Раньше мы играли в немного другие игры, помнишь

+++       Звук падающих капель, где-то там, в одном из тёмных углов этого плесневелого подземелья, медленно начинает нервировать. Детективное агентство сейчас, наверное, во всю ищет его, Ацуши опять разводит панику… А Куникида, наоборот, даже и не думает о том, чтобы волноваться. Извечный безэмоциональный сухарь.       Дадзай лениво покачивает руками, прикованными к стене, и скучающе вздохнув, запрокидывает голову. Стоять тут и ничего не делать действительно до ужаса неинтересно, но пока что это именно то, что он должен делать так что… Как говорится, положение обязывает.       В такой оглушающей, почти полной тишине, посторонние шаги он начинает слышать ещё издалека. Медленные, размеренные, чуть циничные и до жути нарциссичные…       Парень, конечно же, не может определить большинство характерных черт идущего всего лишь по шагам, он просто знает кто именно идёт к нему. Знает и поэтому чуть подбирается.       Первой в поле зрения появляется черная, чуть вульгарная/вызывающая шляпа. Дадзай прячет усмешку в изгибе тонких губ, расслабляет лицевые мышцы, делая вид, будто не ожидал его прихода, и готовится к тому, что сейчас точно произойдет что-то интересное.       Это же Чуя. С ним никогда не бывает скучно.       Сразу за шляпой показывается и его голова с ярко-рыжими вьющимися прядями, и невысокая стройная фигурка с довольно красивыми бедрами. Замерев лишь на пару секунд на входе, только бы прибавить себе помпезности и показаться во всей красе, он делает очередной шаг.       Дадзаю ничего не стоит сделать вид будто бы он испугался.       — Какой замечательный вид и какая милая реакция! — его звучный голос в миг разрезает тишину, перекрывает стук капель о каменную поверхность. Чуя говорит: — Я так счастлив. До смерти хочу тебя придушить.       Чужие издевки всегда почти ожидаемы, но все же не менее колки. Да уж… Смерть в тех кругах, где он известен, это определенно отдельная тема. Дадзай прячет усмешку вновь, чуть склоняет голову перед таким шуточным намеком на его собственную привязанность к суициду.       И насмехается:       — Вау, маленький человечек в черном разговаривает?!       Чуя уже напротив, и эта фраза, в который раз за все годы их знакомства, его всё же задевает. Он чуть не топает ногой и не рычит на него, словно разозленный пес. Еле сдерживается одним лишь:       — Поговори мне тут!..       После его полный иронии и насмешки голос продолжает и дальше отбиваться от каменных стен, но Дадзай уже почти и не вслушивается. Рассматривает его, что-то глупо/язвительно отвечает. А Чуя ведётся, всегда ведётся.       Будто парень всё ещё верная псина; будто он сам никуда и не уходил, не предавал мафию…       Попытка Чуи вытребовать информацию, конечно же, с треском проваливается. Он скорее больше рассказывает сам, чем выспрашивает у него. Полу фразами, не нарочными намеками… В таких вещах парень определенно никогда не умел следить за языком.       Да, был и эффектным, и эффективным, но тем не менее… Никогда не был Дадзаю равным.       С ним было весело, с ним было не скучно. Не то, чтобы до жаркой дрожи и мурашек на коже, но… Раньше ещё возможно и «да», раньше он был не на много моложе, но всё же менее опытным/знающим, а сейчас…       Сейчас всё это уже не имело значения.       Не имели значение ни цепкие глаза напротив, так часто поскальзывающиеся на его губах, ни незаметно подрагивающие пальцы. Он стал детективом, стал на светлую сторону, Чуя напротив остался всё там же: вместе со своим вином, многолетней выдержки, и шкафом забитым одинаковыми шляпами.       На счёт шкафа Дадзай уверен не был, они очень редко когда добирались до чьей-нибудь постели, но тем не менее время шло, а шляпа как была, так и оставалась. Это определенно наводило на выводы.       Отрешённо следя за происходящим, он не сразу, не в первую же секунду, замечает, как меняет атмосфера. Чуя вновь буквально искрится.       И это знакомо до боли, но не вызывает никаких эмоций. Никогда в общем не вызывало.       