Ты совершил ошибку, Мурад...

Спустя 14 лет. Она чувствует его ласковые руки, обвившиеся вокруг её груди и тёплое дыхание, что щекочет шею. «Фарья, солнце моё», — шепчет он ей тихонько, целуя в висок, в щёку и наконец, в губы. Его поцелуи со вкусом лазурного неба и ягодного щербета, с ароматом вина и восточных пряностей разжигают внутри слепящий своей сладостью свет, жар всего тела и пламя, что горело, горит и будет гореть всегда только для одного мужчины. Он привычно жадно вдыхает её запах, расстёгивая на ней ночное платье, чтобы их кожа соприкоснулась вновь, разбудив тягучее желание где-то внизу живота. Ей нравится когда его пальцы настойчиво касаются её там, от его ласк она извивается и колеблется превращаясь в волну — он сам научил её этим волнам — и не прекращает, пока жажда измученного вожделением тела не становится слишком невыносимой. Она принимается ёрзать под ним нетерпеливо и молча, но взглядом умоляя поскорее сделать её своей, а мужчина не заставляет долго ждать, соединяясь с нею и мягко, и яростно, потому что сейчас он — всё и сразу — лелеящий душу влюблённый, терзающий тело любовник и требовательный муж, чьи руки столь жарко заявляют права на хрупкие плечи женщины, принадлежащей ему полностью и без остатка. Его возбужденное дыхание по утрам  — как прекрасная, протяжная мелодия, она заставляет её сердце выпрыгивать из груди подобно маленькому дикому зверьку, Фарья слушает и слушает её, не в силах думать ни о чём, кроме того, что кроется за наполненными горячностью вздохами истомленного в груди наслаждения, а всё остальные звуки исчезают, оставив в мире только дыхание для двоих возлюбленных. «Sadece sen ve ben»* Фарья Она открывает глаза, тяжело дыша от стремительно прилившей к щекам крови. Сколько лет ещё он будет ей сниться? Сколько раз сердце будет разрываться от тоски на части? Она уже совсем не юна, но его образ за долгие годы так и не поблек, не стал туманным, он всё также ярок и свеж, словно все летние цвета и запахи за окном, а её желание быть с ним всё ещё удручает своею непомерною силой, но она не жалуется, вовсе нет, ведь отныне это — всё, что у неё осталось от прежнего счастья – тёплые, горькие, болезненные, но такие сердечные воспоминания и сны, пробуждающие уснувшие глубоко внутри чувства, неповторимые настолько, что даже попытка забыть их кажется нелепой. Она так и не смогла разделить постель с кем-то, кроме него. Похоронила в себе женщину, молодость и все плотские желания, что когда-то так пылко владели её телом и мыслями. Только эти сны ещё порой пробуждают в ней прежний огонь, заставляя просыпаться в горячечном поту от прикосновений, услужливо ставших почти что реальными. Королева устало поднимается с кровати, так, будто и не спала вовсе, и накинув длинный шёлковый пеньюар ступает по привычным коридорам, не обращая никакого внимания ни на склонившихся слуг, ни стражу, что желала пойти за ней, но завидев мрачное лицо его Величества, не посмела навязать ей своё сопровождение; она идёт в покои, что много лет посещает только один человек, и никто больше; обстановка в них, расположение предметов — ничего не поменялось со временем, она запретила другим входить в эти комнаты, открывать окна или трогать его вещи. Ей принадлежит и замок сей, и земли, но более всего прочего — эти покои с железными дверями, наполненные горько-сладостными воспоминаниями. Она приходит туда, когда тоска становится слишком невыносимой, чтобы терпеть её, чтобы плакать в одиночку, а там она не чувствует себя одинокой, ей кажется будто он здесь, где-то рядом с ней, просто отныне она не в силах увидеть его, разглядеть в пустоте покинутой однажды комнаты. Она привычно ложиться на кровать, которая, казалось, ещё исполнена его теплом, хоть это и иллюзия, но всё же ей хочется так думать; она прижимает к себе кафтан, что за столько лет уж вобрал всё больше её запаха, но и его осталось ещё немного, теперь она дорожит каждым вздохом, а раньше не могла надышаться; она закрывает