Волна

Хуевое настроение у Лексы равно хуевому настроению у всех: тождество, от которого ни шагу в сторону. Эретрии это совсем не нравится - быть такой зависимой от кого-то, кто собой управлять не умеет и не хочет, кому, в общем-то, проще жалеть себя и выебываться перед девушками, мол, смотри-ка, сама встала с колен, без чужой помощи. Так, будто никто из них не сидел по вечерам, сжимая ее запястья коленями, не давая вырваться и нанося на воспаленные шрамы мази, чтобы хоть как-то вернуть ее смазливому личику стоящее выражение. Они покупали успокоительные, тратили последние деньги на таблетки, рвали собственные нервы, лишь бы у Лексы все было в порядке - и у Лексы все было. Эретрии не нравятся зависимости. Она живет по тем законам, что были в тюрьме, она дышит этим и помнит: зависят слабые; зависимость принесет только боль, - но избавиться не может никак. Трей въелась в кожу и, кажется, в сердце, да и если уж говорить октровенно, то избавляться от этого Ровер не хочет. Так - у нее есть оправдание, смысл, так она просыпается от мыслей о Лексе, а не о тюрьме, так свобода не давит сильно на плечи... Боги, она так привыкла жить в клетке, что не боится променять одну на другую. - Если нас накроют, мы сгнием за решеткой, - оптимистично сообщает Роан откуда-то сзади, и Эретрия пожимает плечами, даже не оборачиваясь. Голос у ее лучшего друга звучит вполне уверенно - у них была целая вечность, чтобы взвесить все за и против, чтобы попрощаться со спокойной жизнью и приготовиться, на всякий случай, к аду. У Ровер выжить второго шанса не будет - сил и желания не хватит. У нее есть только одно мгновение - здесь и сейчас. Один день и одна ночь прежде, чем все решится. - Мы уже не можем свалить, - Роан оказывается совсем близко, так, что его дыхание раздается у Эр над ухом, а его русые тугие косички щекочут ее шею, и она чуть морщится, в шутку отталкивая его ладонью. Роан – хороший. Теплый и офигенный парень, который решит все твои проблемы, просидит с тобой всю ночь во время ломки, будет вытирать твои слезы ладонью, а на следующий день этой же рукой – разбивать лица тем, кто станет на его пути. Для Роана есть только его семья, все остальные – не с ним, а значит, предавать и подставлять их – не подло; он не живет честно, но кто так живет из них? – Точнее, я не могу. Если хочешь, можешь откатить, тебе это сойдет с рук. Он смотрит на нее выжидающе и всепрощающе, будто каждым своим словом дарит амнистию, позволяет сбежать, пока есть возможность, да только Ровер так не может. Она не хочет обратно в тюрьму, к таким же Дарси и остальным сукам, которых там достаточно, не хочет засыпать под лязг решеток и каждый день начинать с мыслью о том, как бы удержаться наверху как можно дольше. Это со стороны кажется простым и даже занимательным: запертые женщины, изолированный коллектив, где каждый либо за тебя, либо против, - но Эретрия знает подноготную. В прошлый раз жизнь досталась ей за сумасшествие – пока остальные топ-доги отчаянно цеплялись за выживание, она бросалась в любую драку за свою власть. Власть – то, к чему она привыкает так быстро, что отвыкать оказывается слишком сложно. Здесь у нее власти – ноль. Она готова на все ради Лексы, ради одного ее слова, потому что ее чертова грустная мордашка так сильно действует на нервы, Эретрия готова расшибиться ради нее. Ей и правда будет плевать на все, если Лекса захочет, она – психованная сука, которой может управлять лишь один-единственный человек; наверное, это и есть карма. За все, что было в школе, в колледже, на улице и дома, наверное, она заслужила это, когда подтягивалась в одном лишь спортивном топе на балке на высоте в двенадцать этажей, чтобы перебороть страх и волнение. Наверное, это ей за весь обман, всю ложь, которой ее жизнь пропитана, наверное, она избавится от этого только, когда умрет. Ровер умирать не хочет. Но и отступать не будет. - Я с тобой, - она протягивает ему сжатую в кулак ладонь, и улыбчивый русоволосый парень ловко отвечает ей. Они