Алмазы

Нам сказали то, что мы одни на этой земле, И мы смотрим в небеса, Но небо нас не слышит, небо нам не внемлет... И я хотел бы улететь с тобою на луну, Чтобы больше никогда Не вернуться на Землю! Никогда не вернуться... Сплин - Иди через лес

      Он сидит рядом, у кровати, в руках перебирает фуражку по кругу, по кругу. Пальцы уже не слушаются, кажется, будто бегут сами, поддавшись ритму.       Он прочищает горло, надеясь, что комок пройдет сам, не поднимает глаза от пола. Зачем? Не нужно, так правильнее. Шмыгает носом.       — А помнишь, ты на тренировке в барокамере… Ну, когда вышел, спросил, мол, чего у них там, оборудование сломалось, что ничего не включили? — он усмехнулся, чуть дернув плечами, — а я видел стрелку, сколько тебе дали. Жуть, Пашка. Я ещё тогда подумал: «во дает! всех врачей с носом-то и оставил», — Лёша замолчал, разглядывая ровный шов на козырьке. — Не помню кто, Хрунов что ли, сказал, дескать, вот ветеран выпендирвается. Я тоже сперва так подумал, чего кривить душой перед тобой, — Лёша поднял взгляд, — тем более сейчас, — он обвел взглядом силуэт Павла под одеялом, остановился на лице. Такой спокойный… Спит, да и все. Наверняка обманули, демоны, наверняка ведь! Только вот… только вот лицо бледное, щеки впалые какие-то.       За стеной, будто забытый, донесся короткий женский плач. Лёша почувствовал, что не хватает в легких воздуха, опустил глаза и только тогда смог вдохнуть.       — Но совсем немного времени потребовалось, я потом понял, что ты всегда такой, — Леонов продолжил говорить, — я тебя сразу уважать стал, потому что ты совсем не то, что эти были. Нет, не перебивай, пожалуйста, — Лёша зажмурился и покачал головой, — дай скажу. Надо же сказать, ну, в самом деле.       Повисла неожиданная пауза, Лёша погрузился в себя.       — Паш, ну брось ты это все, ради Бога! — Леонов вдруг подорвался с табурета, вскочил, будто вправду не верил, — ну как же это, что же это за болезнь такая, ну! Для тебя, Пашка, для тебя-то! Мы ж с тобой, вон… Американцам задницы надрали да так, что чуть сами Богу души не отдали!.. — порыв души, вновь не нашедший отклика на спокойном лице командира Восхода-2, как удар по сердцу ножом… Лёша не может смотреть, он сжимает одной рукой лицо, обходит койку, подходит к окну. Зима, сугробы кругом, завтра будет не пройти. Только наступил Новый Год, сейчас бы во всю наверстывать упущенное, на Луну лететь.       Леонов сжимает переносицу указательным и большим пальцами, да так сильно, что кожа под подушечками белеет. Едва заметно так предательски дрожит нижняя губа! И так тихо… тут Леша втягивает воздух носом, рывком, с шумом и оборачивается. Нет слёз, вернее… их не видно, но Лёша их чувствует в сердце.       — Так много я тебе не сказал. Всё, что я хотел сказать, не передать словами. Не высказать мне… — снова тишина, продолжительная, звенящая. Лёша чувствует, как становится пусто, холодно и одиноко в этой палате. В дурацкой палате.       — Спасибо, Паш, — как ребенок, Леонов подходит и берет командира за руку, сдавливая так сильно, будто надеется почувствовать знакомую хватку в ответ. А она должна быть уж наверняка, непременно.       — Спасибо за всё, Пашка. Спасибо, что рядом был. Я тебя никогда не забуду.       Он отпускает ладонь. Аккуратно кладет на безразличную его горю белую простыню. Секунду крутит фуражку в руках, а потом гордо водружает её на голову, ровно, точно по линеечке.       — Лети с миром, командир, — он отдает ему честь преисполненным уважения жестом, хлестким и четким как свист стального прута в воздухе. — С миром, Паша.