Давайте-ка, ребята, Споёмте перед стартом, У нас ещё в запасе Четырнадцать минут. Георг Отс - Я верю, друзья
— Вот я тебе сейчас одну историю расскажу, из детства, и ты сразу все поймешь. — Лёш, — хрипло, но настойчиво вставил Беляев. Хотя, честно говоря, знал, что Алексею это его «Лёш» что в лоб, что по лбу. Леонов в подтверждение молча помотал головой, закусив нижнюю губу: упорству его как всегда могли завидовать все бараны округи. Он смачивал бинт из бутылька с перекисью водорода. — Вот ты упрямый, — выплюнул Беляев, запрокинул голову и принялся молчать, временами морщась. Но Леонов был настроен говорить и за двоих. Как говорится: и за себя, и за того парня. — Мы ещё в Кемерово тогда жили, — продолжил свое Алексей, — я совсем шалопай, во втором классе только. А к нам мальчик пришёл из эвакуированных, как сейчас помню — Лёва Попов звали, жилистый такой, морда — во! Из семьи хорошей. Не помню, правда, кто его родители были, — Лёша рассказывал очень свободно, легко, и это было удивительно: он простыми словами мог передавать тяжелые, порой жуткие вещи. Правой рукой он спокойно стирал Павлу с лица кровь чистым влажным бинтом из аптечки. Чтобы глаза не заливала. — У него, значит, книжка была с картинами Айвазовского. Красивая!.. Я его упрашивал продать, а он — нет и всё, — Лёша поправил Павлу воротник, Беляев чуть поморщился и с усилием сглотнул. Холодный ветер нёс со скошенных полей запах свежей травы и стогов. — Но потом я его добил. Он запросил месячную пайку мою. Нам в школе выдавали кусочек хлеба вот такой небольшой, и сахар. Я даже не думал — сразу согласился, — Лёша успокоился, сложил руки на коленях, и стал смотреть вдаль по дороге. Потом как будто опомнился и переполз поближе к ноге Павла. — Ой-йо… — он отвернул штанину и поджал губы. Потом подтянул найденную им толстую ветку и принялся ладить её к сломанной ноге в качестве шины, меж тем, как бы невзначай, продолжая свой рассказ. — А сам я, значит думаю: Паш, да и пусть он подавится! У меня зато Айвазовский есть, — он улыбнулся и посмотрел на Беляева. Павел Иванович, лежа головой на пустом рюкзаке из-под парашюта, не отрываясь, в упор глядел на Леонова. Лицо Паши сплошь было изрезано стерней, красное, точно вымазано малиной, а кофейные крупные глаза смотрели очень внимательно, если не испытующе. Павел ничего не сказал. — Через месяц он притащил в школу краски акварельные. Довоенные ещё, потом такие уже не выпускали. А я как увидел, у меня аж вот здесь перехватило, — Лёша привлек внимание Павла, чуть постучав ему по руке, а потом указав себе куда-то в область сердца. — Думаю, на, ещё месяц пайка, жри, только эти краски будут моими. Я ими потом печи расписывал, всем очень нравилось. Батьке помогал: то булку хлеба притащу в дом, то сухарей кулёк. Все тогда свои были, городок-то что, маленький, — Лёша вдруг широко улыбнулся, что-то припомнив, — знаешь как это бывает, Паш: «Леонов? Это который? А, тот мальчишка? Из тех, у которых мясорубка была?», — Лёша неслышно посмеялся, — одна мясорубка была на весь район, когда батя вернулся, мы считай богатыми стали: на двенадцать человек две комнаты дали, и репродуктор был вот такой маленький, черненький… — Лёша вдруг шмыгнул громко, и утер нос тыльной частью ладони. С дороги загудело. — О, гляди-ка, несутся. Держись, фронтовик, скоро-то мы тебя на ноги поставим. Как новый будешь, я, Лёня Леонов, тебе обещаю. Машина уже катила в город, Алексей сидел у окна, но на дорогу не смотрел. Павел всё ещё внимательно его рассматривал, лежа на двух опущенных сидушках. — Почему Лёня-то? — вдруг спросил он. Алексей повернул голову, вопросительно вздернув светлые брови. — Лёня — это сокращенно от Леонид. Почему Лёня? — повторил Павел. — Не знаю. С детства не любил своего настоящего имени. Батя всегда ко мне так по-доброму: «Лелька». Вот я и привык. В школе потом всем говорил, что меня Леонидом звать, друзьям… Павел Иванович сделал над болью усилие и улыбнулся. Улыбка эта приятно преобразило