Волна

Аня закрывает дверь своей новой комнаты на ключ, бросает массивный серый рюкзак с вещами на кровать и долго стоит у небольшого окна, вглядываясь в ночной город. Ей совсем немного за тридцать, у нее есть работа, которую она действительно любит, подработка, от которой ее тошнит, и тонна обязательств, сводящих ее с ума. Она старше всех своих друзей - и это автоматически делает ее авторитетом, жилеткой на "поплакаться", и как-то так оказывается, что ей самой плакаться некому. Ей и не хочется. Она завешивает тяжелые шторы, включает свет и начинает методично раскладывать белье по полкам шкафа - свитшоты на верхнюю, нижнее - на вторую, брюки - на последнюю. Ане нравится все проговаривать и отмечать, она делает это просто потому, что иначе уже и не может; если перестанет считать свои вечные "первое-второе-третье" - утонет. Вариантов, в чем утонуть, у нее масса. Аня сбрасывает смской свой новый адрес только Эретрии, потому что девочке он явно нужнее, чем Лексе, которая слишком привыкла видеть ее по первому зову. Даррен говорит всем одно, но думает совсем другое: она ненавидит новую Лексу. Новую Лексу хочется ударить и потрясти за плечи, потому что эгоизма в ней оказывается на пару сотен процентов больше, чем раньше, а вот наглости уже не хватает. Новая Лекса не знает, что Эретрия чертовых полгода ходила с черной повязкой на глазах, чтобы научиться понимать ее. Не знает, потому что ей это больше не интересно. Аня – помнит. У Ани в голове эта картина высечена на внутренних сторонах век – замученный Роан, живущий от работы до работы, с красными от усталости глазами, и Ровер, сжимающая зубы, ударяясь локтями о двери. Сейчас это кажется таким нереальным, но они – не изнеженные девочки и мальчики из богатеньких квартир, им запрещено забывать. Они стирают ладони и костяшки в кровь за свою жизнь и свое будущее, пока Лекса успешно вбивает себе в голову необходимость воевать в каких-то ебенях за свою страну. Старая Лекса меняет их на армию, потерю зрения и одиночество. Новая Лекса - на звездную девочку по имени Кларк. Трей больше не звонит Ане по вечерам, приходит чаще в смену Найи, игнорирует звонки Эретрии и старается не сломаться в одиночку. Кларк, наверное, хорошая, но только Кларк - не они, у нее может хватить духу, но силы не хватит точно. Ей, может, и удастся уговаривать Лексу своим милым хриплым голоском, но удерживать ее, бьющую кулаками в стену, не удастся никогда. Аня очень хочет вернуть ту Трей, что была раньше. Телефон вибрирует с пришедшим в ответ сообщением от Ровер: "Буду через 10 мин, взяла вискарь. Найя спрашивает, где ты. Ответить стандартно?" Даррен кусает губы, вертя новенький айфон в руках, и быстро набирает короткое "да", после чего отправляет телефон точным броском на кресло. Ей нравится Найя, нравится ее тело: узкие губы, гордый подбородок, длинный шрам на щеке, острые скулы и холодные внимательные глаза, ее небольшая грудь и офигенная задница, сильные бедра и подтянутый живот с кубиками пресса. Найя кажется ей почти идеальной, но Найя - ебанутая на всю голову. Это даже не шутка. Она снимает квартиру каждые три недели, меняя свое месторасположения от севера до юга, от центра до окраины, и сидит долго-долго перед окном с алкоголем и пепельницами, пытаясь дышать полной грудью. Она, кажется, проебала тот странный момент, когда в легких перестало хватать места – ее душит этот город, эти высокие здания, прокуренные комнаты и бары, вечный шейкер в руках и стук хайболов о барную стойку. Ее душит осознание того, что вот это – и есть ее жизнь, что ей больше никогда не суметь поднять голову выше и пойти за мечтой, потому что ее мечта – вот она, смотрите, задыхается в дыму и корчится на свету неоновых ламп. Ей за тридцать – и верить ей больше не во что. Аня снимает майку, оставаясь в лифчике, и смотрит на свое