«Даже в черной ночи слышен шёпот любви…»
***
Однажды, однажды… да, так оно и было, что лишь однажды… — Тебе не холодно? Мне? Так странно слышать это от того, кто не чувствует ничего, даже биения собственного сердца. — Злишься на меня? Ничуть. Я уже давно потерял себя во множестве эмоций, и одна из них — ненависть — перестала быть для меня существенной. — Даже в ржавой ночи твой голос все равно будет слышен. Потому что он будет твоим… Ему словно нечего сказать мне, я слушаю и не могу не всматриваться в серый пол, пристально следя за тем, как едва дергаются пальцы ног. И все-таки… мне холодно. — Дазай, — моя голова поднимается, взгляд становится четче, — хоть однажды, хотя бы раз… был ли ты честен со мной? Я смотрю на него и вижу, что он слегка улыбается, но глаза при этом грустные, задумчивые. Легкая полуулыбка не дает его лицу приобрести полную грусть, мешая показать такие откровенные, даже для него, эмоции. Его взгляд опущен в пол, он тоже смотрит, как подрагивают от холода мои босые ноги. Эта комната в подвале, и из единственного прямоугольного окна с решеткой, что у самого верхнего угла стены, льется слабый поток света, но сама комната будто хорошо освещена солнечными лучами. Я вижу, как в воздухе блуждают пылинки, как они витают подхваченные не то сквозняком, не то моим дыханием. Ах, нет, не моим дыханием. Я уже давно как не дышу вовсе… — Был ли честен? — переспрашивает Осаму, и его взгляд наконец-то встречается с моим. — Не могло быть иначе. Я изначально был твоим… Ложь. Скверная порочащая мое имя ложь. С тяжелым камнем на сердце я смотрю на него, сузив глаза, понимая, что даже сейчас, когда мы оба уже не дышим, он все равно лжет. Ведь это последняя возможность, дабы очиститься, перед тем как все действительно закончится. И он лжет… бесстыдный… — Позволь угадать, о чем ты сейчас думаешь? — Осаму слабо улыбается, чуть склонив на бок голову. — Ты думаешь, что мои слова неправдивые… Дальше я ничего не слышу. Его голос затихает, лишая мое сознание любых тормошащих меня звуков. Глаза, что я изо всех сил держал открытыми, наконец-то закрылись, веки тяжело опустились, я погрузился в сладкий сон, что избавлял от кошмаров реальности… Впервые он признался мне в любви, когда нам было двенадцать. Мы были столь малы, особенно я, что мне показалось, будто он сошел с ума, в лицо выпалив мне столь тяжелые для него самого слова. На деле он лишь тихо прошептал это, со слезами на глазах смотря на меня и… обнял меня за худые плечи, вжался носом в шею. Я отпихнул его от себя, будучи ошарашенным услышанным. Этот парень, что плавал в моем сознании, как какая-нибудь безвольная жижа, таскался за мной днями и ночами, мы вместе работали, учились быть прилежными людьми теневого мира. Мы были сиротами, у нас никого не было. Мои родители бросили меня, его же погибли, и чудом было то, что мы вообще столкнулись. Нет, не чудом. Проклятием была наша встреча, проклятием была его любовь. Но для меня, никому ненужной сироты, в тот момент услышать нечто подобное было словно синева Сириуса в непроглядной темноте моего одиночества. Он сиял так ярко в моих глазах, что я даже не понял, как уже плакал у него на груди, и он не отпускал меня, поклявшись вечно любить… Когда нам было пятнадцать мы впервые стали едины. Я не желал принимать тот очевидный факт, что с годами все к этому шло, но мы росли, и все чаще понимали, что есть пределы, за которые мы можем зайти. Он соблазнил меня, он манипулировал моим чувством одиночества, это он плакал ночами напролёт, лежа рядом со мной и рассказывая грустные истории. Я лежал рядом с ним, он обнимал меня, но все чаще его движения становились более развязными, и хотя уже тогда я позволял целовать себя, ему было мало, он стремился зайти дальше. И в одну из таких ночей он навис надо мной, и я почувствовал, что попал в западню