Кроме может предвкушения хорошей трепки и легкой полу астмы для его легких после. Кроме может щепотки азарта и напряженно поднывающих мышц потом.       — Давай сразимся, Дадзай.       Это не предложение. Никогда им не было.       Скорее констатация факта. Чую вновь разрывают эмоции, и ему просто не хочется умереть от переизбытка. Он же не Дадзай, чтобы хотеть умереть, ну, в самом деле.       Несдержанный удар, и цепи на его оковах лопаются, отлетают на пол. Их осколки скачут по каменным плитам, он отрешённо сдерживается, чтобы не потереть запястья.       Всё, что бы не происходило, всегда скучно. Всегда очевидно. Всегда блекло.       Он может сказать это обо всём, что видит, что чувствует. Он может сказать так и о том, кто стоит напротив, но…       Почему-то не может.       Дело не только в вызывающе рыжих волосах или этой ужасной шляпе гремлина. Дело не в том, что каждый раз он будто бы действует по одному и тому же плану, делает одни и те же движения/действия.       Это просто не укладывается у него, Дадзая Осаму, в голове. Чуя не укладывается у него в голове.       Имея смертельно-разрушительную и разрушительно-смертельную способность, он все же оберегает свою жизнь. Лишний раз не пускается во все тяжкие. Осторожничает.       Вместо рук чаще всего всё делает своим острым, подкованным язычком, доводя неопытных противников буквально до бешенства. Но не рядом с ним.       Рядом с ним Чуя всегда проигрывает. На каждую остроту получая лишь снисходительность, впитывающуюся в каждый слог получаемого им ответа, а на каждый удар ответный, но намного более болезненный… Он тем не менее, — когда становится не выносимо/почти не жизнеспособно — всегда идёт именно к нему. Идёт ради спасения/драки.       По крайней мере, раньше шёл. Иногда на зов, иногда, что реже, по собственной воле.       Но приходя, в итоге он почти никогда не сдерживался. Срывал перчатки диким, рваным жестом, кривил губы в извращённо сексуальной ухмылке, а затем делал «шаг».       Чуя знал, что одним лишь движением мог перебить ему хребет… Знал, что мог в любой момент потерять контроль и случайно убить его… Всегда знал.       И всегда шёл, потому что больше идти было не к кому.       Дадзай смотрит на него, полностью собранного, готового, выжидающего, а затем позволяет себе явную усмешку, смотрит в упор и говорит:       — А раньше мы играли в немного другие игры, помнишь… ~~•~~       Яркое тёплое солнце прорывается сквозь неплотно задвинутые шторы и стёкла окон. Оно настырно лезет внутрь его кабинета, Дадзай щурится, делая очередной поворот на кресле.       Последнее задание было довольно давно. Затишье в гнилом мафиозном мире затягивается и это определенно может быть не к добру, но… Его всё же волнует немного другое.       Чуя как всегда не стучит, заходя в комнату. Как всегда не считается ни с ним, ни с его личным пространством. И как всегда не считает нужным показать свои манеры, проходя к столу, но даже не снимая плащ. Что уж говорить о шляпе.       — Босс сказал…       — Чу-уя… — он перебивает его, делает ещё один поворот, плаксиво выстанывая чужое имя, и даже не собирается смотреть на своего гостя. Пока что рано одаривать его такой привилегией, как взгляд… — Чуя, мне ску-учно…       Тихий недовольный цок, беззвучно закатывающиеся глаза. Ему скорее всего претит это, его раздражает это до нервной дрожи носка сапога по ковру.       Дадзай лениво сползает чуть ниже в кресле, широко расставляя ноги, и так же лениво свешивает руки с подлокотников. Хнычет от переизбытка собственного безделья.       — Босс сказал. Что ты. Звал меня.       Конечно. Такой Дадзай ему никогда не нравился. Мягкая, жалкая тряпочка — идеальное прикрытие и спасение от ненужных симпатий. Всегда срабатывает.       — Ну-у, у меня та-ак много бумажек… Вся эта бума-ажная волоки-ита, Чу-уя!.. — медленно, но грациозно поднявшись, Дадзай потягивается, чуть морщит нос.       — Я зайду позже.       Это заметно сразу. И по прохладному тону, и по нарочитой сдержанности, по слишком сильной отстраненности. Внутри него уже извергается вулкан залежавшейся силы, но парень как всегда держится. Как полный кретин, молчит и думает, справится сам.       