отражение в окне – высокая, красивая, хоть на обложки модных журналов подавай – и думает о том, как все меняется, стоит тебе родиться не там, где хотелось бы. Она живет по инерции, живет так, как ей когда-то сказали родители, так, как живут ее друзья, но ей – за тридцать, а первые – умерли, вторые – слишком молоды для того, чтобы задыхаться здесь. Аня борется с миром так, как может, - носит свитшот вместо парки зимой, надевает шапку летом – не потому, что модно, и не потому, что хипстер, просто… Просто. Она достает кофеварку, ругается вслух, пытаясь подключить ее к розетке и сделать какой-никакой кофе, а потом плюет на все – и набирает номер Эретрии. Та отвечает почти сразу же, заставив Даррен выждать лишь пару гудков, и голос ее – уставший, равнодушный – режет Ане слух: - М? - Где ты? Ровер молчит пару секунд, видимо, оглядываясь, и называет одну из маленьких безликих улочек совсем рядом с центром, а потом тихо смеется – все еще устало, но уже теплее и мягче, будто переключая внутренние режимы: - Старбакс? - Старбакс, - усмехается в ответ Аня, бездумно водя пальцами по ободку кружки. Ей нравится Эр за то, что не спорит попусту, не ломается и бросается в омут с головой, держится за Даррен обеими руками и цепляется за жизнь так, словно всех их впереди ждет что-то большее, чем смерть. У Ровер своя история, Аня – часть ее, Ровер – часть ее сердца, как бы сопливо это ни звучало, они пережили вместе все то, что случилось когда-то: тюрьма, наркотики, нищета, одиночество. Наверное, поэтому Эретрия ближе, чем Лекса. Лекса – меняется. Подстраивается. Лекса, какой бы сукой ни была когда-то, - наивная и светлая, сокрушающая окружающих ловеласов своей адской сексуальностью – ей достаточно улыбнуться, чтобы все были у ее ног. Ей не надо открывать рот или излагать безумные теории, так сильно привлекающие некоторых идиоток, ей достаточно просто положить ладонь на чужую талию и растянуть губы в улыбке, чтобы у остальных больше не было шансов. Слепая, не слепая – неважно. Ане кажется, что Лексе так проще – цепляться за свою недееспособность, страдать и обвинять других в том, что у нее нет желания жить дальше. Даррен заботится о ней по инерции. Эретрия – из старой привязанности и дурацкой влюбленности. Роан – из-за… Он ее брат – и любит ее до сих пор, сколько бы боли эта девочка ни приносила ему. Она выдыхает, когда в дверь кто-то стучит кулаком – не сдерживая силы и угрожая снести несчастную деревяшку с петель: думать так много и так часто оказывается достаточно хреново. Самосовершенствование – онанизм, саморазрушение – цель? Ей за тридцать, разве не пора выбираться из этого дерьма или?.. Ей кажется, что ее душат. Эретрия улыбается ей широко и открыто – с ноткой сумасшествия и тонной усталости – протягивая горячий мокко, и Ане ничего не остается, как впустить самую горячую девушку в ее жизни в квартиру. У брюнетки в руках – тяжеленная бутылка виски, отдавать которую Ровер явно не собирается, прижимая ее к себе посильнее: - Алкоголичка старая, лапищи убери свои, а!.. – предупреждающе рычит она на Даррен, и та послушно отходит. Они все равно обе знают, чем это закончится: они будут сидеть на полу, укуриваясь в хлам дорогой травой и не менее дорогими сигаретами, глотая виски так, как пьют в барах пиво. И будут говорить. Говорить так много, что на завтра у обеих сядет голос, и утром им хватит сил только на то, чтобы пихать друг друга ладонями в сторону холодильника и умолять Роана принести им минералки. Это традиция. Чертовски хуевая, конечно, для семейной, но хоть какая. Постоянная. В жизни человека, который меняет съемные квартиры каждые три недели, - этого достаточно. *** Лексе на этот раз не снится ничего – но от этого почему-то становится только хреновее, и она долгое время сидит утром на краю кровати, держась ладонями за простыни и