изрезанное, окровавленное лицо, больше похожее на старую разделочную доску для свеклы. Павел Иванович очень проникся к Алексею. В Алёше заключалась вся суть: он был простым, откровенным, поступал по чести и совести, как знал, как понимал. И вместе с этим было в нём, другое, сложное, необычное, чего, Беляеву казалось, понять он никогда не сможет. Леонов не хотел идти по головам, чтобы добиться цели, а прошибал потолок своей собственной. Зубами рвал, но сам. Сложно приходится тому, кто живёт просто. Теперь Павел это видел. Сам бы он так не смог. А вот Леонов смог. И не жалел, не жаловался, ни у кого помощи не просил. Вот такой он был человек — простой парень из Листвянки. По-отечески участливо Павел положил руку Леонову на коленку и сжал пальцы. Леша перевёл на него глаза и тепло улыбнулся в ответ, а потом вернул задумчивый взгляд к окну. Вот такие они были — два друга, два товарища.***
Таня приготовила в дорогу бутерброды и курицу. Собрала всю одежду: перестирала, переутюжила, упаковала. Волновалась, хотя тревоги не выдавала. — Танюш, — Павел перехватил руку жены: она уже третий раз укладывала спортивный костюм, то так, то сяк, то эдак. Жена подняла на Павла глаза, гордо расправив плечи, как она умела. И смотрела-то так всегда, с вызовом. Павел улыбнулся, едва-едва, тепло так. Он больше ничего не говорил, просто смотрел в глаза, и знал, что она и без слов его поймет — прочитает сама. Таня дернулась, как будто хотела снова бежать — неизвестно, за курицей ли, или за бутербродами, — но потом в едином порыве обняла Пашу за плечи. Беляев, выдохнул и прижал жену к груди. Не просто жену, а близкого друга и товарища: Таня всегда была на его стороне, надежная опора, тыл, теплый очаг, дом, где всегда ждут тебя назад, что бы ни случилось, что бы ты ни натворил. Павел был одним из шестерых детей в семье, детство у него было трудное, ласка тогда считалась неуместной, лишней. Мальчиков д◌́лжно было растить в полной строгости, чтобы из них выросли настоящие воины, и это правильно — иначе бы они просто не выжили. Но в душе каждому хотелось простого материнского тепла, женской заботы. — Глупая, ну чего ты, — сказал Павел спокойно, утешительно. Он знал эту её, Танину, манеру. Боится, значит, переживает, отпускать не хочет. Но не скажет — не так воспитана, против слова мужнего не пойдёт. — Сними рубашку, я отутюжу, время есть, успеем до поезда. Воротники совсем легли, — она перебирала пальцами темно-зеленые уголки рубашки — стандартной офицерской формы советского военнослужащего. Паша чуть улыбнулся, упираясь щекой Тане в висок и сцепляя пальцы в замок на её спине. — Хочешь, привезу тебе платье? Татьяна подавила легкий смешок, закрывая глаза и отрицательно качая головой. Она положила ладони Паше на грудь. — На поезд опоздаешь, — улыбаясь сказала она. — Не-а, — ответил он, и отведя голову назад, крепко поцеловал жену в лоб. Затем чуть отклонился, и взял Таню за подбородок, чтобы лучше видеть её глаза. — Придешь в свой музей, все увидят, так и начнут завидовать. Спросят тебя, Татьяна Филипповна, где это Вы такое платье красивое взяли?.. Ситцевое, в горошек, — Паша говорил до того непривычно для стороннего наблюдателя, что казалось, это совсем не он… Но в этом и было дело. Таня обронила смешок, дрогнув плечами и растянула счастливую улыбку. Ситцевое, в горошек. Это ведь было её платье на выпускной. Они тогда познакомились, в парке, вечером поздно. У неё прическа растрепалась, слезы по щекам, а тут он — красавец, в парадной форме с иголочки, с грустными глазами. Задумчивый, взрослый такой. — А ты и скажешь… — «Не Ваше дело, товарищ военный, идите куда шли», — точно по нотам довела до конца фразу мужа Татьяна. Оба тихо рассмеялись. Было в этом глубоко душевное, тайное. То, что знали только два сердца на всем белом свете. И ни с кем не хотели делиться. Татьяна вздохнула, отошла на шаг, внимательно поправила галстук Павла, рубашку, смахнула невидимые пылинки. — Опоздаешь на поезд, Паша. Вбежала Люда, младшая, следом