глаза, представляя, что обнимает возлюбленного с утра, а его поцелуи снова сладкие, будто со вкусом лазурного неба или ягодного щербета. «Милый-милый-милый. Я всё ещё люблю тебя, я всё ещё чувствую, я всё ещё помню». Да, она помнит всё. Их желание, их ошибки, их короткое, мимолётное, но такое бескрайнее счастье. Немного любви, пронзившей обоих, как молния. Немного любви, сошедшей с ума, потерявшей свою путеводную звезду. Немного любви, что смогла преодолеть всё и воскреснуть заново. Она помнит всё, и даже больше, чем хотела бы помнить — то, что сталось после его отъезда, то, что хотелось забыть, но это оказалось невозможным, потому как всё, связанное с ним врезалось в память до конца её дней, и она смиренно хранит ужасные мгновения так, будто это было совсем недавно. Письмо Атике, вести о сражении, о предательстве и… о его гибели. Она до сих пор помнит, как задыхалась от боли, рвя на себе волосы, как кричала в пустоту от безысходности, круша свои покои, как сходила с ума от каждой прочитанной строчки. От испытанных переживаний роды начались раньше времени, и она почти потеряла ребёнка. Он погиб не запертым в Кафес, не удушенным в покоях – она опасалась сего более всего на свете, зная, что это сломит его, и без того сломленную душу; нет, смерть милостиво забрала его так, как подобало бы истинному воину и полководцу — в сражении, на коне и с мечом в руке — такая смерть может даже считаться почётной, но она хотела бы не этого, а чтобы он жил, пусть бесславно и безвластно, но всё же жил. Он был так близок к своему успеху, к их возможному счастью и пал не дойдя до него и пары шагов. Совсем немного оставалось до того, чтобы её дочь снова звалась Сафие, сын — Сулейманом, да и малышке, что появилась на свет слишком рано, он дал бы другое, османское имя, а она назвала её Евой*, потому что девочка выжила несмотря на тяжёлые роды, чрезвычайную печаль своей матери, она выжила несмотря ни на что, а может и вопреки всем невзгодам. Ещё немного, и сложив свою корону добровольно, венгерская Королева снова носила бы титул султанши, титул Хасеки, который когда-то ненавидела, потому что ею была другая, та что лишила её первенца и потому что сама она этот титул получила лишь после холодной шелковой веревки на своей шее, уже тогда, когда он и не нужен ей был вовсе, пусть даже он и спас её, этот титул. Она не знает была ли бы счастлива, снова поселившись там, где стены давят своей мощью, заставляя задыхаться от несвободы и тягостей величественного бремени, от зависимости, которой она не желала быть подвержена более – он обещал ей забыть всех других до конца своей жизни, но было бы ли это правдой? Она не знает. Не знает была бы счастлива с ним там, но знает, что была бы счастливей, чем сейчас. Она всё ещё хранит его короткое письмо, что он успел отправить ей перед своей кончиной. «Совсем скоро мы воссоединимся! Ты только дождись, дождись, любовь моя. Береги наших детей и того малыша, что в чреве твоём», — так он писал. Она целовала это послание не одну сотню раз, она хранит его до сих пор, и будет хранить, пока дивное пение не оттенит торжественность королевской панихиды. Ей так хотелось верить в то, во что верил он, ведь с его уходом в душе что-то неминуемо оборвалось, но всё же осталась теплящаяся глубоко внутри надежда от уверенно выведенных строк и она позволила себе надеяться, желать, мечтать. Представлять их встречу. Разлука была столь невыносима, что она отдала бы ему всё и себя тоже, и кинулась бы в крепкие объятия, наплевав на всех, только бы снова почувствовать его терпкий запах на коже, а не на смятой от постоянного терзания ткани. Она позволила себе надеяться, потому как знала, что у них есть хоть и невеликий, но шанс, ведь часть всё ещё верных Мураду янычар и Пашей при его появлении в столице, мгновенно перешла на сторону бывшего Падишаха, разделив силы с матерью почти что поровну, лишь только сипахи остались верны Валиде Султан, которая щедро платила им золотом, тем