отчаянно пытаясь восстановить дыхание. Кларк за ее спиной лежит совсем неподвижно, прижимаясь к ней всем телом, и тепло от нее идет ровным потоком, но отчего-то больше не успокаивает – наоборот: давит, жжет… Она действительно пытается справиться с этим, но выходит чертовски хреново: у Кларк будет какая-то девушка, с которой ей придется изображать счастье, но разве останется тогда место в ее жизни для самой Трей? Разве это не одна из тех игр, играть в которые опасно? Она не умеет доверять людям. Ей приходится, да, но ночью накрывает пелена, ночью, когда можно поверить в то, что темнота в глазах – настоящая. Не в ней, а вокруг, когда цвета перестают иметь значение и все оказываются в равных условиях, - вот тогда она чувствует себя той, кем была раньше. Лекса не беспомощная девочка, Лекса прошла войну, прошла смерть и убийство, прошла попытку суицида, свою подругу-девушку-психа – и Лексе не нравится знать, что у Кларк Гриффин будет фальшивая девушка. Фальшивая девушка, фальшивые отношения… Фальшивая Кларк. От этой мысли ее мутит, и она подрывается с места, оборачиваясь так отчаянно, будто в ее силах увидеть хоть что-нибудь, - но впереди все такая же дымовая завеса, как и всегда. Она слышит, как Кларк ворочается, поправляя одеяло и недовольно бурча что-то себе под нос, слышит, как сопит откуда-то с кресла Джей-Ти, но вместо того, чтобы успокоиться, бросается к шкафу. Не разбудить, не заставить волноваться, не… Ей стоит, наверное, выпить успокоительное – это так чертовски похоже на начало панической атаки – до аптечки слишком далеко идти, а дышать уже почти невозможно. Что-то в районе солнечного сплетения формируется в плотный колючий шар, и Трей зажимает это место ладонью, натягивая на себя рубашку. Гриффин все еще спит – наверное, ей снится что-то хорошее. Лекса подхватывает валяющийся у двери комнат рюкзак с деньгами и карточкой, быстро обувается, машинально шнуруя свои тяжеленные кроссовки на высокой платформе. Это, на самом деле, не слишком удобно, и чертовски напоминает сказку про девочку, которая была настолько легкой, что могла улететь с малейшим порывом ветра. Трей – не легкая, в ней килограммов шестьдесят пять мышц и отчаяния, весящего ближе к тонне, и это чертовски не похоже на сказку. Никто никогда не расскажет детям такие сказки про девочек, у которых вместо семьи была улица, которые ругались матом и презирали остальных, трахались с лучшей подругой, пока та была влюблена, а потом шли на войну. Детям не надо знать такое. Она закрывает дверь на ключ, хлопает ладонью по куртке, проверяя, на месте ли телефон, и выходит на улицу под утреннее солнце, сворачивая на дорогу к центру. У Лексы настроение - ниже плинтуса, ей бы вернуться в дом и поспать, но дома - давящее на грудь ощущение бесполезности и беспомощности, Кларк, от которой пахнет духами и спокойствием... Лексе от этого спокойствия вдруг становится плохо, это душит и сдавливает сердце стальным обручем - что могло измениться за один вечер? Ей же нравилось это чувство защищенности, нравилось думать, что теперь она в безопасности рядом с девушкой, которой не все равно, куда это теперь делось? Она идет совершенно привычно - в черных очках, одежде наверняка разного цвета и стиля, стуча модной новой тростью, купленной Роаном буквально пару недель назад, и тяжелыми стилами. Когда нет возможности видеть других людей, становится как-то все равно на то, что они думают о тебе, хотя Трей отчетливо чувствует их взгляды на себе. Жадные, презрительные, липкие, как будто ее вымазали чем-то, она ощущает, как следы от них - маслянистые, густые и плотные - растекаются по спине. Кларк смотрит на нее не так - но откуда ей знать, как на самом деле смотрит на нее, блять, Кларк? У Гриффин - карьера, влиятельные друзья, готовые помочь в любой момент, миллионы фанатов по всему миру