Развернувшись, Чуя идет прочь. Не удивительно. Такой Дадзай все же вызывает у него крайнюю степень отвращения и… И это правильно. Для них обоих это правильно.       Жаль Дадзай слишком разносторонний, а Чуя слишком не постоянный в своих чувствах.       Только его пальцы, затянутые в черную тонкую кожу опускаются на ручку, как поверх тут же ложится его собственная ладонь. Чуя замирает, даже не оборачиваясь, скорее всего уже и так отчетливо чувствует эту диковатую разницу в росте.       Дадзай вновь вспоминает о том, как его раздражает эта шляпа, и зарекается подкинуть ему в покои бомбу. Из-за отливающего пошлостью головного убора он даже не может коснуться подбородком чужого темечка, даже не может чуть выбесить парня, оперевшись на него.       — Босс сказал, ты опять становишься раздражительным.       Кончики его пальцев соскальзывают по коже перчаток ниже, на ручку, а затем и на замок. Он буквально чувствует, как вздрагивает Чуя, когда раздается характерный щелчок.       Вздрагивает, но не сдвигается с места. Не бежит. Не отбивается.       В такие моменты он никогда не противостоит ему по-настоящему. Хоть и молча, но всё же признает: идти ему больше не к кому.       Дадзай делает полушаг к двери, прижимается грудью к его спине и мягко поднимает его ладонь с ручки. Скользит касанием явной прелюдии по пальцам, по центру ладони и, доходя до края перчатки, проскальзывает под неё. Чуя молчит, но только сильнее напрягается. Относительно спокойно говорит:       — Я не думаю, что это действительно нужно прямо сейчас. Если Босс послал меня сюда только за этим, то…       — То значит, что это важно. Разве нет?.. — Дадзай поддевает носом его шляпу и попросту сбрасывает ее на пол. Как бы Чуя не любил это украшение для бабушек, которым «за», он не сдвигается с места, чтобы поднять её. Кончиками пальцев Дадзай касается его ладони и, скользя дальше, всё же снимает перчатку. Она почти бесшумно падает по другую сторону от шляпы. Их пальцы сплетаются. — Или может ты сомневаешься в компетентности главы портовой мафии, Чу-уя?..       Лёгкая дрожь бегущая по его плечам. Но всё же сдержанность. Парень чуть вскидывает подбородок, а затем, покачнувшись, откидывается на грудь Дадзая и еле слышно выдыхает.       Он заводит их сцепленные руки себе за спину, помогая ему раскрыться, а другой рукой аккуратно касается его груди. Настойчиво ведет вверх, чуть надавливает короткими ногтями на горло, пробегается по дёрнувшемуся кадыку и, наконец, достигает подбородка.       Направляя своими уверенными касаниями, Дадзай неспешно запрокидывает его голову и кончиком носа отводит от щеки рыжую прядь. Чуя уже дрожит, по его телу прокатываются короткие волны, свободная рука хватается за его локоть.       По щеке бегут первые ядовитые, не сдержанные путы, разъедающие мягкую нежную кожу. Пальцы впиваются в руку Дадзая, хватаются за него.       — Сколько раз я говорил тебе, мм… Если ты не научишься это контролировать, когда-нибудь оно убьет тебя, Чу-уя… — он слизывает гнилые узоры с его щеки, и они отступают под натиском его собственной силы. Ненадолго. Неслышно ткнувшись носом в его щеку, парень задумчиво пугающе шепчет: — Убьет окончательно.       Медленно отстранившись, он рывком разворачивает Чую и, подхватив за горло, вбивает его спиной в дверь. Прикосновение их рук разрывается, Дадзай опускает ладонь ему на грудь, всё ещё прижимая к поверхности, и смотрит.       Чуя обводит языком пересохшие губы, его ноздри не сильно раздуваются при каждом сорванном вдохе, а глаза судорожно в упор смотря на Дадзая.       Его зрачки медленно уменьшаются, бушующая способность рвётся наружу, требует выхода после продолжительного застоя и спокойствия. От уха также медленно расползается проклятье.       — Если бы твоя способность была у меня, я бы вдоволь повеселился, знаешь… — он распахивает полы черного плаща, подцепляет вырез жилетки и, надавливая на него, расстёгивает почти незаметные черные кнопки. Они отщелкиваются с характерным, полукричащим звуком, и он зачарованно смотрит только на них. — Конечно, смерть настигла бы меня незамедлительно, но… Разве не в этом вся прелесть, а, Чу-уя?       