самым, что наполнило казну благодаря походу её сына-Повелителя. Она позволила себе мечтать, потому что он не кинулся в бой бездумно, нет, он готовился к войне с собственной кровью тщательно и хладнокровно, так писала ей Атике; Фарья думала, что уж вовек не получит и весточки от некогда любимой подруги, но та узнала от брата всю правду и обида её тут же закончилась; втайне она пошла даже против матери своей ради дорогого брата, ведь он всегда был ей ближе всех, она вымолила у него жизнь и Ибрагиму, и своей Валиде, этим условием и помогала ему — информацией, золотом, всем, чем только могла, также, как и её почерневший от пережитого супруг. Мустафа так и не полюбил светловолосую султаншу, до смерти своей вспоминая улыбки той, что редко смеялась, но любви Атике хватило на двоих, хоть она так и не подарила ему долгожданное дитя, но всё же была по-своему счастлива, а обожавший Падишаха, почти что братской любовью, Силахтар с радостью отправился за ним воевать, пусть даже и под страхом смерти, и был предан до самого последнего дня, погибнув в бою рядом с султаном, которому когда-то поклялся в верности и сдержал своё слово ценою собственной жизни. Раб или султан, какая же разница, коли судьба ваша одинакова? Оба были убиты руками одного и того же человека, что ранее считался их другом. Дели Хусейн Ага. Королева пробовала это имя на вкус не один раз, но каждый — с неизменной, неистовой ненавистью, ведь этот человек не просто предал бывшего Повелителя, как многие другие, но обманом втёрся в его доверие, изначально примкнув к нему, ну а после коварно ударив в спину. Вдвойне была забавна его последующая участь, от которой Фарья, даже по прошествии стольких лет, испытывает ликующее, злорадное удовольствие... Кесем Султан казнила Агу, обвинив в убийстве шехзаде Мурада, она звала его только так с того самого времени как другой её сын взошёл на престол, ведь султан Ибрагим вовсе не желал смерти брата, он требовал лишь пожизненного заточения в Кафес. Султанша притворилась, что невиновна в случившемся, а может и впрямь была невиновна, Атике сама так и не узнала правду, а Валиде её с тех пор спряталась за маской ещё более отстранённого равнодушия, отдалив от себя и дочь, и сына, и всех внуков, заперевшись в колючем панцире правительницы и погрузившись в дела государства с головой, что можно было расценить и как терзающее душу чувство вины, и как тяжёлую утрату, которая заглушается лишь холодом ледяного безразличия. Атике не смогла понять, не узнала истины, кроющейся в глубинах зачерствевшей души, но и простить тоже не была в силах - смерть дорогого брата, гибель любимого мужа больно ударила по ней, и она не была способна не только испытывать прежний, дочерний трепет при появлении своей Валиде, но и любые чувства, кроме разочарования и гнева, который, впрочем, не поглотил её упрямую натуру, а сделал лишь сильней, жёстче, равнодушней. Фарья знает это из длинной вереницы писем, что получала от златоволосой султанши долгие годы; после всего их связь восстановилась и навсегда, и это, пожалуй, было единственным, что радовало её в печальном исходе глупых и наивных надежд. В то время Королевой чересчур яростно владела жажда отмщения, а Атике не поддалась ей, потому что не была уверена в вине своей Валиде, и потому что в конце концов, она — её плоть и кровь, хоть и исполненная жестокостью к своим детям, но всё же мать, оттого возмездие настигло Кесем Султан спустя много лет не в лице одного из своих сыновей, дочерей или внуков, а в виде черноволосой красавицы-русинки, той, что когда-то отправила венгерская правительница дорогой подруге в услужение. Её звали Надежда. Она была в числе тех даров, что прислал ей русский царь Михаил, он подарил своей союзнице с десяток красивых и напуганных разлукой с Родиной рабынь, но Фарья выделила лишь одну. Яркая, но холодная. Способная на сострадание, но бесстрастная. Амбициозная, но осторожная. Она могла бы выжить в любых условиях, хоть и не имела особой