и популярность; Гриффин не надо скрываться ото всех в маленьком домике в обнимку с енотом, не надо оправдываться перед всеми, кого она так подвела, не надо слышать обрывки того, что происходило с ее друзьями, пока она бросала их каждый ебаный день. У Кларк нет брата, ставшего ей нянькой, работающего на двух работах, нарушающего закон ради лишних денег, лишь бы у сестры было все, что ей надо. Кларк не сидит у него на плечах, свесив ноги, и не тратит чужие деньги. Кларк не слушает, как лучшая подруга играет в русскую рулетку, не знает, каково это - слышать, как взводится курок, как гудит все в твоем теле от невозможности изменить хоть что-нибудь. Не знает, каково слышать глухой щелчок вместо выстрела и ждать следующего, чувствуя, как колотит твою подругу прямо перед тобой. Кларк не уходила в армию, чтобы прийти домой и увидеть девушку, которая важнее всех остальных, с поехавшей крышей и безумными глазами; Кларк... Им не понять друг друга. Они из разных миров. У Лексы от Кларк растут розы в легких - ей больно, все кровит, рвет на части шипами, но от желания защитить. Ей кажется, будто раньше вокруг нее опускалась тяжелая мутная пелена, через которую не то, что видеть, чувствовать - невозможно; Лекса возвращается мысленно назад и вспоминает, с какой надеждой и злобой держится за собственную боль. Потом приходит Кларк - и она выплескивает все это на нее с облегчением, потому что успела вбить себе в голову, что друзья не в силах ей помочь. Она отталкивает всю свою жизнь, бросается с разбегу в новое, а потом - потом вдруг осознает, что новое - не плохо забытое старое, нет, - новое пугает. Кто-то сильно бьет ее по плечу локтем, пробегая мимо, и Трей по инерции подается вперед, спотыкаясь о собственную трость, - и валится на тротуар, не успевая выставить вперед руки. Пол встречает ее жестким холодным камнем, сдирая ее ладони в кровь, и Лекса какое-то время просто сидит на месте, непонимающе тряся гудящей головой: разбила. Не сгруппировалась. В армии их учили падать, чтобы вставать, на войне это спасло ей жизнь, а сейчас - разбила. Она стирает кровь с саднящих ладоней, но вставать не спешит - от понимания чего-то нового, страшного у нее кружится голова и сосет под ложечкой. Где-то, в потоке новой информации, собственной боли и отчаяния, Лекса Трей успевает проебать все то, что делало ее настоящей. Ее больше не душит мысль о Кларк в своей постели, ее душит то, что вся ее сила стала слабостью, внутренний стержень - согнут... Липкая горячая кровь на ее руках стекает по запястьям вниз, и несмотря на то, что боли от этого, по сути, и нет, Лекса корчится - в памяти ее взрываются гранаты и камни, осколки которых повсюду, воздух, наполненный кровавой взвесью и запахом металла. - Кого я вижу-у-у, - тянет откуда-то сверху холодный голос, и сильные руки с легкостью ставят Трей на ноги, отряхивая с ее рубашки пыль. От женщины пахнет чем-то вроде «Marc Jaсobs – Rain», она выше Лексы и шире в плечах, и Трей растерянно водит стертыми ладонями по прохладной коже чужой куртки, пытаясь понять, кто перед ней. Голос звучит так знакомо, навязчиво, но мысли ее все еще спутаны осознанием собственной беспомощности, и вспомнить имя не выходит никак. Женщина поднимает трость – Лекса слышит, как стучит та об асфальт, - и идет с ней плечом к плечу, как ходят все ее знакомые, позволяя чувствовать себя достаточно самостоятельной. Только сейчас даже это кажется унизительным – и в душе ее что-то съеживается, замерзает, ворочается и заставляет слезиться невидящие глаза. Это так чертовски больно и страшно – будто ослепнуть во второй раз, будто прозреть на пару минут, зная, что потом – уже никак. Ее спутница набирает на телефоне чей-то номер – Трей узнает глухие гудки – а потом все тем же ледяным голосом сообщает в трубку: - Тут твоя принцесска на асфальте