Резко подняв на него глаза, он видит пораженную приближающейся смертью половину лица, видит зло сжатые челюсти, скрипящие зубы. Он дёргает уголком губ, усмехается.       Чуя ненавидит это. Ненавидит, когда он играет с ним, когда издевается над ним, испытывает его.       Но сделать ничего не может. Для него это вынужденный симбиоз, вынужденная зависимость. Для Дадзая же…       Вынужденное развлечение, забавное исполнение своих обязанностей.       Из уголка тонких губ Чуи стекает капля крови. Он касается его подрагивающего живота сквозь рубашку, а затем, оперевшись предплечьем на дверь, склоняется. Выжидает несколько мгновений.       Щупальца гнили продолжают оплетать чужое стройное тело, Чуе скорее всего больно, самую каплю страшно и… Сложно. Он комкает пальцы в кулаках, вонзается ногтями в плоть ладоней и напрягает подрагивающие бедра. С каждым новым миллиметром раздраженной, тлеюще-сгнивающей кожи, ему все труднее держать контроль, но…       Дадзай не торопится. Он знает границы, не боится переходить через них, не боится играть с чужой жизнью, стоящей на кону.       Не получая ничего от таких встреч, он все же умудряется брать определённую плату. В каждом рваном выдохе, в светлой коже, оттеняемой грязной чернотой… Он забирает себе эстетику, забирает короткие возвышенные секунды. Чуя никогда не препятствует.       Мгновения пробегают быстро. Он слизывает кровавую каплю, начиная с кончика подбородка. Широким, прохладным от влаги касанием, Дадзай собирает соль, собирает железо… На последок самым кончиком упирается в уголок чужих губ.       Чуя зажмуривается. Не сдерживает облегчённого выдоха.       Ему вряд ли хочется этого, он вряд ли когда-нибудь сможет смириться с этим, но каждое прикосновение Дадзая приносит ему спасение. Приносит ему отсрочку настигающей кончины.       Отстраняясь, рывком спуская с его плеч плащ, Дадзай знает о чём он думает. Знает его страхи, его волнения.       Верхняя одежда шорохом опускается на пол, а парень попросту и молча боится того, что его мучитель/спаситель не сможет среагировать вовремя. Просто не успеет/не захочет и…       Все завершится плачевно. Для них обоих.       Он ведёт руками вдоль лацканов жилета вверх, помогает ему соскользнуть с острых плеч и тоже упасть на пол, поверх плаща. А затем нагло раздвигает его стройные бедра коленом, упирается им в дверь, что позади.       Чуя кусает губы изнутри и, наконец, отводит глаза. Переизбыток способности вновь охватывает его, змеится по коже. Переизбыток возбуждения охватывает тоже, но в отличие от проклятия не исчезает благодаря касаниям.       Дадзай играется с ним со скучающим лицом, но с цепким взглядом. Он следит за любыми малейшими изменениями.       — Я правда верю, что в конце концов ты научишься управлять этим… Честно… — насмешка. Он склоняется низко-низко, и прикипает губами к покрытому стебельками гнили подбородку. Те тут же отступают, а Чуя послушно запрокидывает голову. С лёгким влажным звуком приоткрывает губы, пытаясь дышать неслышно/неспешно. — Хотя, возможно, для того чтобы научиться тебе придётся умереть, но. Все приходит с опытом, разве нет, Чу-уя?..       Его нога приподнимается на носок, увеличивая давление бедра на чужой пах. Дадзай изучает его горло своими губами, собирает ими разбегающиеся щупальца разошедшегося проклятья и кусает за выступающий кадык.       Солнце скользит по небу, островки света скользят по стенам. Тишина обволакивает их. Сбитое дыхание Чуи, его дрожь, пытаются пробить кокон беззвучия, но ничего не получается.       Далеко в коридоре, пока что неслышно, отдаются чьи-то шаги, но парень в его руках уже напрягается, дергается. Дадзай поддевает перекрёст ремней на его груди, заставляет выгнуться и проходится языком по ремешку на его шее, проскальзывает под него, затем прикусывает и оттягивает тонкую бледную кожу зубами.       Шаги приближаются, Чуя неуверенно поднимает руки и хватается за его рубашку. Готовится, чтобы оттолкнуть.       — Правда думаешь у тебя получится?.. Ты милый… — он хмыкает, бежит пальцами по ремням назад, парню за спину, и касается застёжки. Оттягивает её, перетягивая грудную клетку жестче, до невозможности сделать вдох.       Шаги приближаются вплотную, останавливаются за дверью, меньше чем в метре от них. Вначале молча вздрагивает ручка, только после раздается стук.       — Дадзай, дело есть!       Акутагава. Он дёргает ручку вновь, нетерпеливо и громко стучит.       Чуя в его руках дёргается, пытается отпихнуть его, изгибается, натягивая ремни сильнее. Его способность вылезает с новой силой, с новой мощью. Дадзай резко расстёгивает ремни, срывает их и немного дёргано справляется с верхними пуговицами. Прижимается губами к ямке между ключиц, вылизывает её безостановочно, но Чуя даже не думает затихать.       — Дадзай, мать твою, открой дверь, слышишь?!       Акутагава, слишком агрессивный и несдержанный, стучит уже не костяшками, лупит по дереву кулаками.       Чуя заходится беззвучным стоном, привстает на носочки, потому что бедро Дадзая скользит выше, и скребет пальцами по его рубашке.       — Открой дверь, чёрт побери! Это важно, придурок!       Дверь дергается от слишком сильного удара. Дадзай неспешно вытаскивает ещё одну пуговицу из петли и склоняется, вбирая в рот небольшой ярковатый сосок.       — Н-нет… — Чуя впивается пальцами в его волосы, хрипит полу разборчиво, но Дадзай резко поднимает руку и зажимает его рот.       — Я выломаю эту чёртову дверь, если ты сейчас же не откроешь, Дадзай! — Акутагава не унимается, продолжает ломиться, стучит, гремит. Он сам чуть морщится от того, как Чуя все ещё тянет пряди его волос, и настойчиво вылизывает его грудь, покусывает горошины сосков. — Дадзай!       Акутагава бьёт по двери последний раз и, не увидев отклика, уходит. Негромко хмыкает напоследок.       Чуя расслабляется, что-то тихо и неразборчиво хнычет. Он убирает ладонь с его губ, вытирает пару капель слюны о его щеку, а затем выпрямляется. Делает пол шага назад, оставляя шального, с мутным взглядом и блестящей от слюны, чуть пораженной гнилью кожей, Чую у двери.       — Я, кажется, устанавливал правила… Разве нет? — он нагибается, поднимает ремень, довольно широкий, кожаный, и наматывает его на кулак. Смотрит на Чую. — Пара простых правил, но ты даже их не смог запомнить, мм… Я думал, что связался с профессиональным убийцей, а не с маленьким несмышленым ребёнком в глупой шляпе, Чу-уя.       Дадзай хмыкает, подзывает его указательным пальцем.       Чуя кое-как становится ровно, от шеи по его плечам опять бегут ядовитые узоры. Сквозь наполовину распахнутые полы рубашки видно, как они скользят по его коже, как оплетают грудную клетку, как спускаются к ладоням. Его взгляд все ещё горит лёгким вызовом, но он все же возбужден/смущён/неловко сбит с толку.       Медленно поднимая руки, он отводит взгляд, поджимает губы. Дадзай качает головой, ослабляет узел галстука и мягко стягивает с одной из его ладоней одинокую перчатку. От его прикосновения проклятье вновь отступает, но не окончательно.       Чтобы после долгого отдыха, застоя, оно полностью отступило, успокоилось, Чуя должен вымотаться, должен потерять сознание от усталости.       Ремень грубо обнимает его запястья, оборот за оборотом стягивает предплечья вместе. Парень нервно, возбуждённо сглатывает, смотрит на свои руки, сжимает их в кулаки, пряча дрожащие пальцы.       — Никогда не думал, что скажу это, но… — Дадзай прижимается к нему всем телом, скользит по бокам поверх рубашки и чуть дёргает пояс штанов. Его зубы несильно прикусывают мочку уха Чуи. И шепот настигает: — Непослушные мальчики должны быть наказаны, Чу-уя…       Чуть взволнованный взгляд, дернувшиеся руки, что пытаются разорвать путы. Дадзай качает головой, смотря на него и взглядом будто бы говоря, что лучше ему ничего не предпринимать. Его пальцы быстро расстегивают чужие черные джинсы, ладонь властно хлопает по бедру, когда Чуя пытается дернуться/отстраниться…       Он, наверное, хочет сказать «нет». Хочет сказать «не надо». Хочет сказать «хватит».       