склонности к жестокости. Она узнала достаточно о Валиде Султан, чтобы проникнуться к ней хорошо скрываемой неприязнью, и достаточно, чтобы понять, как понравиться ей. Атике нарекла её Турхан Хатидже. Она лично воспитала её. Не для того, чтобы отплатить матери за содеянное, но чтобы взрастить достойную ей замену. Вышло не так, как хотела Атике… но так, как желала Фарья. Турхан не была мягка или наивна, её расчётливый ум действовал медленно, но верно, набирая влияние и политический вес в дворцовых кругах, и однажды, почуяв опасность для своего сына, она набросилась на ослепшую от власти и собственного всемогущества Кесем Султан и растерзала её точно львица, что защищает своё дитя любыми путями. Великая Валиде умерла… Но Фарья отчего-то не испытала должного удовлетворения, хоть мать наречённого не любила её никогда, не доверяла ей, а сама девушка, уважая силу и влияние Валиде Султан, её заслуги, всё же боялась, опасалась красивой и ядовитой, как плющ, женщины; да, сама она не смогла стать ей достойной соперницей, наверное оттого, что и не желала бороться вовсе, а лишь надеялась на малейшую крупицу благосклонности, но подобной щедрости так и случилось, и её победила другая, та, что сердцем не была привязана ни к кому — ни к своему Повелителю, наслаждавшемуся с одинаковым сладострастием каждой красавицей, ни к его холодной Королеве-матери, которая называя ту дочкой, крепко держала приемницу в узде, сжимая её своими пятнистными от минувших лет руками. Атике поведала ей о кончине своей Валиде и Королева приняла это равнодушно. То ли слишком много утекло воды с тех пор, то ли ужасная смерть старой женщины не позволила испытать долгожданного, мстительно-радостного чувства. Не испытывает она его и сейчас, лежа на брошенном ложе любви, не желая вставать и приступать к своим привычным, опостылевшим обязанностям, хоть боль от его потери в эту минуту сильна также, как и в тот день, когда она получила злополучное, ненавистное письмо. Почти всегда, когда он снится ей, женщина безвольно поддаётся грусти и унынию, не в силах сопротивляться их дурманящему плену. Она, наверняка, лежала бы и дальше, легкомысленно наплевав на весь белый свет, если бы в покои, давным-давно позабывшие о ком-то, кроме неё, не раздался требовательный, упрямый стук. «Кто осмелился на такую дерзость?» — раздражённо думает Королева, вставая с кровати нервно, ступая, слегка пошатываясь, чтобы открыть дверь наглецу, и когда плохо смазанные петли наконец визгливо скрипят, она видит перед собой Софию Батори – свою верную, преданную подругу и союзницу. Единственную, кому она позволяет всякого рода вольности, вроде обращения лишь по имени, но не настолько, чтобы беспокоить её здесь. — Знаю, что сюда запрещено входить абсолютно всем, однако я должна была срочно увидеть вас, моя Королева, — молниеносно частит синеглазая, дабы избежать справедливого гнева. Фарья выходит из комнаты, торопливо закрывая её ключом, который много лет носит на своей шее, рядом с крестом, и они молча направляются в Королевские покои, чтобы побеседовать без лишних ушей. — Что может быть настолько срочным? — ледяным тоном чеканит женщина, как только они оказываются за закрытой дверью. — Ты мне более подруга, чем поданная, София, и тем не менее, мои запреты тебе известны. К тем покоям никто не может приближаться, а беспокоить меня там и подавно. — Простите мне мою дерзость, Ваше Величество. Я знаю, что совершила недозволенное… Но пришли важные вести. Много лет вы ждали их. — Какие вести? О чём ты? – недоумённо прищуривает тёмные глаза с еле заметными под ними морщинками женщина, присаживаясь в лёгком опасении на элегантное кресло. — Вам пришло приглашение. Королева-мать Султана Мехмеда Турхан Хатидже желает встретиться с вами, она приглашает вас в Османскую Империю. Вы наконец сможете посетить тюрбу покойного Султана Мурада. Фарье вдруг кажется, что все звуки на мгновение утихли, и она слышит лишь мягкий, размеренный голос графини, в котором