Голубоглазый ангел в черной коже

      Прошло уже… сколько?.. почти пять месяцев с той кошмарной ночи. Пять месяцев без Энди, пять месяцев без жизни. Еще тогда, когда я закрыл за собой дверь гостиничного номера, я понял, что уже никогда не смогу приблизиться к нему, посмотреть ему в глаза, хотя моя душа ни на секунду не переставала рваться к нему, просто не смогу. Следующим же днем я уехал куда подальше, где и находился все это время.       Мое состояние: апатия, депрессия, нервное истощение, отсутствие эмоций… Разве эти слова передают подлинные ощущения? Да ни черта они не передают! И вообще, вроде бы это то, что обычно переживает жертва, а не преступник, которым я был. Но я был преступником, до безумия влюбленным в свою жертву. Что может быть страшнее. Я как свою ощущал всю боль — и физическую, и душевную — которую ему причинил. Это было ужасно. Но все же я страдал во много раз сильнее его. Я был в этом уверен. И это было для меня единственным утешением. Ведь это не он был виноват во всем. Это не он совершил все те омерзительные действия и не он собственными руками разрушил свое счастье, свою жизнь и жизнь самого любимого человека. Он был жертвой. А я был преступником. И я не мог оправдываться тем, что это был не я, что это было помешательство, что в меня что-то вселилось… Это был я, и это помешательство было следствием той игры, которую я сам навязал ему и правила которой сам же и нарушил. Я совершил настоящее насилие. Он любил меня. Тот, кого я любил, любил меня. Зачем мне все это было нужно? Все эти игры? Почему я не мог просто наслаждаться нашей любовью?       О, эти муки бесконечного желания повернуть время вспять, уничтожающего сознания, что все было так легко исправить, а затем снова воспоминания о случившемся и понимание необратимости, как смертный приговор. Эта адская карусель в мозгу, вращающаяся как вечный двигатель, этот коктейль мыслей, словно серная кислота, которую я пил не останавливаясь, которая разъедала меня изнутри, плавила мои органы, но не позволяла умереть. Если бы хоть кто-то причинил ему хотя бы десятую часть того, что ему пришлось пережить той ночью, то этого человека я бы убивал так медленно и так мучительно, как не умела даже инквизиция. Но я сам был этим человеком.       А я и убивал себя: мучительно и медленно. Из-за кошмаров почти не спал, из-за отвращения ко всему почти не ел. Только пил. Если я вообще смотрел в зеркало, то видел, что я был похож на онкобольного после химиотерапии, с той лишь разницей, что я не облысел. Конечно, упиться до смерти можно было бы довольно быстро. Но я никогда не был по-настоящему пьян. Я за этим тщательно следил. Я пару раз напивался вскоре после произошедшего. Но алкоголь не приносил мне забвения. Наоборот. Когда я полностью терял контроль на собой, безобразные сцены той ночи обрушивались на меня с особенной жуткой яркостью, даже осязательностью, я слышал его крики так, словно это вновь происходило, события развивались, я видел его уже мертвым, ощущал, как его тело холодеет и твердеет в моих руках, пока я обливаю его слезами, смотрю в остановившиеся глаза и тщетно зову ответить мне. Нет, таких кошмаров, я был уверен, нельзя увидеть и в аду. Я боялся их больше смерти. Поэтому и о наркоте не могло быть и речи. Даже если бы я решил сделать дозу гарантированно летальной, то мысль о том, какие сцены успеет создать на прощание мое измененное сознание, моментально заставила меня отказаться от этой идеи. Мне оставался только тихий алкоголизм. И я знал, что так я мог продержаться еще очень долго. Не вены же мне было себе резать. Я не мог совершить очевидное самоубийство.       Ребята из группы как-то приезжали ко мне. Всё это время в группе ничего не происходило. Официально мы не распадались, не делали никаких заявлений, просто всё остановилось, прекратилось. Ведь даже для того, чтобы распасться или просто мне уйти из группы, мы с Энди должны были бы как-то, пусть и через других людей, но взаимодействовать, а я был уверен, что сама мысль об этом внушает ему ужас и отвращение. Парни, конечно же, должны были понимать, что между мной и Энди что-то произошло, но что именно, они не могли знать. Немыслимо было даже представить, чтобы Энди или я могли им что-то рассказать, объяснить. С какого, блядь, вообще момента следовало начать рассказ, и как вообще можно было его закончить? Они даже близко не догадывались о подлинной причине. Я это понял по той оживленной решимости, которая чувствовалась в них в первые секунды их появления. Они, видимо, думали, что смогут все выяснить