со стороны – обычные люди, которых так много на улицах, - они внутри – съедаемые неуверенностью и волнением. Решение, от которого зависит их будущее, принимается здесь и сейчас, решение, к которому они относятся слишком беспечно. – Созвонимся вечером? Роан кивает ей, подхватывая тяжеленный рюкзак, и идет к своей машине, пока Ровер зачем-то трясет стаканчик с кофе – горячие капли выбиваются из-под крышки и обжигают нежную кожу. Это достаточно неприятно, но она даже не дергается, тупо уставившись на покрасневшее место на смуглой коже: это все кажется ей таким идиотским. Боль, ожог, шрамы – разве в этом смысл? Разве это имеет значение, когда на кон ты ставишь свою жизнь? Она уже не так уверена в том, что собирается сделать. Ей вдруг хочется крикнуть своему названому брату, чтобы он остановился, стать на колени и расплакаться, как маленькой девочке, потому что слезы плотным комом встают в горле. Она нуждается в том, чтобы кто-то сказал ей, что в ее действиях есть смысл. Если у чего-то есть цена – она всегда платит сполна. Роан заводит машину, улыбается ей в опущенное стекло, а потом уезжает, оставляя Эретрию одну на пустой абсолютно улице разглядывать покачивающиеся вывески. Утром, пока еще солнце не сильно печет, в центре достаточно прохладно, но стекляшки высоток уже слепят людей отраженными лучами, и Ровер прикрывает глаза ладонью, сдвигаясь с места и доставая телефон из заднего кармана тренировочных штанов. Ей все равно, что подумают люди, она выросла в районах, где в модных шмотках ходят только пидорасы и мажоры; ей нравится то, как выглядит ее задница, обтянутая серой мешковатой тканью, в отражении витрин, нравится, как болтается на ней широкая черная майка без рукавов, открывающая вид на ключицы и краешек груди. У нее двадцать четыре часа до того, как жизнь повернется на триста шестьдесят градусов. Знаете тупые романтические сопливые фильмы, где у людей спрашивают, что бы они сделали, будь у них всего двадцать четыре часа? Она живет сейчас в таком фильме, и в голове у нее постоянно крутится одно и то же: «На что же ты проебешь эти двадцать с хером часов, которые тебе осталось спокойно жить?» Эретрия вдруг улыбается, глядя на себя в темном стекле, и показывает отражению фак: - Я порву этот мир на части. Мир – громадный и непостижимый, они – маленькие и никчемные перед ним, но у Эретрии с самооценкой все лучше, чем просто в порядке, поэтому ей кажется, будто ей – хватит возможности. В ее груди – точно такой же мир, как и снаружи, так если он сгорел дотла, то почему и этот, большой, не может сгореть так же? Почему она просто не может выплеснуть все, что так долго копилось в ее сердце, когда время на часах отсчитывает последние двадцать четыре часа в ее жизни, после чего… Ровер не знает, что будет, если все пройдет так, как надо. Она знает только то, что будет, если все сломается. Она все знает о сломанных людях и сломанных возможностях. Эретрию не сдерживает общественное мнение и не волнуют моральные принципы – она смирилась со своим сумасшествием уже очень-очень давно, привыкла к нему так сильно, что оно стало ее частью. Это освобождает, знаете?.. Это как мыло Тайлера Дердена, ей нужно это, чтобы очистить мир, она захлебывается мыслями и желаниями, они идут нескончаемым потоком, пока она бежит вдоль дороги, сбивая новенькие кроссовки. Ровер не чувствует себя одинокой или брошенной, она даже не думает о том, что все это – ради Лексы, нет, она уже не помнит этого. Это… Это не ради Лексы, вдруг понимает она. Это даже не ради Роана и не ради воспоминаний о прежней Трей. Это – ради нее самой. Ради свободы. Мир в ее жизни дышит на ладан. *** - Привет, Кларк, я Найла, - приветливо улыбается ей светловолосая красивая девушка, и Гриффин выдавливает в ответ кривую ухмылку, отвлеченная совсем другими вещами: Лекса не отвечает на звонки все утро. Она проснулась сегодня одна, разбуженная злым и голодным Джей-Ти, обещавшим в скором времени отгрызть ей палец, если она не встанет, а в доме не