звучит столь искренняя радость за подругу. Столько лет она ожидала этого. Снова вернуться туда, где была когда-то счастлива недолго, где вкусила невообразимую боль, откуда бежала в отчаянии, и куда всё это время стремилось её сердце, чтобы снова увидеть его, пусть даже и мёртвым. Столько времени она желала поговорить с ним, хоть он и не услышит её уже никогда. Султан Ибрагим принял независимость Венгерского Королевства от Блистательной порты, признав поражение в этой войне, однако при нём вся власть была в руках ныне покойной Великой Валиде, и Королева не рискнула бы ни собой, ни детьми, ради призрачной надежды увидеть его ещё хоть раз, ведь Кесем Султан во всех своих письмах выражала очевидную неприязнь, которую, впрочем, Фарья познала и будучи её невесткой. Но теперь эпоха сменилась и новая Валиде желает отплатить ей сторицей. — Где, где её письмо? — нетерпеливо выспрашивает Королева и София, единственная, кто имеет дозволение просматривать послания её Величеству, протягивает ей свёрнутую бумагу со знакомой печатью, у которой отныне новый владелец. — Ох, Софи, что за радостная весть! Я ждала этого так долго! Графиня улыбается в ответ, но затем её сияние неумолимо гаснет. — Я так хотела бы…отправиться с вами, сопровождать вас, моя Королева, как и положено вашей фрейлине... Однако, прошу вашего позволения остаться в Венгрии. Вы ведь знаете, в это время года я всегда еду навещать моего дорогого сына. Фарья, заслышав слова подруги, тяжело вздыхает, наверное, в сотый, нет, в тысячный раз кляня себя за сделанный когда-то выбор, пусть он принадлежал не только ей одной, но ведь именно она и её притязания стали причиной решения Георгия, не так ли? А затем и сама она согласилась на эту женитьбу… Её даже спустя много лет не покидало чувство, что всё должно было быть не так, как сложилось в действительности — ей суждено было быть женой другого, жестокого, но обожаемого человека, до самого последнего его дня, а Софи, милая Софи, чьи синие глаза столько лет взирали с неистовой нежностью на вечносмеющегося, рыжеволосого Короля, должна была стать его женой, она была ею итак, каждую ночь он проводил в её постели, и эта связь была известна многим, но разве не заслужила она законной любви, законного статуса для себя и своего дитя? Графиня назвала сына в честь покойного ныне супруга, их общего, и всё же он остался лишь бастардом, а она — всего лишь фавориткой, столь же общей для Короля и Королевы, пожалуй. Фарья, ощущая свою вину, одарила ребёнка и владениями, и прекрасным образованием, а позднее – частенько утирала горькие слёзы румынки по рано ушедшему возлюбленному, она и сама грустила по нему, не как по мужу, но как по душевному другу; за много лет он и Софи стали ей ближе многих, и Королева хоть от одного брака получила то, чего желала — крепкую дружбу, что была нерушима до самой смерти смеющегося над всеми горестями судьбы Короля. Уж прошло семь зим, как он оставил этот мир, заболев в одночасье чахоткой, но память о нём всё ещё жива: в его победах, в его реформах, в его недолгом, но успешном правлении, которое привело страну к процветанию, в которой она купается и поныне. Ему Венгрия обязана независимости от бывших сюзеренов; в договоре с Кесем Султан и безумным Падишахом была и заслуга Королевы, но победа над Габсбургами была лишь его триумфом, ярким и не обагрённым лишней кровью, ведь Георг не стремился к множественными завоеваниям, не желал подчинить себе весь мир, он обладал редким, почти что уникальным качеством для правителя — это чувство меры, благодаря которому страна не была втянута в бесполезные войны, народ не был истощён постоянными поборами и войной, и всё, чем корона обладала, шло лишь на благо государства, на строительство и созидание, оставив разрушение и постоянную борьбу где-то далеко позади. Всё вышло так, как и должно было… Политический союз удался, государство крепко стоит на ногах, и народ любил покойного Короля, любит вдову-Королеву, они исполнили свой