и помочь нам наладить наши отношения. Ха… Боже! Их оптимизм быстро испарился, стоило им увидеть меня и провести в моем обществе пару минут. Я чувствовал в них страх, я видел его в их глазах. Наверное, они отлично поняли, что правды им лучше не знать. Разговор не клеился. Больше всего мне хотелось спросить об Энди, узнать все о нем, о его жизни с того момента, как я видел его в последний раз. Но я не спросил ничего. Не смог. Словно у меня не было права даже произнести его имя, даже просто говорить о нем. Они тоже молчали. Я был рад, когда они уехали. Знай они правду, они никогда бы и не приблизились ко мне. И все равно никто не смог бы освободить меня из пыточной камеры моего сознания.       Ведь где бы все эти месяцы не находилось мое тело, сам я ни на день не смог сбежать из того проклятого гостиничного номера. Я был приговорен оставаться в нем навечно.       А где конкретно сейчас находится мое тело? Я за рулем автомобиля, возвращаюсь из бара… Домой? Какая мерзкая нелепость. Мой дом был рядом с ним. Я потерял свой дом. Я не могу назвать это даже помещением, где я живу. Я ведь не живу с той самой ночи. Впереди скоро будет крутой поворот, а за ним маленький мост через какой-то овраг. Мой взгляд замечает знак, предупреждающий, что впереди аварийно-опасный участок дороги. Аварийно-опасный? А почему бы и нет? Какого черта! Прямо сейчас. Зачем ждать? Окончательно избавлю его от моего присутствия. Его, ребят, весь мир, а главное, самого себя избавлю от своего присутствия в этом мире. Я все равно ненавижу себя. И, как я уже сказал, я все равно не живу.       Других машин не видно. Я увеличиваю скорость. Поворот. А вот и мост. Я резко выворачиваю руль. Ограждения разлетаются словно картонные. Невесомость. Линия горизонта не там, где ей положено быть. Так необычно. И земля приближается к лобовому стеклу…       ***       Затем была темнота. И чувство боли, заполнившей все тело настолько, что даже эту боль уже нельзя было ощущать. Небытие. Новый проблеск сознания. Снова разрывающая на части боль. И ярчайший свет, бьющий в глаза сквозь закрытые веки. Хотелось спастись от него, закрыть ладонями глаза. Или открыть их. Но движение было невозможно. А скоро пропало и ощущение боли, вместе с ощущением тела. Снова темнота и небытие. А затем словно звук голоса, знакомого и любимого, сквозь слезы зовущего меня по имени. Смутное ощущение прикосновения: меня как будто держат за руку и гладят по лицу, по волосам. Новый провал в темноту…       ***       Я разлепил глаза. Перед собой я увидел то ли белый свет, то ли белый потолок. Я зажмурился, почувствовав, как гудит у меня голова и болезненно ноет все тело. «Интересно, я уже умер и нахожусь на том свете», — промелькнуло у меня в голове. Я снова заставил себя открыть глаза и оглядеться.       И тут я вздрогнул от того, что я не просто определенно был на том свете, но и каким-то невообразимым образом умудрился попасть в рай. Потому что рядом с собой я увидел ангела. Голубоглазого ангела. Моего ангела.       Я лежал в больничной палате, ко мне со всех сторон тянулись какие-то провода, а рядом с моей койкой в маленьком и неудобном кресле сидел Энди. На плечи накинут белый халат, под халатом самые обычные майка и синие джинсы. Почему-то я сразу заметил, что его черные волосы выглядели как немытые уже несколько дней. Его лицо было бледным, усталым и немного осунувшимся. Ни малейшего следа макияжа. Еще одна неуместная мысль о том, что в таком виде Энди никогда не позволял себе даже выбежать из дома за сигаретами. Но, не смотря на это, ни один небесный ангел и сейчас не мог бы тягаться с ним красотой.       — Эшли! — увидев, что я открыл глаза и смотрю на него, Энди резко подался с кресла ко мне.       Его лицо рядом с моим, я смотрю прямо в его взволнованные глаза, я чувствую его учащенное дыхание своей кожей. Неужели это реальность?       — Энди… — шепчу я и тут же чувствую боль в груди, точно мое сердце что-то сдавливает, не могу дышать, в глазах начинает темнеть. Где-то рядом раздается противное механическое пищание.       «О, боже! — вскрикивает Энди, глядя по направлению источника мерзкого звука. Теперь его голос доносится до меня словно издалека. — Сейчас! Я позову врача!»       Я еще вижу его силуэт, быстро растворяющийся в противоположном конце палаты… И опять темнота.       ***       Я снова открываю глаза и сразу начинаю искать его взглядом. Он сидит на прежнем месте и в прежнем виде. В этот раз я, видимо, не слишком долго был без сознания. Встретившись со мной взглядом, Энди вздрагивает, но останавливает себя. Оставаясь в кресле, он протягивает одну руку вперед, словно приказывая мне не шевелиться, а указательный палец другой руки прикладывает к своим губам:       — Тише, — шепчет он, улыбаясь. Улыбка выходит испуганной. — Тише. Спокойно. Если хочешь, чтобы я тут остался, ты не должен нервничать.       — Нет, пожалуйста, только не уходи! — говорю я слишком громко и чувствую, что дыхание у меня опять начинает сбиваться.       — Тссс… — Энди повторяет свои жесты более отчетливо. — Я никуда не собираюсь уходить. Но если каждый раз при виде меня тебе будет требоваться реаниматолог, то меня просто выставят отсюда, и уже никакие мои взятки персоналу не помогут.       — Взятки?       — Ага. А вот дополнительная кровать в палате мне оказалась не по карману, — сказал Энди, поводя шеей и плечами так, словно они у него сильно затекли. — Строгие у них тут правила. Не положено — и всё.       — Что со мной? — спросил я, начиная испытывать новый страх из-за того, что плохо чувствовал свое тело и даже не был уверен, что я могу пошевелиться.       — А что бывает с людьми, которые на полной скорости съезжают с моста, но не отправляются прямиком в морг? — Энди старался говорить насмешливо-циничным тоном. — Ну, у тебя сломана правая рука и множественные переломы левой ноги. Правда врачи уверяют, что с рукой все скоро должно быть в порядке, и ты даже сможешь играть, как и прежде. Нога тоже должна восстановиться, но несколько месяцев передвижения на костылях тебе обеспечены. Еще сломано несколько ребер, и сотрясение мозга, и ты накачан обезболивающими настолько, насколько это вообще допустимо... но это уже мелочи… Но рожа у тебя сейчас — это что-то! Но я не настолько садист, чтобы давать тебе сейчас зеркало. И да, если тебе, вдруг, интересно, то после своей поездки ты почти неделю провел в отключке…       Безразличная интонация голоса ему неплохо удавалась, он мог бы легко обмануть кого-нибудь, кто не знал его так хорошо, как я. Но я отчетливо ощущал ненатуральность, да и выражение глаз не соответствовало его тону. Но значение его взгляда я пока не мог прочесть, мне казалось, что там смешано слишком много борющихся друг с другом чувств.       — И ты все это время был здесь? — спросил я, посмотрев на его волосы.       Раз уж я был жив, и ничего непоправимого со мной не произошло, то Энди и его отношение ко мне было единственным, что меня теперь волновало. Но Энди не ответил на мой вопрос, а только слегка закусил губу и отвел глаза. В этот момент я подумал, что своим цинизмом Энди не столько хочет уязвить меня, сколько защищает себя от болезненных эмоций. Но что это были за эмоции? Ненависть ко мне? Жалость? Я не мог понять. Он молчал до тех пор, пока, наверно, не почувствовал, что снова в состоянии изображать безразличие.       — Кстати, когда в следующий раз соберешься кончать жизнь самоубийством при помощи автоаварии, — не забудь отстегнуть ремень безопасности. А то снова обломаешься и не доведешь дело до конца, — сказал он, притворно усмехнувшись.       — Черт, про ремень я не подумал.       — Ага. Представляешь, каким идиотом ты бы сейчас выглядел, если бы, скажем, оставил предсмертную записку. Но сейчас все думают, что это был несчастный случай по пьяни, хотя содержание алкоголя в крови и не было таким уж высоким.       Энди нервно теребил пальцами край своей футболки, но сам он не замечал этих своих движений.       — Постой, а откуда ТЫ знаешь, что я хотел покончить с собой? — я озвучил внезапно поразивший меня вопрос.       — Ну, у меня были такие подозрения… А ты их только что подтвердил, — проговорил он тихо.       — Вот черт! Энди… Я не хотел, чтобы ты знал об этом — я не хотел заставлять тебя чувствовать себя в чем-то виноватым…       Энди резко перебил меня:       — А я и не чувствую себя виноватым — ты во всем виноват! Но… — он снова попытался вернуться к безразличному, отстраненному тону, — Когда я узнал, что ты чуть не погиб, и потом столько времени находился между жизнью и смертью, то… Я понял, что ненавижу тебя не так сильно, как мне это казалось раньше.       — Значит оно того стоило! — сказал я первое, что пришло в голову.       — Посмотрим, что ты скажешь после того, как тебе придется пройти не одну процедуру по промыванию металлических штифтов, которые сейчас фиксируют кость у тебя в ноге. Думаю, что такой боли даже твоя мазохистская душонка долго не вынесет.       — Я ведь думал, что уже никогда тебя не увижу. А сейчас ты здесь и даже разговариваешь со мной… Да, оно того стоит…       — Знаешь, если бы неделю назад ты вместо своей поездочки просто взял телефон и позвонил мне — результат был бы тем же самым, — теперь в его голосе ясно прозвучали упрек, досада, обида, даже злость.       — Все-таки ты прирожденный садист, Энди. Но я тебе не верю… Ты бы не стал говорить со мной тогда.       — Ну, с первого раза, может быть, и не стал, но… — и тут Энди не выдержал, его голос сорвался, он заговорил быстро и отрывисто, приподнимая лицо слегка вверх, стараясь удержать слезы в глазах. — Твою ж мать, Эшли! Ты сначала чуть не убиваешь меня, потом избиваешь и насилуешь, потом клянешься мне в вечной любви, — а потом оставляешь, бросаешь меня совершенно одного, наедине со всем этим. И кто ты после этого?! Твое счастье, что после встречи с тобой ребята говорили мне, что ты похож на покойника. Да, черт возьми, ты должен был страдать! Да, естественно, я приказал тебе убираться, я ненавидел тебя и не хотел видеть, но это же не означает, что ты не должен был приходить стоять у меня под дверью на коленях и в слезах, вымаливая себе прощение. Или ты ждал, что, после всего этого, Я сделаю первый шаг навстречу? Теперь дождался?! Теперь, чуть не убив себя, когда я люб… чтобы окончательно меня…       — О, боже, Энди, пожалуйста, замолчи! — воскликнул я, с ужасом осознавая, что и после той чудовищной ночи я не перестал совершать непростительные ошибки. — Можно, мне уже начнут эту процедуру со штифтами или пусть даже отрежут ногу нахрен, без наркоза — только замолчи! Я такой кретин! Конечно, я должен был попытаться с тобой связаться! Но… мне было так стыдно… если бы я не был настолько виноват перед тобой… Я чувствовал, что не имею права… Я… я должен был понести наказание, как-то искупить…       — Да на хрена мне такое твое искупление! — Энди резко оборвал меня, громко всхлипывая.       — О, Энди, прости! — я почувствовал, что снова начинаю задыхаться.       Энди заметил это и тут же склонился ко мне.       — Тише, тише, — зашептал он успокаивающе, прижимая свои прохладные пальцы к моему рту. — Тише, всё. Извини. Тебе еще нельзя так нервничать. Прости.       Я сразу же замолчал. Это его прикосновение к моим губам — первое его прикосновение после нашей разлуки, первое, о котором я точно знал — мне захотелось начать целовать его руку. Но Энди быстро отстранился, откинувшись на спинку кресла. Мы оба старались справиться с нахлынувшими эмоциями. Нервно покусывая большой палец левой руки, Энди смотрел куда-то в сторону. Я первый не выдержал наступившей гнетущей тишины.       — Зачем ты здесь? — спросил я. — Я могу понять «почему», но «зачем»?       Энди внимательно посмотрел на меня:       — Если бы ты мог сказать мне сейчас только одну фразу, то что бы ты мне сказал?       — Я люблю тебя, — ответил я, не задумываясь.       Энди опустил голову, закрыл глаза, и по его щекам быстро скатились две слезинки. Он помолчал некоторое время перед тем, как ответить.       — Я рад, что ты сказал мне именно это, а не про прощение там, или чувство вины…       — А ты, что ты мне хочешь сказать? — спросил я.       Энди опять молчал, не поднимая головы, словно собирался с духом.       — Знаешь, я думаю, — медленно начал он, — что мы оба тогда чересчур заигрались. И, возможно, что это мне стоило раньше притормозить, раз уж тебя так накрывало…       — Энди, нет, ты тут ни при чем, это всё я… — я не смог удержаться, чтобы не перебить его, но тут же осекся, испугавшись, что теперь он не скажет мне того, что хотел, что-то очень важное. Но Энди сразу же продолжил:       — Ладно, ладно — ты. Я не спорю. Я просто хочу сказать, что… что… — тут он запнулся, пристально посмотрел мне в глаза и, помолчав еще несколько секунд и вздохнув поглубже, с решительностью произнес, — Может быть, попробуем начать все заново. С чистого листа, конечно, не получится. Но заново — это мы можем попробовать. Только давай на этот раз уже без этих игр. Вообще без игр…       — О, Энди… — даже его имя я смог проговорить с трудом, мне казалось, что мое сердце сейчас пробьет мою грудную клетку от переполнившего его восторга.       — Тише, тише. Ты только от счастья не помри, — наклоняясь ко мне, проговорил Энди уже мягким голосом и с той нежной улыбкой, с какой часто смотрел на меня в начале наших отношений.       Я протянул к нему свою здоровую руку ладонью вверх. Помедлив лишь мгновение, он, глядя на меня своими прекрасными, слегка подернутыми слезами, и от того еще более яркими, голубыми глазами, вложил в мою ладонь свои длинные бледные пальцы, и я сжал их так крепко, как только мне сейчас хватало сил…