Дадзай запретил ему говорить еще в самый первый раз. В тот первый раз, когда Босс, наконец, понял, что решение выпускать Чую «наиграться» приводит к слишком большому ущербу, и сказал им научиться справляться с этим другим способом…       Еще в самый первый раз Дадзай запретил ему говорить. Дадзай запретил поцелуи. Дадзай запретил влюбленность.       Все, что запретил Чуя — минет.       Возможно, из-за брезгливости… Или же из-за чрезмерной чувствительности… Может просто из принципа: не один Дадзай тут может что-то запрещать…       Но как бы там ни было, Дадзай все же довольно часто опускался перед ним на колени. Чую не принуждал, но вот сам просто не мог упустить шанса и здесь показать свое пренебрежение.       Потому что никакие угрозы, никакие запреты, никакие законы Чуи Накахары для него никогда и ничего не значили.       Дадзай медленно опускается на одно колено, неспешно спускает с него сначала одну штанину, затем вторую. Сапоги мешаются, и он снимает их заранее, отставляет в сторону.       Чуя остается вот так: в одном нижнем белье, не до конца расстегнутой рубашке и со сплетенными ремнем руками. Дадзай ничего не может поделать с собой, засматривается, не касаясь.       Лепестки яда оплетают бедра. Намного быстрее, не сдержаннее. Они оплетают колени, проскальзывают под ткань нижнего белья.       Дадзай дергает уголком губ в усмешке и невесомо касается бедра Чуи. Касание перетекает в полноценное, его ладонь с длинными тонкими пальцами обхватывает стройную ногу, чуть сдавливает. Смертельная способность гаснет, змейки разбегаются, а кожа самую малость краснеет из-за давления.       Он поднимает взгляд к немного злым, но все еще шало блестящим глазам парня, а затем широко лижет его возбужденный член, скрытый тканью белья. Прижимается губами в головке, дразнит ее языком. Чуя кусает щеку изнутри, но продолжает смотреть. С каждой секунд раздражение всё быстрее исчезает из его взгляда. Заменяется похотью.       Дадзай зубами оттягивает край белья, отпускает. Звучный хлопок заставляет Чую дернуться, отвлечься на миг.       Мига достаточно, чтобы оголить его пах и бедра полностью. Мига достаточно, чтобы закинуть одну его ногу на плечо и прижаться губами к чувствительной внутренней стороне бедра.       Мига достаточно… Чужой член, не длинный, но аккуратный, оказывается перед самыми его губами. Дадзай скользит взглядом по коротким рыжим волоскам на лобке, смотрит на наливающуюся головку и каплю смазки на ней. Все еще издеваясь, он подается выше и целует выступающую тазовую косточку. Целует низ напряженного подрагивающего живота. Целует бедро.       Там где пару секунд назад были его губы, там, на чувствительной внутренней стороне бедра, уже краснеет будущий засос. Прямо поверх он собирает языком бисеринки соленого пота, оглаживает ладонью ягодицу.       Чуя наверху рвано дышит. Изредка бьется затылком о поверхность двери. Дадзай знает, что его выкручивает, что ему хочется освободиться. И от переизбытка силы, и от такого еще не достаточно сильного возбуждения.       Подняв на него последний взгляд, он касается кончиком языка щелки и слизывает мутную каплю. Пальцы дотрагиваются до судорожно вздрагивающего входа, неспешно массируют его.       Дадзай не собирается помогать себе руками. Он перекатывает головку на языке, берет ее в рот, немного посасывая. Бледные бедра подрагивают, несдержанно срываются на рывки, на оборванные толчки. Он массирует вход, помогает ему расслабиться, смягчиться. Язык скользит вдоль всего ствола, нежно давит под головкой.       Чуя вплетает дрожащие пальцы в его волосы, но не рвет/не дергает. Просто хватается за них, толкнуться не смеет, не смеет растоптать свою великую гордость. И уже даже не смотрит, зажмурившись, беспрестанно обводит сухие губы языком, давит голой пяткой на его лопатку, подстегивая взять глубже.       