долг, каждый чем-то пожертвовав, а может всем, а может даже собственным счастьем… Но теперь это уже не важно, не так ли? Все мужи мертвы, лежат в могиле, остались лишь две подруги, две вдовы — Королева и графиня, им и нести свой тяжкий крест до конца. — Конечно, ты можешь остаться, Софи. Я не отниму твою радость от встречи с сыном, я знаю, он и без того скучает по тебе. — Это верно… С тех пор, как отец его покинул наш мир, он в разлуке тоскует по мне ещё сильнее прежнего. — И мои дети вспоминают его часто. Георг был ласков с ними, и хоть я не стала скрывать от них правду об их корнях, всё же они были привязаны к покойному Королю. В особенности Ева. Кажется, и она была его любимицей. — Мне тоже так виделось… — мягко улыбается графиня, — наверное, это оттого, что он застал её рождение, держал её на руках. Дверь вдруг распахивается и в покои, как всегда бесцеремонно, влетает кареглазая девица, почти что таща за собой братца, а светловолосый ангелок плётся сзади неё послушным хвостиком. — Матушка, Соломон отказывается со мной сражаться! Разве это честно?! — Да! Это нечестно! — вторит ей Ева, прижимаясь к сестре, которую считает за идеал. — Ты отвлекаешь Королеву-мать от её дел, София. — закатывает свои синие глаза парень, а Фарью каждый раз в моменты, подобные этому, будто молнией пронзает, потому что сын всем — лицом, манерами, и даже голосом похож на дорогого Мурада. Порой это сходство печалит её, но ещё чаще радует. София похожа на неё саму, Ева точь-в-точь как Атике, а вот Соломон отражает покойного мужа, точно ровная гладь озера, если поглядеться в неё при ясной погоде. Правда, сходство их более внешнее, чем внутренее – когда-то она молила об этом Господа, он услышал её и нрав сына оказался намного более мягок, однако словно в отместку, мятежного султана день ото дня всё больше напоминает подверженная частому гневу старшая дочь. Она унаследовала от отца и страсть к войне, и даже некоторую жестокость, которую Фарья всё ещё стремится сгладить подходящим воспитанием. — Найди себе другого партнёра для боя, раз брат отказывается от него, – пожимает плечами женщина, поправляя вечно растрёпанные вьющиеся волосы дочери. — И я частенько слышала отказы, когда была юной. Но пара болезненных ударов обычно меняли мнение выбранных мною противников. В глазах Сафие тут же зажигаются озорные огоньки, она лукаво поглядывает на брата, явно намереваясь напасть на него внезапно, а тот лишь вздыхает, мирясь с своею последующей участью, но смотрит в ответ укоризненно, не желая сражаться с любимой сестрицей. Несмотря на глубокое различия в их натурах, близнецов всегда связывала крепкая и нежная братская любовь. — Вы сегодня веселы, матушка, – щебечет своим тонким голоском младшая дочь, она больше других привязана к своей матери, и вся её суть нуждается в любви, которую Фарья дарит с превеликим удовольствием, ведь этот запас полон и нерастрачен, а потому льётся через край, порой топя собою желающих выбраться из-под материнской опеки, подросших уже детей, но Ева эту заботу принимает так ласково, что для окружающих сердце женщины наверняка кажется заполненным именно светловолосой девчушкой, поглядывающей на мать с нескрываемой нежностью, хоть Королева никогда на самом деле и не разделяла своих любимых детей. Фарья смотрит на них, дурачащихся непринужденно, несмотря на своё высокородие, смеющихся искренне и заливисто, напоминая ей о тех днях, когда она и сама была такой, беззаботной, невинной, счастливой и решается наконец свершить то, о чём мечтала, размышляла столько минувших зим. В своих фантазиях она представляла эту сцену не единожды, и каждый момент был разным, и ощущался по-разному, но этот – оказался трепетнее любого воображаемого чувства, потому что наконец был настоящим. — Необходимо начать приготовления к отъезду, мои дорогие, – торжественно нарушает женщина наступившую на мгновение тишину, что пронизана щемящей до самых костей благодатью. — Мы отправляемся повидаться с отцом.