было ни намека на присутствие Трей. Нет, конечно, намеки на то, что она куда-то ушла, были везде: отсутствовал рюкзак и кроссовки, на полу комнаты была вывалена куча вещей, будто Лекса собиралась в спешке, но, черт возьми, что могло такого произойти? Она пыталась позвонить своей девушке раз двадцать за утро, но в ответ натыкалась только на равнодушные гудки. Это рвет ей сердце. - Привет, Найла, - она справляется со своей мимикой на ура и даже выдает что-то вроде правдивой улыбки, пока гримеры работают над ее волосами. Найла оказывается действительно милой: высокие скулы, приятное лицо, теплые глаза и светлая грива косичек; в Найле все хорошо, кроме заключенного контракта и подписи Финна на нем. Кларк кажется, будто это как-то связано с этим утром и разбросанными по полу вещами, но не может же она сказать об этом своей фиктивной девушке? – Вы с Финном уже разобрались? Найла Смит выглядит растерянной, но достаточно сдержанной: - Да, проблем никаких нет, контракт… - и дальше слова. Слова-слова-слова… Кларк не слушает. Кларк думает про свою настоящую девушку, шрамы на ее лице и деньги, которые срочно нужно достать, пока Лекса не причинила себе вред, сходя с ума в этой темноте. Ей кажется, что она спустила с поводка смерч, обещающий разнести ее жизнь в пух и прах только потому, что отношения – совершенно не ее тема. Может, в этом она так чертовски похожа на мать, разве нет? О, девочка, вы с мамой так похожи, вы же превращаете несчастных людей в еще более несчастных, просто пытаясь помочь? Это просто так резко контрастирует с прошлым днем, когда все было окей. А, ну да, прошлым днем она не пыталась сказать Лексе про свою фиктивную девушку. Всего-то. - Ты в порядке? – интересуется стремительно зашедший в гримерку Беллами, осторожно пробираясь между работающих мастеров, и устраивается на свободном кресле прямо напротив Кларк. Он выглядит таким уставшим сейчас, подобрав ноги, чтобы не мешать Эйле, и оперевшись подбородком о ладонь, глядя на нее из-под своей роскошной темной челки; и Кларк слабо улыбается ему, чуть поворачивая голову. Белл смотрит на нее так, как никто: с искренней заботой и волнением, обещая помочь и решить все проблемы, да только не Белл только что поставил свою подпись на контракте, связавшим его по рукам. – Выглядишь хреновее, чем Рэйвен. Выглядеть хреновее, чем Рэйвен, невозможно априори – та, похоже, ушла в недельный запой по поводу скоропостижной кончины всех ее надежд на адекватное развитие ее персонажа. Все это, смешанное с постоянными энергетиками, наркотой и кофе, выливается в мрачное, посеревшее и осунувшееся лицо с равнодушными глазами, и Кларк старается смотреть на бывшую подругу как можно реже, чтобы не представлять, как быстро она сама превратится в это. Беллами качает головой в ответ на ее молчание и достает пачку сигарет из кармана, ловко прикуривая от едва работающей зажигалки и отмахиваясь от возмущений Эйлы. В помещении им запрещено курить, но он считает, что им и так запрещают слишком многое, чтобы запрещать еще и это, а Гриффин… Гриффин просто пользуется пробивной способностью своего лучшего друга, так что вытягивает из его пачки еще одну сигарету и прикуривает тоже, откидываясь на спинку кресла и уставившись в потолок. Сигареты тлеют, дым расползается по комнате. Она дышит им так, словно это – ее воздух. - Что бы ни случилось, я с тобой, - вдруг говорит ей Беллами, вставая с кресла и потягиваясь. – И ты знаешь это. Он смотрит на нее в последний раз – пристально и настороженно, как сторожевой пес, - а потом выходит из гримерки, пританцовывая и уступая место Джону. Джон совсем не такой милый и приветливый, он просто бросает ей скупое «привет», усаживается на диван и выливает кофе из стаканчика в мусорку с таким выражением лица, будто ему уже все осточертело. - Что, Гриффин, - бросает он равнодушно и устало, - каково быть игрушкой Коллинза? Он смотрит на нее так, будто она – тот самый дерьмовый кофе, который он раз за разом выливает в мусорку. Джон