Но Дадзай не ведется. Целует поджавшуюся мошонку, грубо надавливает кончиком языка именно там, где особенно остро. В податливый вход проталкиваются уже два пальца, но Дадзай не спешит. Не позволяет Чуе почувствовать и фаланги, дразнит, дразнит…       Вновь взяв член в рот, потирается внутренней стороной щеки о головку, вылизывает ее, пытается проскользнуть в щелку. Чуе хватает тихо вскрикнуть — он реагирует мгновенно. Резко отстраняется, стягивает свой галстук и в пару оборотов перетягивает его основание. С головки тянуться липкие, вязкие нити, и он нарочито тщательно собирает их губами.       Парень, остановленный почти что на середине оргазма, хнычет, пытается ударить его пяткой по спине. Но Дадзай не дает. Подхватывает его ногу под коленом, поднимает выше и вжимается языком в колечко подрагивающих мышц. Проталкивает комок его же эякулята внутрь.       А затем выпрямляется. Смотрит нагло, с ухмылкой и жестокой снисходительностью. Чуя начинает буквально съезжать по стене: прелюдия и рвущаяся наружу сила почти полностью вымотали его. Но прежде чем хоть немного упасть, он все же останавливается. Дадзай прижимает его спиной к двери, упирается ладонью ему в грудь.       Не взирая на усталость, взгляд Чуи все еще горит, проницательно и немного надменно. В купе с постыдным румянцем, в купе с пошлыми обкусанными губами это дает нужный эффект.       Дадзай прикрывает глаза, ухмыляясь жестче. Собирает большим пальцем пару грязных мутных капель из уголка своих губ, а затем прижимает его к чужим губам. Заставляет принять его, взять в рот.       Не имея сил сопротивляться, парень делает это, прикрывает глаза, собирая языком собственный вкус, обсасывает наглый чужой палец.       Подхватив его, обняв за талию, Дадзай начинает медленно идти назад. Прищурившись смотрит на немного забывшегося Чую, что умело работает языком, изредка покусывая подушечку.       Когда они доходят до стола, он отпускает его, развязывает жесткий ремень, уже оставивший на тонких запястьях и нежных предплечьях несколько кровоподтеков, и вместо него стягивает руки Чуи его же рубашкой. Неспешно склоняет его над своим столом.       Чернота распространяется уже не так быстро, но все же в некоторых местах она всё еще продолжает лениво змеиться, даже если Дадзай касается его. Это не имеет смысла, если он не доведет Чую до предела.       — Что больше всего мне нравится, так это твое послушание… Когда еще, как не в такие моменты, я могу насладиться тишиной в твоем обществе. — он отводит со спины рыжие яркие пряди, ведет пальцами вдоль позвонков и не грубо бьет по худым лодыжкам. Чуя понятливо прогибается, понятливо расставляет ноги шире, подставляясь.       Сделав шаг, Дадзай прижимается к нему сзади, чуть потирается грубой тканью брюк о нежные ягодицы. Его пальцы неспешно расстегивают пуговицы его же рубашки; закончив, он скидывает ее, опускает рядом с парнем на стол. А затем склоняется над Чуей, прижимается к его спине своей грудью, с островками чистой кожи и переплетениями бинтов. Тянется в верхний ящик стола.       Он накрывает его своим телом полностью, тепло к теплу, прохладные бинты и кожа к коже. Парень что-то неразборчиво шипит, похоже, пряжка ремня жестко проходится прямо по нежному входу.       Дадзай не обращает на это внимание. Он вытаскивает небольшой пузырек с маслом, со стуком ставит его на стол, рядом с узкой, плавно очерченной талией, а затем склоняется вновь. Пока пальцы медленно откручивают крышку, пока откладывают ее, его губы выцеловывают лопатки, язык пересчитывает позвонки, затем добирается до ребер.       Он не торопится. Чуя под ним дрожит, хватается дергаными движениями за край стола и подается, подается, подается…       Отстранившись, он аккуратно льет масло на чуть растянутый, жаждущий вход, а затем собирает пальцами пару лишних капель, скатывающихся по промежности. Бледные бедра подрагивают, всё гибкое стройное тело подрагивает под ним, Чуя всхлипывает. Коротко и жалобно. В него аккуратно проникают два пальца.       — Чу-уя…       Дадзай касается его поясницы и ненастойчиво потирает внутри при каждом движении. Парень изгибается, закусывает предплечье.       Ни одного полноценного стона не срывается с его губ. Никогда не срывалось. Не желая потешить его, Дадзая, самолюбие, он всегда держался, всегда сглатывал/скрадывал слишком откровенные звуки.       