валяется с содранными ладошками… Лекса скрипит зубами от понимания: Найя. Из всех ее знакомых ее нашла именно Найя, которой абсолютно срать на приличия и вежливость, она обращается с ней как с маленькой, презирает ее за то, что бросила всех и ушла в армию, ненавидит за то, что ее любовнице приходится по вечерам срываться с кровати ради того, чтобы приехать к Трей на ночь. - …ну так забери ее, блять, да в курсе я, что она не маленькая!.. Вы же все возитесь там с ней, носитесь, как с мелкой, как я должна к этому относиться? Аня, нахуй, пригоняй сюда, я передам эту идиотку в твои заботливые ручки и открою бар, мне абсолютно похуй, выходной у тебя или нет. Меня зае… Окей. Лекса бьет ее кулаком, не сдерживаясь более, бьет сильно и расчетливо – прямо под ребра, но женщины уже нет на нужном месте, нет, она возникает у зеленоглазой за спиной, сдавливая руками плечи до синяков, и шипит ей на ухо: - Не дергайся. Не хочешь, чтобы с тобой обращались, как с маленькой, веди себя по-другому. Мне все равно, через что ты прошла и что с тобой случилось, ты знала, на что идешь. Хочешь быть неуравновешенной сукой, как твоя милая испанская бывшая, - да пожалуйста, хочешь быть расчетливой тварью – окей, но ты – ребенок. Обиженный, затравленный собой же ребенок, который по глупости сунул пальцы в розетку. Ты тянешь своих друзей на дно. Это слово отдается в голове Лексы эхом. Дно. Она сама – на дне. Она не хочет, чтобы там же оказались остальные. Чтобы там оказалась Кларк. *** - Да Найя это не серьезно, - бросает в Аню лифчиком Эретрия, и та пригибается, позволяя черной шмотке повиснуть на двери. На часах всего восемь утра, им бы спать еще и спать, но у жизни, похоже, на этот раз другие планы: и Даррен шаркает тапочками на кухне, пытаясь сварганить что-нибудь из того небольшого количества продуктов, оставшихся со вчерашней пьянки. Голова раскалывается неимоверно, и от каждого громкого звука ей хочется вышибить себе мозги, лишь бы не чувствовать больше ноющей боли, но Ровер вовремя болеутоляющее. – Ну нашла она Лексу, нам что, теперь каждый раз сразу мчаться на другой конец города, чтобы довести бедную до дома? В голосе Эретрии – тонкие нити усталости. Аня смотрит в ее глаза и видит изнанку. Изнанка выткана болью, страхом и безумием – алыми нитками, неаккуратно, кое-как, не глядя, словно единственное, что важно – внешняя оболочка. Наверное, Ровер так даже проще – спрятать все на другой стороне, завесить дерзкой улыбкой и своей сногсшибательной красотой, чтобы никому никогда не пришло в голову заглянуть за этот тяжелый занавес. Даррен думает об этом с невыносимым сожалением, но делать ничего не собирается: не в их это правилах. Чужие проблемы должны оставаться чужими, если они все еще хотят держаться за то, что есть у них. Они просто боятся утонуть под этим всем. Ане кажется, что в мире больше не хватает красок, что кто-то, кто красит его по утрам, халявит, не докрашивает целые куски полотна, оставляя ее город серым и опустошенным. Лето не должно быть таким, такое должно доставаться осени с ее падающей листвой и обнаженными деревьями, окнами, сердцами, но точно не лету!.. В этом месяце не хватает желтого, оранжевого, теплого. Днями – дожди, грозы, как на улице, так и в людях, тронуть кого-то за руку – огрызнется и оскалится. Ее город катится в бездну. Вместе с ней самой. - Эй, - ее плеча касается ладонь Эретрии, слегка встряхивая, - ты в порядке? Нет. Она не отвечает, машинально продолжая взбалтывать молоко в бутылке, и черноволосая понятливо кривит губы, отходя на полметра и отворачиваясь к окну. Возможно, им стоило бы доверять друг другу что-то большее, чем постоянные пьянки, но Ане нравится знать, что их максимум доверия – куча пустых бутылок у кровати и заполненные доверху пепельницы. Нравится знать, что ее не попытаются втянуть больше в