновых сапогах он смотрелся по-домашнему и по-киношному одновременно. Такое старое русское кино, «с-о-в-е-т-с-к-о-е», бодрое, про работников и работниц; Виктор любил такое смотреть вечерами, а переводить – не очень. Так что Юри не смог бы определить его жанр. - Тебе показать, как с горелкой тут обращаться? Виктор потянулся. Юри засмотрелся. - А? - Го-рел-ка. Можно чай поставить, если ты устал с дороги. - А, не надо. Я всё же лучше помогу, - он улыбнулся. Виктор притянул к себе. - Ты у меня самый лучший. Других никого никогда не надо. И первый хочешь с дачей помочь. - Почему? – удивлённо. – Тут не так уж и плохо. - А кто их знает почему? – Виктор пожал плечами. – Сам не пойму. А вот Юри вскоре понял. Сначала это было даже весело. Опять как в тех фильмах, снова старая футболка, а в крови – смех-смех, ты как Виктор, чуть ворчащий на прошлый год Виктор, взмокший и красный, хотя хотелось укутать его на далеко не жарящем солнышке. Вонзаешь лопату, поднимаешь, переворачиваешь: и земля неохотно рассыпалась, поддавалась рукам людей, кроты, должно быть, быстро сбегали, а в мышцы вливалось знакомое по тренировкам напряжение. Нынче много людей горы валят за эко-туризм, за естественность, жизнь, но зачем, когда тут – вот такая дача. И бабочки-капустницы вовсе не казались несуразными. Так Юри думал около часа. Эндорфины выделялись, он не уставал, а работа шла споро, прикидываясь странным развлечением… К концу второго часа со лба градом катился пот. Солнце и вправду пригрело вдруг, прав был Виктор – жарко. Земля не кончалась, корни сопротивлялись, кроты насылали проклятья до седьмого колена. Поясницу нещадно ломило, ведь кто разминается перед штурмом грядок, и мучительно хотелось одного – сбежать на кухню, выпить воды и остаться там. Вариант – вернуться обратно и бросить в Никифорова лопатой. В горе и в радости, верно? Хитрые русские. Уж лучше вечная любовь без деталей: боги последят, а там по ситуации.* Может, ударят в дачу молнией и избавят от вечных мук. Виктор ведь соловьём заливался. Пускай устал, пускай тоже потом обливался, докосив и взявшись за вторую лопату, но радостно рассказывал, что здесь он посадит огурцы «Вязневские», вот там – помидоры-скороспелки, только землю ещё прорядить да полить, а яблони надо почистить, побелить, обрезать лишние сучья, ох, и ноготки для клумбы какие привёз… Фронт работ выходил столь обширным, что Юри стало страшно слушать это. А потом поясница щёлкнула – нападался на мировых, молодец, ударился, вдвойне молодец – и Кацуки сдулся, как воздушный шарик. Пусть Виктор Никифоров снизойдёт до него от огурцов и спасёт его. Ну, пожалуйста. Виктор снизошёл. - Ох, Юри, устал? – узкая ладонь Виктора, лёгшая на лоб, была прекрасной. Молнию в дачу, боги, молнию в дачу. И всё будет хорошо. - Да… немного… помнишь синяк? – Юри неловко замялся. - Что ж ты не сказал! Переутомишься же. Иди на крыльцо, отдыхай. А я тут сам, немного закончить осталось. Кацуки внимательно посмотрел на немного – половину отмеченной Виктором немалой территории. Кацуки осторожно взглянул на Виктора, чьи волосы липли ко лбу, по футболке плыли влажные пятна, а тело требовало отдыха. Вдруг неловко стало бросать его одного. Однако здравый смысл был против затеи остаться помогать дальше. - Может, вместе? Остынешь хотя бы. - М-м-м, - Виктор выпрямился и стянул с себя майку. – Я так, остыну немного. - Переохладишься. - Так тепло же! - Тогда обгоришь. - Май месяц же, Юри! У нас в мае не обгоришь, - Виктор чмокнул в нос, потом не побрезговав, и Юри расслабился. – Я всегда так делаю, не волнуйся. Ну, всегда так всегда. С Виктором Никифоровым не