Также происходило и сейчас.       — Чу-уя… — его вроде бы ласковый, нежный тон пробегается по бледной коже, там где ее касались прохладные губы, а затем след от него собирается влажным горячим языком. Дадзай прикусывает его лопатку, разводит пальцы внутри в стороны. — Чу-уя…       Мышцы податливо расходятся, но стоит ему произнести имя, как их тут же будто бы сводит судорогой. Парень выгибается, приподнимаясь над столом и подкидывая таз выше, чуть привставая на носочки.       Еле-еле ворочая языком, пытаясь сглотнуть вязкую слюну, бормочет:       — Прек-ра…ти…       Дадзай хмыкает, настойчиво потирает чувствительную точку и, склонившись над ним, шепчет:       — Что прекратить, Чу-уя?..       Поднявшись вновь, он проводит пальцами по влажной, покрытой испариной коже, отводит намокшие медные пряди в сторону. Бормочет:       — Чуя Накаха-ара…       Чужие пальцы зло скребут по деревянной поверхности, тяжелое разъяренное дыхание опаляет разбросанные документы. Чуя хрипит:       — Дад-зай… О-оса-аму-у Дад…       Дадзай сжимает его загривок резко, рывком вынимает пальцы. Рисует капающим, разогретым маслом иероглиф «смерть» на его спине. Шипит:       — Еще хоть одно слово и я затолкаю твою шляпу тебе в глотку. Ты понял меня?       Чуя отстраненно фыркает, но еле-еле кивает. Отпустив его, Дадзай одной рукой расстегивает ремень и брюки, приспускает белье.       Он входит в него одним слитным толчком, прижимается пахом к бледным ягодицам. Чуя заходится кашлем, пытаясь спрятать рвущиеся стоны и громкие, надсадные хрипы. Обхватив его шею сзади, придавив к столу, Дадзай неспешно отстраняется, а затем вновь резко подается вперед.       Парень под ним подается назад, откликается на каждое движение. Огладив пальцами его кадык, он резко поднимает Чую, ставит его на ноги и толкает снова. Тот задыхается вдохом.       И хватает всего пары движений. Чуя на пределе еще с самого начала, он сам — где-то с того момента, как положил его ногу себе на плечо. Обхватив его горло, чувствуя, как запрокинутые назад руки вновь вплетаются в его волосы, Дадзай шепчет:       — Чуя. Накахара. — и тут же развязывает свой собственный галстук на его члене. Парень сжимается, кончает ему в кулак, тут же утягивая за собой горячностью, теснотой и почти неразличимым стоном. Затем почти тут же теряет сознание.       Дадзай стоит некоторое время, приводит дыхание в норму и неосознанно размазывает сперму Чуи по его же животу. После, выскользнув из него, дотащив до стоящего рядом дивана и прикрыв наготу черным плащом, он прибирается, приводит себя в порядок. Застегнув брюки, накидывает на плечи рубашку и тайком берет из кармана чужой верхней одежды пару сигарет.       Солнце все еще скользит по горизонту. Он курит у приоткрытого окна, к дивану ни разу не оборачивается. ~~•~~       Чуя каменеет от этой фразы, подбирается, а затем его губы растягиваются в снисходительной ухмылке.       — Раньше и ты не прятался по подземельям словно крыса… Крыса детективного агентства.       Его вздернутый нос, непроницаемый вызов во взгляде. Дадзай видит, что он вырос, знает, что он вырос, но все же понимает, что Чуя до сих пор ему не ровня. Теперь он — контроль. Теперь он может обходиться и без него.       Однако поставленные правила, — те, что он поставил тогда давно, когда они еще были в портовой мафии, когда Чуя еще нуждался в нем буквально смертельно сильно… Те правила все еще нарушаются.       Дадзай запретил поцелуи. И они не касаются друг друга губами.       Вместо этого бьют наотмашь, наносят удары по самым болезненным зонам…       Дадзай запретил разговоры. И они не беседуют друг с другом часы на пролет.       Вместо этого насмехаются, унижают, подкалывают, сплетаясь в битве словесных острот и издевательств.       Все это они все еще делают. И делают вместе.       Но Дадзай запретил влюбляться. Он обводит языком пересохшие губы, смотря на удаляющуюся шляпу и ничего не чувствует. На губах мелькает ухмылка.       Потому что Чуя идет и внутри него дыра. Он никогда не умел по-настоящему соблюдать его правила. +++