обладает удивительным талантом: каждое его слово выворачивает Кларк наизнанку, заставляет задыхаться, каждое его слово – нож, вонзающийся ей в спину. Каждым своим словом он строит весь мир вокруг себя заново, он говорит лениво и растягивает слова, но это – так особенно, так лаконично и по сути, что у нее никогда не хватит сил спорить с ним всерьез. Мерфи просто бьет каждой фразой. Она оглядывается через плечо: Найлы уже давно нет в гримерке, а Эйле – Эйле просто похер на происходящее, она не из тех, кого волнуют сплетни и истории про звезд. Кларк очень хочется спорить с Джоном, но она просто не умеет делать это так, чтобы потом не собирать себя по кусочкам. - Нечего ответить? – он добивает ее, а у нее перед глазами – Лекса, ее растерянное лицо, то, как она врезается в табуретку, которую Кларк случайно подвинула, то, как Лекса задыхается от воспоминаний, ее надрывный голос, ее война и шрамы, сеткой расползающиеся по лицу. И она вскидывает голову, глядя на Мерфи как можно искреннее: - Нечего. Мне просто… - она сглатывает слюну, и в горле встает ком. - …нужны деньги. Тошнота – вот, что преследует ее весь этот день. Это похоже на то, словно ее вырвали из реального мира и бросили куда-то в мир Сартра, где несчастный герой дышит этим чувством, где оно повсюду – в чужих лицах, в неоновых вывесках, оно пропитывает весь город… Мерфи смеется ей в лицо: - Ты могла попросить у меня. Мерфи – гопник из южного района, у Мерфи деньги появились только недавно, и когда она напоминает ему об этом, он только скалится своей разочарованной усмешкой: - Я бы не пожалел их для тебя. У меня есть деньги. У Белла есть, у Октавии, но ты предпочитаешь гробить свою жизнь, потому что мама когда-то сказала тебе «несамостоятельная», когда ты попросила купить ее конфет в школу? Здесь никто не сомневается в том, что ты справишься со своими проблемами, но, видишь ли, это нормально – просить помощи. Он говорит ей это так, будто она – главное разочарование в его жизни. Джон умеет так говорить. А она, кажется, заигралась в самостоятельность. - Я… - Ты идиотка, - коротко подытоживает брюнет и выбрасывает стаканчик вслед за кофе. *** Когда Октавия открывает дверь после продолжительной серии гулких ударов из коридора, то точно не ожидает увидеть растрепанную низкорослую брюнетку, нетерпеливо стучащую кроссовком о стену. У Эретрии распущенные волосы, дикий взгляд, опухшие губы и нездоровый румянец на щеках; у Октавии нет ни времени, ни особого желания видеть ее сейчас: секс на одну ночь хорош именно одной ночью. Никаких обязательств и прочей обязывающей хуйни, только свобода, фанаты под окнами и парни в клубах, никаких сумасшедших девочек из гетто – вот что нравится Блейк. Но у испанки настолько безумный вид, что и закрыть дверь сразу же О не может. Эретрия вваливается в ее квартиру, отодвигая ее в сторону, вихрем проходится по коридору, разбрасывая в разные стороны кроссовки и одежду, пока Октавия пытается возмутиться: - Никто не давал тебе права... - Двадцать четыре часа, - буквально кричит ей в губы Ровер, и от паники, смешанной с безумием, в ее глазах О вдруг становится страшно - и она молчит, - до конца!.. Эти двадцать четыре часа ты будешь делать вид, будто нет никого важнее меня, будто ты меня любишь, ясно? Ты... Она цепляется пальцами за ее рубашку, и у Блейк даже не возникает мысли спорить. Она не понимает нихера и меньше, но Эретрии не нужно понимания, Эретрия притащила с собой татуировочную машинку, которой место в каком-нибудь блоке в тюрьме или в гетто, а не в роскошной квартире за несколько десятков тысяч баксов, дешевый виски и золотую цепь… А потом Октавия вдруг обнаруживает себя вечером, сидя на подоконнике в заброшенном доме, обнимая обнаженную испанку, на чьей шее болтается такая стереотипная цепь, а на груди темнеет очередное имя. Их могут увидеть с улицы, но горло О жжет паленый виски – и от этого на все становится как-то все равно, и она пьет большими глотками, морщась от неприятного ощущения и придерживая