его желаний. Одно билось у него в груди, я слышал стук его сердца. Другое же… жаждало биться внутри меня, но вовсе не сердце он мне предложил. Я позволил ему раздеть меня, позволил ему быть первым в моей жизни, я осмелился на такое только потому, что это был он. И он взял, взял столько, сколько пожелал, я не стал перечить ему… В семнадцать он впервые изменил мне. Не передать словами, сколько горя и боли я вынес, когда узнал об этом. Он был… с женщиной, и не с одной — со многими. Дазай предал меня так легко, что для него, похоже, это было совершенно несущественным, он возвращался в мою комнату посреди ночи, пропахший выпивкой и женским парфюмом, и все так же требовал. Я чувствовал запахи, что блуждали на нем, и мне было до ужаса противно. Я чувствовал на его губах вкус помады, кожа воняла чужими духами, из его рта несло выпивкой и грязной речью, он мог материться и даже применять силу. И вот тогда, еще ничего не понимая во всем его существе, я из горя и обиды впервые попытался его убить. Он не сопротивлялся. Он умолял убить его… Чуя… Словно в шелке из тумана мое сознание лавировало между годами, что мы вместе провели, между днями и ночами, между ссорами и тихими стонами, между чистыми и грязными телами, между мгновениями нашей близости, нашего одиночества. Он был… вором, он похитил мое сердце, он украл мои чувства и манипулировал ими, держал их в своих руках. — Давай же, — было говорил он, держа в ладонях разбитые осколки моей любви, — смотри, они мои, они только мои. Я так счастлив, так счастлив… Он говорил это с такой нежностью, при этом ранясь о них, изрезая свои руки. И кровь эту он целовал, и падал передо мной на колени, умолял простить его, умолял вернуться к нему. Клялся, что если мне будет угодно, он вырвет свое сердце, он сделает все, чтобы я его простил. Но как простить того, кто был в твоей жизни светом и в одно мгновение стал тьмой, тьмой такой сильной, что я больше не мог любить никого, хотя и пытался. Он был во мне, так глубоко, глубже, чем когда он любил меня, позволяя своему телу завладеть моим, позволяя себе впасть в безумие рядом со мной, теряться во мне, плакать у меня на груди. Он был… отвержен и жесток, и пытался бороться с этими чувствами. Поэтому и умолял меня вернуться, всё твердя, что без меня его окончательно поглотит тьма… Я спрашивал его, как он может так легко это произносить, еще и с такой бездумностью утопая в телах других, разбивая об их сердца наши клятвы, свои собственные слова. Он мне отвечал, что это делает не он, а демоны, с которыми он борется с самого рождения. Он умолял меня, он так слезливо просил, что я… не мог отказать ему… Когда он только чувствовал, что я не оттолкну его, он заключал меня в такие сильные объятия, что мы валились на пол, я замирал и переставал дышать, пока чувствовал, как его губы будто лавиной проносятся по моему телу. Он переставал говорить, его губы блуждали на моей коже, он не вынуждал себя испытать желание рядом со мной, он был лишь из него и соткан, он весь горел, воспламенялся так быстро, но очень долго держал свое пламя, не отпуская меня, пока я совсем не выдохнусь. И даже тогда ему было мало, он жаждал еще, будто и правда был голодным демоном. Тогда я не знал, что единственным его голодом была любовь, которую он находил лишь во мне… Мои бедра горели под ним, моя кожа покрывалась влагой, пот стекал, капая на простыни, слюна стекала по подбородку, жадный язык слизывал его, проникал ко мне в рот, сплетался с моим языком, ласкал его губами, целовал и даже сосал, пока я держал свои глаза закрытыми. Он же свои открывал, следил за каждой моей реакцией, ловил каждое мое движение, что отвечало на его же ласку. И стремился попасть именно по тем местам, где я не мог сдерживаться… Он очень любил целовать мои бедра, ноги, талию, поясницу, все зависело от того, в