вошла и старшая Ирина. Поразительно, как в детях отражаются характеры родителей: Ирина была задумчивая, молчаливая, точно Татьяна Ларина, Люда же искала приключений в каждой встречной песочнице и вечно ходила с разбитыми коленками. Павел поднял младшую дочь на руки и поцеловал в лоб. Затем отпустил непоседу и приобнял Ирину, тоже целуя в лоб. Последний поцелуй достался жене. Таня со вздохом прикрыла глаза и скользнула раскрытой ладонью по груди Паши. — Иди, — шепнула она. — Я скоро, — ответил он тихо, а затем исчез в дверном проеме на лестничную клетку. Дверь за ним тихонько закрылась. 1962-й, май. От Чкаловского до вокзала в Москве час езды. В воздухе пахнет по-весеннему слащаво — город так устал от грязной зимы. Сегодня выходной, воскресенье. В автобусе душно. Весь отряд космонавтов дружным заездом отправляется в Сочи на целых две недели — второй раз после поездки 1961-го года. Но это только заявлено — две. Павел почти уверен, что меньше: центрифуга скучает. До Сочи, по словам Алексея, почти так же, как до Туапсе на верхней полке — в этом он специалист. Павел Иванович к общим сборам равнодушен, но раз Родина приказала — значит надо. Вечерний, почти ночной Сочи пах необыкновенно. Поздняя майская жара, в это же время царствующая и в Москве, здесь чувствовала себя как дома. После ужина, конечно же, были танцы. Вот дружная вспышка дородного мужского хохота прокатилась по танцплощадке «Кавказской Ривьеры». Вот девушки, что не сводят глаз, ждут. К морю вынесли небольшие круглые столики с маленькими вазочками поздних майских гортензий. Живой морской бриз с каждым накатом волн обдавал теплом веселый курортный городок. В городе запах жасмина: сладковатый, иногда даже приторный, но пленящий. За девушками так он и вовсе следовал повсюду. Паша глядел на прибой и пил чай. Ему нравилось море, когда не нужно было смотреть на него поверх штурвала с борта истребителя. Здесь оно кажется безобидным, спокойным, там — оно опасность, оно гибель, оно враг. Танцы Паше вообще были не интересны — он вспоминал о Татьяне, крутя на безымянном пальце обручальное кольцо, а на местных барышень даже и не смотрел — надобности не было. Мало-мальски все члены отряда космонавтов перебрались на танцплощадку. Рядом с Беляевым сидел только Комаров и читал газету, а за соседним столом — Николаев и Попович: ели, смеялись, разговаривали, перекрикивая набившее оскомину «Утомленное солнце». Леонов, конечно же, танцевал (и опять за двоих). Сначала Павел пытался различить его среди танцующих, но потом бросил и погрузился в себя. Он оторвал стакан от стола и застыл на полпути, чуть щурясь и припоминая что-то… как тут стакан самозабвенно уплыл из руки, а содержимое кончилось, не успел Паша и обернуться. — Леша, твой стакан вообще-то рядом стоит, — смотрел укоризненно снизу вверх Беляев на товарища, допивающего его чай. — Ага, — Алексей тяжело дышал, потом взял свой стакан и тоже залпом его выпил. Павел, меланхолично наблюдая за Леоновым, понял, что его чаю так и так при нападении выжить было не суждено. — Уморила меня девица. Ей-богу, Паш, хуже центрифуги. Оба летчика повернулись к танцполу, на другом его конце стояла та самая девица и, по всему судя, её подруга. Обе посмотрели в сторону Леонова и Беляева, а потом помахали. Павел очень выразительно поднял на Алексея убийственный взгляд. Лёша вынул из кармана брюк платочек и протёр им шею. — И что ты ей пообещал? — Ну, Паш. — Сказано тебе было, что танцевать я не пойду, — по тону Беляева было ясно, что он в крайней степени недоволен очевидной выходкой своего товарища. Алексей, откровенно говоря, сразу расстроился. Точно последнюю надежду выпил с остывшим чаем. — Ладно, фронтовик, прости, — Леонов поджал губы, опустив руку на плечо Паши. Потом развернулся и пошёл обратно. — Лёш, — окликнул спустя мгновенье Беляев, чувствуя вину: без причины обидел хорошего человека. Алексей спрятал платок уже на пути обратно к танцполу. Не оглянулся. Но выражения лиц двух подруг, одной из