чужие проблемы, как бы хреново ни было, потому что у Эретрии внутри – дыра, которую больше не закрыть ничем. Пьяные откровения остаются пьяными откровениями в их случае. - Почему… - ее голос слишком хриплый, и она тщательно откашливается, прежде чем повторить: - Почему ты приходишь к ней на помощь? Ровер смотрит на нее через плечо своим нечитаемым тяжелым взглядом и пожимает плечами: - Потому что она – моя семья. Мне хочется думать так, знаешь, у меня ведь не самый большой выбор, кого считать близкими. Лекса была со мной всегда… - Мы обе знаем, что это не так, - тихо перебивает Аня, и слова ее, кажется, повисают в воздухе. Лекса могла быть где угодно, но не рядом, потому что у Лексы всегда – свои дела, свои знакомые, свои девушки; ей ведь чертовски повезло, что все те, от кого она когда-то отвернулась, нашли в себе силы остаться с ней после. Ей чертовски повезло, что ее девушка/подруга/сестра успела выхватить из ее рук пистолет, прежде чем Трей умудрилась бы вышибить себе мозги и заодно разъебать чье-то сердце без остатка. – И возникает вопрос: почему? Эретрии не нравится слышать это. Эретрии все так же, как и раньше, нравится обманываться и верить, что Лекса – хорошая. Сейчас – возможно. Беспомощные люди редко бывают хреновыми и заносчивыми. - Потому что иногда «почему» ничего не значит, - говорит ей Ровер, расчесывая пальцами волосы, и губы ее – полные, алые – движутся так медленно, словно это все перематывается кадр за кадром кем-то. Ее слова вдруг обрываются – и девушка растерянно смотрит на свои ладони, пока Аня подходит к ней, а потом она вдруг вскидывает голову и губы ее уже трясутся то ли от смеха, то ли от рыданий, то ли от того и другого вместе: - Мы с Роаном собираемся завтра толкнуть чистого снега на несколько тысяч баксов. Аня замирает на месте с поднятой рукой. - Он работает на картель, меня тоже затянуло туда, - брюнетка говорит быстро и сбивчиво, прерываясь на сухие рыдания, вырывающиеся из груди, - мы сможем достать столько денег, понимаешь? Мы достанем Лексе деньги на операцию, если государство не хочет ее оплачивать!.. Я не могу смотреть на то, как она убивает саму себя, сколько бы боли она мне ни причинила. Я так охуеваю с этого, но это правда – я не могу выбросить ее из головы, не могу оставить одну, Аня! Потому что это Лекса затаскивала меня обдолбанную под душ, разбивала морды ублюдкам, лезшим ко мне, это Лекса шла разбираться с преподами, чтобы меня не вышвырнули из колледжа! Это… Даррен успевает подхватить обессиленную девушку под руки, когда та начинает безвольно оседать на пол, и позволяет ей схватиться пальцами за тонкую хлопковую майку светловолосой так сильно, что та трескается. Этот громкий звук бьет по ушам Ани как выстрел, и в сердце ее точно что-то корчится в предсмертной агонии – она встает, придерживая Эретрию и чувствуя, как громко бьется ее сердце, и идет из кухни в коридор, подхватывая свою подругу на руки. Дверь в комнату оказывается заперта – и Аня открывает ее плечом, осторожно доходя до кровати и помогая Ровер сесть на нее. Глаза у Эр – воспаленные, красные. Даррен целует ее в лоб, гладит ладонями щеки – и быстро одевается, оставляя разбитую девушку в пустой квартире наедине с недопитыми бутылками вина и тишиной. Она стоит в лифте, бездумно барабаня ботинком по стенке, и в мыслях ее – темная-темная пропасть, зияющая бездна, в которую так легко провалиться по уши. Серый мир ее начинает осыпаться пеплом, потому что девочка, которую она так сильно пыталась защитить когда-то, готова сесть в тюрьму еще раз, готова выдержать всю эту боль дважды только для того, чтобы другая была счастлива. Аня не знает, как поступить правильно в этой ситуации, потому что в умных книжках, которые ей доводилось читать, такого нет. Она уверена в одном: Лекса должна знать, на что они все идут ради нее.