спорят. На крыльце есть скамейка. Скамейка куда уютней, чем казалось в первый раз, и, отдышавшись, Юри готов поделиться с Виктором водой. Но Виктор слишком занят – работа идёт полным ходом, комья земли летят во все стороны. Кацуки уставился на разлёт белых плеч и ямки внизу поясницы и притих. Красивое зрелище – белая кожа да белые ямки… Но что-то подсказывало, что ничем хорошим это не кончится. - Если ты скажешь, что ты говорил, то я обижусь, - тихо сказал Виктор. - Я молчу, солнышко. - Ты громко думаешь. И я знаю, что ты так думаешь. Не думай. «Ты как ребёнок, солнышко». Но Юри честно постарался думать тише. Пьедестал Виктору воздвигнул он высокий, смотрел на него, наслаждался светом годами… Стремительное падение Виктора от бога до человека с ошибками почти впечатляло. Всего-то надо было вывести его с катка. Никифоров обнимал подушку, лёжа на животе; он прятал нос, но ворчал на русском. Плечи его потонули в алом, горячем, и если касаться ладонью, то жаром жгло и оставался светлый отпечаток. Юри безуспешно искал хоть какую-то замену крема от солнечных ожогов, ведь разумеется в мае ничего подобного с собой не взял. Кто мог знать, что пока его дрёма свалит, Виктор: ледяной принц Виктор, снежный король Никифоров, - проторчит на солнце ещё два часа и обгорит! - Я не обгорел, завтра пройдёт всё… Там есть сметана, я в холодильник положил. - Причём тут сметана? - Намажь меня сметаной и станет легче… ох. - Тебе станет легче от анальгина. - И сметаны. - Виктор. Виктор глянул умоляюще. Читалось в нём это «я всегда так делал», но не хотелось верить. Юри вздохнул, оставил анальгин и пошёл искать сметану. Оказалась полужидкой, обезжиренной. Прекрасно. - Я могу позвонить Якову, - прибегнул Кацуки к последнему средству. - Он меня отпустил. За взятку, хи-хи, - Юри нахмурился. – Но не надо Якову. Я приму анальгин. Принял. Молодец. - Что делать со сметаной? - Намазывать, как крем… потом смыть, когда высохнет. Можно несколько раз. У Виктора слипались глаза. Его захотелось пожалеть искренне и больше никогда ни за что на него не злиться. Подлый ход – но действенный. Ни шанса против него. - Только на участок ты сегодня больше не пойдёшь, хорошо? - М-м-м… - Обещай. - Обещаю. Но тебе придётся ловить Маккачина. И готовить. Юри аккуратно размазал сметану. Прохладная масса, похоже, на самом деле охлаждала пылающую пострадавшую кожу. Кацуки нежно касался пальцами. - Я сделаю ужин. А ты поспи. Только что с Маккачином? - М… увидишь… - Виктор ослаб, засыпал. Ладно. Пусть спит. Юри поцеловал задремавшего Виктора в макушку и накрыл простынёй. Виктор поморщился, но заснул только крепче. Зря он злился, теперь будет стыдно. Надо бы приготовить обед – или уже ужин. Когда Юри услышал душераздирающий вой, он вдруг осознал всю историю своей родной, далёкой страны. Чтобы прекратить эти вопли, можно было сделать харакири за своего сюзерена, напасть на Манчжурию, придумать тридцать третью кнопку туалета в аэропорту Токио и вскапывать дачный участок весь день. Звук прервался тяжёлым топотом по крыльцу и натужным лаем Маккачина, который сорвался в сипение спустя десять секунд. А они ведь так хорошо ужинали. Крендельками из города, чаем и хлопьями. После сна Виктору полегчало, в сад он не полез, и они целовались у плиты целых полчаса, в итоге так ничего и не приготовив толкового. Макароны сгорели, а Виктор куда-то тихо ускользнул. Вернулся с местным молоком в стеклянной банке. «Тебе понравится, попробуй!» Юри не был уверен, что ему понравилось. Но лучше молоко, чем дьявольские крики с улицы, в которых он не сразу смог узнать кошачьи голоса. Схватили фонарик и поводок