которых Лёша имел неосторожность пообещать вытянуть «а-почему-ваш-друг-не-танцует?» на площадку, вдруг заставили Капитана Леонова обернуться. Оказалось, что новоиспеченный подполковник шёл следом за ним прямо через танцующие пары. Не меняя траектории, как истребитель Лавочкина. Лицо Леонова было и не описать. — Беляев, — вместо приветствия сказал Павел. — Я же говорил, что он вблизи ещё больше похож на Магомаева. Девушки дружно засмеялись. Беляев обернулся на Алексея и запомнил дать ему в номере пинка. Кастаньеты Рио-Риты мигом настроили на нужный лад. Павел даже улыбнулся девушке, чтобы побороть её смущение. Светловолосая, лупоглазая, молодая совсем. — Вас как зовут? — Рита. Оба усмехнулись. — Ну что, Рита, давайте тогда танцевать. Девушка стала чуть-чуть смелее, улыбнулась, закусила нижнюю губу и решительно кивнула. Павел взял её ладонь в одну руку, другую покрепче устроил на спине под лопаткой и ловко влился в кружащий поток. Рио-Рита была очень ритмичной и отнимала кучу сил, все-таки скакать по танцполу в быстром вальсе мог не каждый. Поэтому среди кавалеров сразу видно было чкаловских летчиков-испытателей: стройные, сильные, волевые, красивые — все как один, точно подструганные карандаши. Подолы платьев развевались, звезды на погонах блестели. Сочинские девушки вовсю кокетничали, строя образы счастливого замужества: и это они ещё даже не знали, что танцуют с будущими Героями Советского Союза. Послышался шум: кто-то перевернул стул, посыпалась посуда, громкие голоса. Леонов и Беляев среагировали сразу, точно стройные сурикаты вытянув шеи в сторону звука. Нелюбов что-то яростно кричал Титову, тыкая ему в грудь. Титов же отбивал его руки с ожесточением и требовал успокоиться. Паша и Лёша, не сговариваясь, лёгким бегом, лавируя меж танцующих пар, достигли места ссоры. — Парни, вы чего, — тут же бросился Леонов, отводя за плечи Нелюбова. — А ну убери руки, а то я тебя убью! — с ядом в лицо Лёше огрызнулся Нелюбов. Леша оторопел. — Гриша, ты что… — Иди-ка ты отсюда, — низко и жёстко, наконец, вставил Паша, доселе хранивший молчание. Обращался он к Нелюбову: тут и думать было нечего, кто виноват. Не в первый раз. Нелюбов уперся взглядом в Пашу, Паша отвечал тем же. Однако больше ни один и слова не обронил. Нелюбов взял свой пиджак со стула, хлестким движением его встряхнул и задел подолом руку Алексея. Ни у кого не было сомнений, что сделано это было нарочно: Леонова Григорий почему-то особенно не любил. А потом хулиган ушёл. Павел поднял стул и поставил его на ножки. Леша молчал, растирая предплечье. — В следующий раз не жди, сразу врежь. Как ты на боксе: с правой и в челюсть, — Паша присел на корточки и стал собирать в ладонь крупные осколки граненого стакана. Леонов копался рядом. — Не могу я просто так человека ударить. — А ты не видишь, что он по-другому не понимает? — Всё равно, Паша. И как бы я Юре сказал? — Как есть — так бы и сказал. Оба поднялись на ноги, Паша скопом свалил осколки на стол и, задрав подбородок, взглянул на Леонова. — Ты должен ему сказать, что происходит. Или я сам это сделаю. Юра, как капитан отряда, должен быть в курсе того, что у нас тут творится. Леша избегал взгляда Паши: он вынул из кармана платок и стал якобы протирать им руки. — Алексей. Леонов ещё помолчал немного. А потом кивнул. Павел Иванович шумно втянул носом воздух, положил ладонь Алексею на загривок, сжав пальцами у основания шеи, и слегка встряхнул как мальчишку. — Пойдём, Лёша, — на выдохе закончил он. Леша пошёл вперёд, а Павел обернулся на танцпол: девушки, с которыми они танцевали, уже давно кружили с другими офицерами. Ну, и Слава богу, — подумал Павел, — это и к лучшему.***