девушку рядом с собой. На улице заходит солнце. Оно уже не греет, просто с трудом пробивается сквозь тяжелую листву, освещая их лица последними лучами, и Блейк одной рукой набрасывает себе на плечи бомбер, выдыхая сигаретный дым и вдыхая запах этого вечера. Пахнет мокрой листвой, взвешенной в воздухе пылью и сигаретами – и все это смешивается в какой-то особенный, неповторимый аромат, осадком остающийся в сердце. Ее ладонь гладит горячую влажную кожу под грудью, пока Эретрия свешивает руку вниз, откуда четыре этажа до асфальта, и сейчас Октавии кажется, будто она видит, как бьется, трепещет чужое сердце. Ровер почему-то кажется ей совсем ребенком сейчас – наивные карие глаза, приподнятые в удивлении брови, расслабленные мышцы, округлый мягкий рот и никакой жестокости на лице. Блейк осторожно гладит ее щеку, поражаясь тому, насколько та горячая, и зачем-то склоняется, чтобы коснуться того же места губами: ей думается, будто что-то в девушке трещит по швам и расползается. Она может быть сколько угодно идиоткой и заносчивой сукой, но от Эретрии веет обреченностью, как никогда сильно. Октавия – отличная актриса. Она и правда умеет играть на все сто: у Эретрии - ни будущего, ни прошлого, Эретрия - вся в настоящем, и это то, что знает о ней Октавия. Девушка на один день, одну ночь, которая вдруг приходит еще раз и просит ее отыграть любовь как на камеру, только вот на этот раз нет ни камер, ни сценария. Октавия теряется в себе почти сразу же: нет, она может найти в Ровер то, во что можно влюбиться, но... Эретрия - грубая, жаркая и палящая, в ней столько горечи и ненависти, что это жжет Октавии губы при поцелуях; руки ее такие сильные, что актриса даже не думает - останутся синяки или нет. В ней есть то самое качество, присущее парням из гетто - напористость, настойчивость, ей достаточно появиться на пороге, чтобы снести чужие сердца на ходу. Но что сложнее всего – играть так, чтобы самой верить. И она верит. В свою, блять, любовь – верит. Ей вдруг становится так тоскливо и удушающе, что хочется дышать еще сильнее, еще глубже, лишь бы вывести это ощущение из груди; оно больше всего похоже на… пустоту, оно… Октавия допивает очередную бутылку виски и отбрасывает ее в сторону с удовольствием слыша, как разбивается стекло о стенку, а после – после Эретрия вдруг подрывается, изворачивается – и оказывается так, что ее загорелые, сбитые в кровь колени стоят по обе стороны от бедер О. Ровер – пьяная, это видно и во взгляде, и в движениях; ее тело такое гибкое и сильное, что Блейк заводится моментально, стоит увидеть мягкие очертания груди, переходящие в напряженные мышцы, бедра, словно высеченные из камня, узкие плечи, хрупкие ключицы, гордый подбородок и тени от скул. От алкоголя и Эретрии у Октавии кружится голова, а Ровер не думает останавливаться, она стягивает с плеч Блейк бомбер, целует ее пропитанными виски губами, неловко расстегивает ремень джинсов – и О тут же выгибается от ощущения холодных пальцев на своем лобке. Ровер – горячая. Ладони – холодные. Как там говорится? У людей с горячим сердцем холодные руки? Эретрия сжимает ее бедра коленями так сильно, что становится больно, смотрит своими шальными дикими глазами исподлобья, и сейчас вдруг становятся видны ее шрамы – длинные и не очень, тянущиеся по всему телу. Октавия хочет дотронуться до омертвевшей кожи, но Ровер вдруг двигает бедрами и качает перед ее лицом ладонью: - Оближи, - ее голос неожиданно хриплый, он отдается во всем теле Блейк, вынуждая выгнуться еще сильнее, лишь бы потереться хоть немного о жесткую ткань джинсов. - Твою ма-а-ать, - стонет она низко в ответ, прежде чем послать все свои убеждения к черту и взять в рот пальцы, только что бывшие в ней; Октавии не нравится собственный вкус, но она действительно тщательно собирает вязкую влагу с тонких длинных пальцев, тут же выскальзывающих из ее рта. Эретрии нравится играть и нравится делать больно – она сжимает пальцами соски Блейк так, что ее грудь пронзает резкая