они одновременно, вылетели на крыльцо синхронно. Ломанулся Виктор в темноту первым, а Кацуки подслеповато двинулся вторым. Вопли усилились, Маккачин в темноте сопротивлялся, и Юри почти ничего не видел. Любовь всей его жизни и пятикратный чемпион мира поляжет в попытке разнять собаку с кошками. Ну, нет. - А-а-а-а!!! Смешался собачий лай и кошачьи вопли. Сплелись крики Виктора и боевой клич потомка самураев. Два драных кота испугались и сбежали. - Молодец, Маккачин, хороший мальчик, - пёс прыгал, ставя хозяину лапы на грудь, лизал лицо. – Всех нас защитил, да? - Защитил от кого, Виктор? - От всех на свете врагов, - Виктор ловко поймал пса за ошейник и бережно потянул к входной двери. – Хороший-хороший… и бегом в дом. Маккачин скрылся в прямоугольнике света. Юри набил синяк, но их поле боя уже не существовало. Над головой высыпали звёзды, сползались редкие облачка. Пёс запрыгнул на постель, которую после его грязных лап придётся перестилать. Виктор вдруг захлопнул дверь. - Виктор? - Я хочу тебе кое-что показать. Пойдём. - Виктор, уже темно и я не… - Пойдём. Теплая ладонь сжала его пальцы. Юри, пойдём, выиграем национальные в Японии. Юри, пойдём, победим в этапах Гран-При. Юри, пойдём, поедем жить ко мне в Питер. Юри, пойдём, отдохнём на даче. Когда-нибудь его отпустит, и не будут разумные решения Виктора идти вровень со странными, невозможными, безумными. Когда-нибудь – хотя маму не отпустило, Хироко пускала в Питер плача, вспоминая молодость, где думала, что сможет поругать отца за случайную выпивку и за редкую леность. Ладно. - Веди, Вить-я. Виктор повёл. Они бережно обошли кошмарные «гряд-ки»: чёрные комья взрытой земли. Пригнулись под яблоневыми ветками, где Виктор погасил фонарик, и Юри совсем ослеп, и без того отличным зрением не отличаясь. Он дважды споткнулся о корни, Виктор трижды поймал – третий раз просто обнял, и когда два дерева остались позади, а низкие ветви последнего прятали угол у забора, тоже весь в зарослях, Кацуки понял, что там кто-то копошится. Не увидел – услышал. Шур-шур-шур… - Кто это? - Ш-ш-ш… тише! – Виктор зашипел. – Ты их спугнёшь. - Спугну кого? Виктор щёлкнул фонариком. Слабый свет самой малой мощности упал в кусты. У Юри округлились глаза. - Нравится? – шепнул Виктор. - Очень нравится… - Мне их Маккачин нашёл года четыре назад, с тех пор прикармливаю. Семья же, поколениями. Но Маккачин с ними ссорится, пугает, я его поэтому в дом загнал. Юри завороженно кивнул. В крапивных зарослях деловито копошились худенькие по весне комки иголок, раскапывая землю и что-то, возможно, ища. Виктор умело направлял свет фонарика выше, в забор, поэтому ежиное семейство не пугалось света. Два больших ежа и один поменьше. - Давай дадим им имена, - Виктор положил подбородок на плечо. – Этот будет Юри, - он указал фонарём на крупного, и тот тут же свернулся в шарик. Двое других повторили. - Пусть лучше все они будут Юры, - прошептал Юри. - Так и передам ему. - Непременно. Никифоров хихикнул на ухо, потёрся и пофырчал за ним – совсем как ёж. Отходя назад и боясь включать фонарик и шуметь, они оба стукнулись затылком об одну и ту же ветку. Вместе с ожогом Никифорова с утра испарилось его благоразумие и мозги. А ночь была так хороша: они перебрались на пол, расстелив одеяла, Виктору пришлось спать на животе, и Юри долго-долго рассказывал ему про горы, которые видел на экскурсии в Хоккайдо в детстве. Виктор же делился тысячью глупостей из двухтысячных – как носил варежки на резинке, разбивал на катке коленки и был немножечко счастливым. Затем он уснул, и улыбался, как счастливый совсем по-настоящему. Целиком. Уже