— Алмаз-два в шлюзе, — тяжелый выдох. — Молодец, Алмаз, — Павел Иванович отодвигает стекло гермошлема, старательно игнорируя уже какую по счету каплю пота, стекающую по межбровной складке, вдоль носа, и за край подбородка. Вот какие они — мужские слезы. Молодец, Лёша, молодец. Вход в шлюз осуществлен удачно, и теперь Леонов торчит там в своём этом шлюзе как белка в дупле, и по голосу слышно — тоже улыбается. Довольный как слон. Черт возьми — а ведь получилось. — Не расслабляемся, — вернул обоих на землю руководитель процесса. — Переходите к обработке нештатной ситуации номер одиннадцать. — Есть нештатная ситуация номер одиннадцать, — вполне себе бодро ответил Павел Иванович, находясь на волне совершенного напарником успеха. И это ведь первая тренировка в невесомости сразу после восстановления Беляева в команде «Восхода-2». Здорово. Капитан щелкнул пару переключателей, условно выравнивая давление и открывая внутренний люк, затем отстегнул свои ремни и выбрался из ложемента. До следующего сеанса невесомости ещё где-то минута, нужно занять исходную позицию. — Лёш, ты там как, — Павел Иванович всегда интересовался состоянием второго пилота. Не из праздного любопытства, и даже не из-за тёплой к нему привязанности: как командир он должен постоянно контролировать ситуацию, и если того потребует инструкция — каждую минуту будет спрашивать, жив ли там ещё этот естествоиспытатель (нет, не космоса — его, Павла, нервов). — Всё отлично, Павел Иванович! — бодро отозвался Леонов из шлюза, — вот прилег отдохнуть. — Прилег он, — в полусаркастичном тоне ответил Беляев, наблюдая две телесного цвета подошвы на обрезе открывающегося люка, — шуруй в космос давай. — Так точно, командир. Есть шуровать в космос, — поворочался Леонов и стал по леерам (направляющие внутри шлюза) вытягивать себя наружу. — Пятнадцать секунд до невесомости, — объявили им по громкой связи. Беляев поправил перчатки на пальцах, беря в руки фал, крепившийся к основной части шлюза. Дали обратный отсчет, Павел приготовился. Самолёт зашёл на очередной резкий крен, и тело ощутило неприятную лёгкость, отсутствие всякой опоры. — Приступаю к аварийной эвакуации алмаза-два, — отрапортовал Павел и, подгоняемый внутренним хронометром, полез в шлюз, натягивая фал на себя и скручивая его. Снаружи был виден плывущий в невесомости Леонов, нетипично молчаливый и обездвиженный. Беляев только и слышал, как тот дышит в микрофон. Тащить неуправляемое тело в условиях отсутствия гравитации оказалось кошмарно тяжелым занятием. Паша уперся коленями и ступнями в шлюз, работая руками как перетяжчик каната на масленице. На сколько блинов, интересно, вытянет Леонов? — Паш, — раздалось в голове сосредоточенного Павла, — зря я позавтракал сегодня, да?.. — голос Леонова звучал крайне участливо, как будто волновался, что Пашу опять заменят Хруновым. Но на самом деле он был уверен в своём командире. Даже больше, чем в себе. — Для потерявшего сознание ты больно разговорчивый, — с явным напряжением в голосе огрызнулся Беляев, продолжая с усилием скручивать фал. — Ладно — ладно, — спешно замял Леонов, и в эфире повисла напряженная тишина. Было слышно как Лёша старается молчать. —… апчхи! Невесомость кончилась, и Леонов как болтался на этом фале, так и рухнул. —…ну ты, Лёш, даешь, — выдохнул Павел Иванович, ставя точку, и рассмеялся. Леонов тоже зашёлся. — Алмазы, что у вас там происходит? — настороженный голос руководителя. — Аллергия на тишину. — Разрешите повторно отработать ситуацию одиннадцать? — Подождите! Мне тут… салфетка нужна. У меня видимость нарушена. Павел Иванович опять рассмеялся. Теперь его уже поддержал и сидящий неподалеку Хрунов с видеокамерой. Леонов открыл гермошлем, переворачиваясь на живот, и бросил взгляд на Хрунова. — А ты чего там ржешь? — Отставить смех, — руководителю не пришлась по духу шутка, но он прекрасно понимал, что парни уже просто устали. — Ещё раз ситуация одиннадцать, и чтобы без самодеятельности. Леонов, сказано Вам молчать — вот и молчите. Беляев, работайте быстрее, что Вы там копаетесь. Готовность минута, — начальник суров, но по сути — прав. — Да, и, это самое, Хрунов. Дайте уже Леонову салфетку. «С Алёшей не заскучаешь», — подумал Беляев со вздохом возвращаясь из шлюза обратно в корабль. «Вот я чудила», — в ответ подумал Алексей.