боль, от которой приятно стать не может – но почему-то становится. Внутри нее так пусто. Она чувствует, как влага пропитывает ее джинсы: - Ты, блять, издеваешься? – рычит Блейк, едва не сваливаясь с подоконника. – Заебала, блять!.. Она хватает золотую цепочку мальчиков из гетто так сильно, что Эретрия вскрикивает от неожиданной боли, когда звенья врезаются в ее шею, и переворачивает их обеих, чуть не уронив идиотку на пол. Так Октавии нравится гораздо больше – теперь Ровер снизу, теперь Ровер стонет и снова выкрикивает непонятные слова на своем вибрирующем языке, а еще – теперь в руках О власть. Она держит цепочку так сильно, что Эретрия не может опустить голову без риска порвать звенья – и лучше бы ей действительно обойтись без этого. Она берет девочку улиц несколько раз подряд, просто делает ее своей, оставляет засосы на смуглой шее – и совершенно не задается вопросом, зачем это Ровер было надо. Очень сложно вообще думать, когда пытаешься вбить горячую испанскую идиотку в подоконник, когда разводишь ее ноги раз за разом, когда берешь ее, придерживая ладонью за талию, потому что башка ее свисает над пропастью в четыре этажа высотой. В Эретрию, наверное, действительно можно влюбиться – особенно в тот момент, когда она пьяная валяется на полу, раскинув руки и тяжело дыша, а под грудью у нее набито твое имя. В Эретрию можно влюбиться после нескольких бутылок виски, заброшки, порванных джинсов и колючей проволоки у здания, после бомбера на плечах и тяжелой золотой цепи а-ля «swag» на загорелой шее, после широкого подоконника и тонны матов на каталонском. Можно. Но Октавия не собирается больше этого делать. *** Утром Эретрия просыпается раньше, чем Октавия, и успевает выключить будильник до того, как та услышит его звон; она спрыгивает с кровати, мягко приземляясь на ноги, натягивает на себя валяющиеся рядом трусы и треники, жертвует душем ради возможности незаметно свалить из чужой квартиры и украдкой стаскивает из холодильника бутылку «Heineken». Наушники и телефон все так же лежат на столике у двери, и она тут же включает музыку, расстроенно глядя на оставшиеся двадцать процентов зарядки. День Икс днем Икс совсем не выглядит. Ровер набрасывает свою широченную баскетбольную майку, дает пять своему отражению и старается улыбнуться, выходя на улицу и тут же бросаясь бегом в сторону центра. Ей нравится бежать, нравится срываться с места так резко, что сносит крышу, ей нравится бежать – и не думать ни о чем: никакой Ани, никакой Лексы, никакой Октавии и ее отлично сыгранной роли. Пока Эретрия бежит – она живет; она перемахивает одним прыжком через небольшой постамент, опираясь ладонью о шершавую поверхность, запрыгивает на узкие перила моста – скатывается вниз, гася скоростьи едва не счесав руки об асфальт, отталкивается ногой от барьера, взлетая вверх и успевая зацепиться пальцами за стальные прутья небольшого забора перед производственными помещениями. Не думать. Солнце встает так быстро, что скоро уже светит ей в спину, и ей так охуенно – бежать утром одной по городу, делать все, что только захочется, потому что другого шанса может уже не быть. Эретрия тормозит только у небольшого магазина совсем рядом с домом Роана, чтобы купить там холодной воды, и выпивает ее залпом, а остаток выливает себе на голову – ей слишком жарко после такой пробежки. - Красота какая, - свистит ей знакомый пацан с другой стороны улицы, и Ровер беззлобно показывает ему фак, прежде чем броситься бежать снова, на этот раз уже не так быстро и куда осторожнее. Если честно, ей болит все тело, потому что Октавия на деле оказывается куда более сильной, чем кажется с виду, и из головы Ровер никак не выходит Блейк, сжимающая эту ебаную цепочку, Блейк, удерживающая ее, пока сама Эретрия свешивается половиной тела из окна. Романтика, нахуй. И ей от этого… Никак. *** Она слушает свое сердце. *** Она думает о том, что отступать уже нет смысла. Аня. Лекса. Роан. А-ня. Ро-ан. Ле-кса. О-кта-вия. Сер-дце сту-чит так