какой позиции он меня брал. Чаще всего это было лицом к лицу, чего я жутко смущался и закрывал лицо ладонями. Он обманом вынуждал меня убрать руки, обещая, что лишь хочет поцеловать, а затем же, когда мои глаза лишь чуточку приоткрывались резко входил в меня, вовсю смотря на мое перекошенное (иногда я кончал сразу же) лицо, улыбаясь при этом так мягко, но лишь на мгновение. Затем, будто подхватив волну, он начинал остервенело двигаться, закидывая мои ноги себе на плечи, целуя и кусая внутреннею сторону бедер, пока я громкими криками не умолял его остановиться, потому что несколько раз за ночь было для меня много, а ему, в противовес, всегда было мало… Мне не забыть его хриплый голос, такие же сдавленные стоны, и даже то, как он вплетался пальцами в мои волосы, вылизывая мою шею, целуя мокрое от влаги лицо, кусая уши. И даже закончив измываться надо мной, все равно не выходил из моего тела, еще долго прислушиваясь к своим ощущениям, будто пытался что-то понять. Я был заполнен им, переполнен, я горел от того жара, что пылал внутри меня. Иногда он даже относил меня в ванную, когда я вообще ничего не соображал, и чистил меня от своего «преступления». Я, вопреки его изменам, был счастлив, ибо такие ночи становились все реже и реже. Я больше не мог выносить его порочной лжи и «искренних» раскаяний, я больше не хотел делать себе больно и делить его с другими. Я не хотел, чтобы он так просто отбрасывал мои чувства, когда его вновь охватывали его же палачи, те, что терзали душу несчастного исполнителя…***
— Всему есть своя цена, верно? — голос Дазая звучал убедительно тихо. — О, мой ангел уснул? Раньше меня? Как же ты можешь, Чуя… Не смей закрывать глаза, если только не вместе со мной… Осаму присел на корточки рядом с сидящим на стуле Чуей, что тихо сопел, устремляя безжизненные глаза в пол. — Такая бледная кожа, — медленно произнеся это, Осаму провел дрожащими пальцами по бледной щеке, затрагивая кудрявый локон, поглаживая его, немного оттягивая. — Разве я мог не любить тебя, разве мог предать, любимый… Ты единственный значишь в моей жизни то, что я желал бы унести с собой во время смерти… Дазай тяжело дышал, приблизившись как можно ближе к его лицу, пока не стал шептать в чужие губы заветные для него слова: — Впусти меня, — говорил он, и его голос дрожал. Он сглотнул, продолжая свою одинокую грустную речь: — Впусти меня вновь в свое сердце, впусти меня вновь в свою душу. Потому что моё собственное… не предавало тебя, нет там никого, кроме тебя, и никогда не будет. Мои мысли, моя бледнеющая в этой темноте кожа… все это твое, только твое. Я уже отдал свою жизнь за тебя, как и ты свою… чтобы отомстить и забрать меня с собой… Дазай закрыл глаза, целуя холодные губы, медленно приблизившись к ним. Это случилось каких-то два дня назад, когда получив одно странное сообщение от Накахары, Дазай не спеша вернулся в мафию, зайдя в комнату одного из подвалов. В решетчатом окне у потолка была видна трава и кусочек чистого синего неба. Была осень, приближалась холодная зима. Осаму, невидящими глазами открывая дверь, ожидал увидеть что угодно, но только не это. Чуя, стоящий на полу босыми ногами, в какой-то серой рубашке и простых брюках смотрел на очертания теней, что падали от солнечных лучей, проникающих в комнату. В самом помещении было до ужаса душно, словно лето было на дворе, а не поздняя осень. — Ты любил меня хоть однажды? — не оборачиваясь, спросил Чуя. Дазай, сглотнув тяжелый ком в горле, полностью зашел внутрь, закрыв за собой дверь. Та зловеще заскрипела, и этот звук вынудил Накахару улыбнуться, хотя левая часть его лица спряталась за волнистыми прядями. Но он улыбался, его губы даже не дрожали. — К чему этот вопрос? — Значит, не любил… — хмуро заметил Накахара, сразу же стерев с лица улыбку. — Я знал это, но вопреки