в девять утра Виктор рьяно рвался в бой, к грядкам и лопате, однако Юри такого не выдержал: отобрав лопату и грабли и перерыв пол-участка в мелкие мягкие комья, высадил половину рассады ещё до обеда. А потом упал и умер. Воскресите в Санкт-Петербурге, пожалуйста. Только оплатите багаж. Никифоров вёл себя очень прилично. Через пять минут он перестал утверждать, что «Юри, тебя же никто не просил», и принёс чай с двумя ложками сахара и мятой. Спустя ещё десять ласково разминал ему спину. В полвторого Юри услышал, как на кухне моется посуда. Посуда мылась Виктором с боем и скандалами, поэтому можно было сменить уже гнев на милость. Были бы силы встать. Стало тихо; Виктор перестал греметь тарелками. Скрипнул крохотный диванчик, на котором Юри свернулся клубком. Виктор взял его ноги во влажные ещё руки. - А я буду выносить мусор без споров весь следующий месяц. И мыть посуду столько же, - он гладил по щиколотке, подъём стопы, чуть разминая. – И не буду забывать мыть Маккачину лапы, правда. Не обижайся на меня. Юри перевернулся на спину. Виктор просиял. - Ты не будешь забывать мыть Маккачину лапы всегда или тоже месяц? - Ты ворчишь. - Мне нельзя? - Можно. Так я знаю, что ты со мной, наконец, расслабился. - Виктор… Вот как на него злиться? - К тому же, я придумал, чем нам заняться днём! - На участок я не пойду, - вся любовь к Виктору не могла компенсировать эти ужасные грядки, эти рядочки кустиков… Лопату с граблями! - А я и не хотел. Мы идём гулять в посёлок. Честно говоря, ни похожие на домики-дачи, ни пару кирпичных зданий вдалеке доверия не внушали. Казалось, из-за ближайшего вынырнет Василий, из вот этих милых берёзок выйдет не менее милая бабуля, но окажется такой же, как в автобусе. Однако Виктор свернул с большой дороги на небольшую тропку, петляющую в траве, и вскоре скрылись и дома, и гипотетические чужие люди в них. Юри охотно догнал его, ведь теперь можно было взяться за руки, и проверил, хорошо ли прикрыл Виктор плечи. Маккачин прокладывал новые пути по кустам. Вдруг Юри услышал всплеск. - Это… - А это наша речка. Добро пожаловать, Юри! Юри был привычен к воде. Всю жизнь возле океана, в других странах он сначала долго не мог засыпать без мерного шума волн вдалеке, крика чаек. Однако рек в Хасецу не было, и то, как быстро несла свои темные холодные воды эта, завораживало глаз. По другую сторону потока воды торчали камни, нависали деревья, но на их стороне берег был пологим и представлял собой полосу песка в метра два. Бурное течение чудом обходило мелкую заводь, и контраст покоя этого места и крохотных порогов остальной реки завораживал. - Не океан, конечно, и не Финский залив… Зато здесь можно купаться. - Сейчас слишком холодная вода. Маккачин пронёсся мимо них на первой космической скорости и влетел в воду, подняв тучу брызг. От покоя не осталось и следа. - Маккачин так не считает! – засмеялся Виктор. - Если ты полезешь в воду – я подам на развод, - совершенно серьёзно сказал Юри и подошёл к кроме воды, чтобы потрогать воду. Ледяная. Пальцы Виктора опустились в воду рядом. - Здесь и летом не намного теплее. Река не прогревается. А зимой не замерзает. Странно, правда? - Очень… Виктор потянул за локоть на песок. Юри мокрой ладонью зарылся ему в волосы. Целоваться с Виктором, когда в глаза слепит солнце, а тебя лишь заваливают плавно на мягкий берег – нечто совершенно невообразимое каждый раз. Очки мешались, и Виктор спихнул их носом, а Юри, обнимая за пояс, прижал его к себе так, чтобы на него навалились. Тяжесть Виктора ему нравилась. Запах Виктора ему нравился. Ему весь Виктор нравился – даже слишком сильно. Целуя