силь-но. *** - Товар, - коротким кивком указывает на багажник машины Роана донельзя серьезный черный парень с пистолетом в руках, и Эретрия послушно открывает его, сначала не справляясь из-за дрожащих рук. Это бесит, выводит из себя, и она говорит себе успокоиться, потому что где бы она ни была, ей уже никогда не стать слабее той себя, которая родилась в тюрьме. У этого ниггера может быть хоть двустволка, хоть автомат, у нее – никаких преимуществ, а значит – и терять ей нечего. – Открывай сумки. Эретрия – послушная. Она же знает, когда надо слушаться. Умная девочка. Они отдают сумку – и получают сумку. Эретрии даже кажется, будто все прошло окей, потому что черный парень совсем не собирается прикончить их на месте и забрать деньги своего босса назад. Нет, черный парень просто загружает свой кокаин в багажник, кивает своим парням – и просто открывает дверцу машины – ме-е-едленно, так медленно, что Ровер видит, как нагибается к сумке с баблом Роан… Она видит красно-синие росчерки раньше других. - БЕГИ!.. Она видит, как Роан срывается с места с сумкой в руках, а парни в кожанках запрыгивают в машину – и только потом бежит сама, срезая дорогу через дворы. Сердце бьется так часто, что Эр почти не различает дорогу – пару раз она болезненно черкает плечом по стене, сдирая кожу, а ветки деревьев бьют ее по лицу; она слышит ровно две вещи: свое дыхание и дыхание человека в форме. Она знает, что он кричит ей что-то, но слова размываются, совсем как дорога перед ней, и все, о чем она может думать: бежать. Ей привычно. Она отталкивается обеими ногами от ограждения, спрыгивая вниз, больно ударяется пятками и тут же перекатывается вперед, амортизируя падение, вскакивает и снова бежит, петляя, словно заяц. Впереди – обыкновенный дом, каких, блять, сотни в этом районе, и Эретрия просто прыгает вперед, надеясь не промахнуться… Не промахивается. Пожарная лестница встречает ее жесткими прутьями и очень неприятными ощущениями от полностью содранных кожи на ладонях, но ныть у нее времени нет – и она подтягивается ослабевшими от волнения руками, тяжело переваливаясь через перила, и с силой выбивает хлипкую дверь плечом, влетая в темный коридор. И просто падает на колени, позволяя себе схватить ртом глоток воздуха, прежде чем снова вскочить и побежать вперед, сворачивая по ходу коридора на лифтовую площадку, вскакивает в уже заполненный лифт, кивает охуевающим людям и жмет первый этаж. Ей надо домой. Ей чертовски срочно надо домой, в безопасность, к Ане и к Роану, к Лексе с ее блядскими деньгами. Она выходит из дома, оглядываясь. - Стоять! Это… - доносится откуда-то сзади, и Эретрия воет от ненависти к этому миру, спрыгивая с небольшой лесенки и снова направляясь во дворы. Блядские копы подобрали жирок за последнее время? У них что, блять, в академиях начали нормально преподавать?.. Где ее любимые жиробасы, бросающие погоню на первом же препятствии, какого хуя ей довелось встретить именно этих поджарых легавых, у которых если не мозг, то упорство? Ну где они, когда ей так необходимо? Она перебегает дорогу на красный, сворачивает, бежит, падает, встает – снова бежит. А потом врезается в кого-то и больно ударяется губой о бетон, когда этот кто-то крайне неприятно впечатывает ее в стену невысокого домика и удивительно вежливо сообщает, что у нее есть право хранить молчание. Эретрия действительно молчит. Двадцать четыре часа. Время вытекло из ее ладоней. «Дарси нельзя называть по имени и в глаза ей смотреть тоже нельзя - это Ровер учит опытным путем на примере своих соседок по блоку - это звучит как ебанутая хуета, но Дарси - топ-дог, а с топ-догом не спорят. Ее можно называть только Альфой, а лучше - вообще никак не называть и не разговаривать, да только это сложно сделать, стоя абсолютно обнаженной у стенки душевой, пока ее сучье величество тебя разглядывает. …Паника поднимается откуда-то… …кровь капает на пол душевой, растекаясь алыми разводами, и Эретрия поскальзывается на ней». Ровер не ищет проблем? Она их находит.