всему, продолжал… продолжал быть с тобой, потому что… это наша судьба. Он медленно обернулся, и глаза Дазая расширились от подступающего ужаса. Лицо Чуи было таким бледным, а губы неестественно посинели. Мешки под глазами чернели, а сами глаза были красными от пролитых слез. Он выглядел будто мертвец, безжизненным взглядом цепляясь за удивленного Осаму, что начал дрожать всем телом. — Я… — было пытался продолжить Чуя, но пошатнулся на месте, будто его начало укачивать. — Я же пытался, веришь мне?.. Я пытался быть честным с тобой, но ты столько раз делал мне больно, уходя к другим. Зачем… зачем же ты это делал, Осаму? Разве тебе было мало моей любви, разве тебе было мало того, что я, тоскующая по теплу и любви сирота, отдал тебе свое сердце, потому что ты единственный сказал мне, что любишь… еще и тогда, когда мы были лишь детьми, что привязало меня к тебе еще больше. А потом ты подчинил меня, овладел мной, но и этого тебе было мало. Ты разбил мне сердце, чтобы посмотреть, могу ли я выдержать эту твою любовь… то, что ты любовью называл. Нет моих сил, я больше не вечен для тебя… Пошатнувшись еще раз он начал падать назад, и подбежав к нему, Осаму увидел, что тонкие худые пальцы, до сего держащие лишь сигарету, зажимали что-то отдаленно похожее на пузырек. Пустой пузырек, с тяжелыми пурпурными каплями на дне. — Что ты сделал?! — в панике начал кричать Дазай, хлопая его по щекам. — Что ты сделал!!! — Всего лишь полюбил тебя, — прошептал Чуя, пока его зрачки быстро расширялись. — Вот и все, в этом нет моей вины. — Ты поступил так, чтобы что-то мне доказать, а? — паника Дазая покрывала чернотой его благоразумие. — Ты украл этот яд у меня, я же знаю, я узнал эту емкость и цвет на её дне. Чего ты добиваешься?! — Я — отражение всех тех чувств, что ты вложил в меня, которыми ты клялся мне. Ты волен делать, что хочешь. Просто увидь, не то, к чему они привели, а то, чем они были изначально. Я должен был понять, что это неизбежно, такой печальный финал. Ведь мне тоже больно, и было больно всегда. — Но я же… — в бреду начал шептать Дазай, пока его лицо мокрело от быстро стекающих слез. — Я же… я… — Ты меня убил… всего лишь убил… Ты гордишься своей любовью, да? — Но… — Помнишь, что ты сказал мне тогда, когда нам было двенадцать? Осаму, ты смотрел на закат, и я стоял рядом с тобой. А затем же ты начал смотреть на меня, и на убывающем солнце произнес те слова, что всколыхнули всю мою жизнь. Ты поклялся мне, что любишь, но сам же… был так далек от настоящей любви. Я глупец, я поверил и слишком много отдал себя. А после твоих измен, после того, что ты вынудил вынести мое сердце, я понял, что уже мертв, ибо отданная тебе часть меня в тебе же и умерла. И меня больше нет, понимаешь?.. Он хрипел, начал задыхаться кровью. Безумные глаза Дазая, смотрящие на весь этот ужас лишь подрагивали, он молчал, не находя слов. Чуя перестал дышать через минуту, а еще через две полностью остановилось его сердце. Он лежал на руках Осаму, в полной тишине, с солнечными бликами, что касались его лица. Взгляд застыл, несчастная нить судьбы оборвалась, он больше не мог видеть, не мог слышать… не мог ничему противостоять. Дазай, поймавший в свои ладони его последний выдох, глубоко дышал у его лица, задыхаясь гневом, отчаянием, крупицами несказанных слов. Он понимал, он понимал слишком сильно, чтобы не видеть очевидного. Но и у него была своя правда, которую он так и не решился открыть. Он много лет умирал, но Чуя этого не мог видеть, даже если бы захотел…***