в шею, трогая бока, не боясь, что их увидят в этом укромном месте, Виктор тихо забормотал в сонную артерию: - Мы ещё приедем в конце месяца… и летом… и надо сегодня остальную рассаду посадить… - Это ты меня так, - зубы сомкнулись у ярёмной впадины, и Юри вздрогнул, успев всё же отложить очки подальше, - уговариваешь?... хах… - Возможно… Но ты же согласишься? Непоколебимая уверенность Виктора Никифорова в собственном совершенстве. Он, конечно, прав – совершенство даже с дачей и склонной к ожогам кожей. Но если Виктор это подарок небес, то русская дача – адское проклятье. Юри сжал его бёдрами, перехватил за пояс и, резко поднявшись, перекатился вместе с Виктором, меняясь с ним местами. Виктор вскрикнул от неожиданности, но Кацуки всё равно успел подложить ему под голову и спину руки. - А если так? – Юри убрал назад мешающиеся волосы и навис сверху. Виктор покорно положил руки у головы. – Мы сюда не поедем. - Юри… - Твоя дача, - он поменял положение ног и устроил бедро Виктора на своём, - ночной кошмар, - выдох в губы, в ответ – судорожный. Виктор притянул за шиворот и впился в губы. Юри подумал о сексе на той кровати, которую так и не перестелили после Маккачина. Или на диване. Или на полу. Без презервативов и смазки, потому что ни то, ни другое они с собой не взяли. Придётся обходиться языком, и они оба перепачкаются. О, боги. На несколько мгновений он забыл о даче и грядках. Виктор тискал его за ягодицы, то и дело задирая толстовку, ёрзал и переплёлся с ним ногами. Чужое бедро вжалось в пах, и Юри начал задыхаться. - Тебе тут понравится летом, - вдруг выдал Виктор, с трудом оторвавшись; Юри разочарованно простонал. – Можно купаться, а в августе есть свои овощи. - Овощи покупаются в магазине. - Это всё не то! Как порно с пикселями, когда рядом – шикарный ты. И Виктор снова облапил за задницу. - Это не сработает… - прохрипел Юри. - Это уже работает, - Виктор притиснул теснее. Да пошло оно всё. Далеко и надолго. Юри вжал Виктора крепче в песок и сомкнул зубы на мочке его уха, торопливо и неловко задирая его колено выше. Тот заметался, запрокидывая голову, и охотно пачкал толстовку ботинком. - Пойдём домой… а! – Юри прижался губами к кадыку. – Юри! Юри невозмутимо слез с него, сел на песке, очищая от него очки, и деликатно оправил на себе одежду. Виктор дышал тяжело-тяжело, и на него, с разведёнными ногами, взмыленного, трудно было смотреть. Никифоров очень медленно поднялся и свистнул Маккачину. Напряжение в воздухе можно было рубить топором. - Так ты тут часто бываешь? – негромко спросил Юри. - Реже, чем хотелось бы. Тренировки же. - И как Яков вообще позволяет их пропускать… - Ему овощи мои солёные нравятся. Я ему всегда несколько банок привожу, - Виктор поднял камушек, затерявшийся в песчинках, и бросил в реку. – Юри, пойдём домой, пожалуйста. Я тебя уговаривать даже ни на что больше не стану. - Даже на грядки? - Особенно на них. Маккачин выплыл на берег и весело отряхнулся. Все его лапы были в песке, но, наверное, по дороге он подсохнет и частично сойдёт… - Бежим, - тихо выдохнул Юри. И они бежали, как дети, едва не вышибив калитку, и зажав друг друга прямо у неё. Зато бревенчатые стены дома, до которого удалось в итоге добраться, точно глушили все стоны и вскрики. А дача могла стать не таким уж плохим местом… Если бы Виктор не вскочил почти сразу, не умылся бы быстро и не сбежал бы в огород. У Юри не было ни сил, ни желания его ловить. Уже завтра рано утром автобус довезёт их до Питера и цивилизации. И он никогда больше сюда не приедет. *В Японии свадебные клятвы представляют из себя клятву вечной любви богам.