То, о чем я тебе не сказал, пока ты был еще жив. «Пока были людьми, теряясь в иллюзии вседозволенности и власти, едва ли не считали себя богами, забывали о смертности, забывали о том, насколько хрупок человек и все его существо. А внутри… то сияние, то божественное пламя, маленький огонек, что гаснул в моем сердце… Я умер, и только так сумел понять, что моя человеческая сущность далека от божественной. Грешный, надменный, эгоист до мозга костей, тщеславный, жадный… Вот мое существо, существо моего человеческого тела, то, из чего я был и с чем был рожден. Но внутри, за пределами этой плоти было что-то, что вело меня за собой, от чего отталкивались всем мои действия. Я понял, что внутри меня жила любовь к тебе, жила и умирала, крича и разлагаясь, поэтому где-то глубоко внутри умирал и я сам, и тоже кричал, но уже снаружи, своим голосом проклиная все на свете, мой язык чернел от ругательств и проклятий. Мы же не были богами, верно? Богом было то, что мы убивали внутри, пытаясь не слушать этот тихий голос, что призывал к безусловной любви. Но я… я не игнорировал его, я восхищался им, этим голосом, за то, что лишь благодаря этому я мог чувствовать себя чем-то большим и намного важным, чем-то, кем я был. Я никогда не любил никого так сильно, и этот голос сумел пробиться лишь потому, что мои глаза видели тебя, и видели тебя прекрасным, совершенным, чистым и незаменимым для меня. Я понимаю, я все понимаю… Так часто задавался вопросом: „А как можно быть с кем-то, кто не ты, как можно?..“ А я изменил, я был с теми, ко не ты, и это делало меня несчастным, потому что я понимал, что любовь, живущая во мне, постоянно сталкивается с демонами, что дышат в моем теле и я тоже дышу ими. Это мои грехи, это моя похоть, которую я должен был победить. Я подчинялся, чтобы понять эти чувства, я пытался жестоко сражаться, едва ли не заковывая себя в цепи. Я пытался договориться с самим собой, и все это было только… только ради тебя, ради нашего тихого счастья. Во мне было столько грязи, что я начинал плакать, когда ты слишком сильно и трепетно обнимал меня, когда твои объятия жгли мне кожу, до крови из широко распахнутых глаз. Мне было больно, потому что я понимал, кто я, и что я этого не заслуживаю, а ты обнимал и тебе не было противно… Я был этим падшим с самого рождения, я таким родился, и я таким живу, но… не встреть я тебя, не принеси я себя в жертву ради этого тихого голоса в моем сердце, я бы не познал тех чувств, что мне позволила узнать встреча с тобой… единство с тобой, когда ты позволил мне проникнуть в тебя, в твою душу, в твое тело. Я гнездился там, словно хищная птица, клевал тебе сердце, царапал глаза… Ты убегал в страхе перед ужасным, а я гнался следом, иногда угрожая тебе, потому что боялся вновь нахлынувшего на меня одиночества словно самой черной ночи. Я плакал и падал на колени, прося прощения, понимая очевидные вещи. Я любил тебя, потому что ты был единственным, кто эту любовь открыл во мне, лишь благодаря тебе я смог познать её. Я любил тебя, любил так сильно, что демоны, до сих пор ведущие меня, вгрызались в мое тело сильнее, призывая вернуться к прошлой жизни, к похоти, к разврату, что был словно более легкий путь. Но я понимал, что чем дальше я от тебя, тем тише становился тот голос, и сердце отдает столь сильные удары в моей груди, что я чувствовал себя ни живым, ни мертвым. Ты и твои слезы, твоя улыбка и печальные громкие слова… Я все любил в тебе, я молился на твое имя и проклинал свое. За что мне досталось такое мучение как любовь, причем любовь искренняя, что выжигает изнутри и воспламеняет снаружи… Я поглотился твоим существом и отдал тебе свое. Как только оказывался в твоих руках, мои демоны засыпали, растворялись в моей крови, я раньше не мог быть нежным, а с тобой это казалось таким сладким, что моя прежняя похоть куда-то исчезала, словно тень сожженная лучами солнца. Только любовь может быть сладкой, только она может таять на языке, а похоть… её вкус колеблется от соленого к горькому, отдает мускусом и тяжелой вонью, что почему-то все равно возбуждает, как запах пота на горячем мокром теле. Это похоть, а любовь… Она рождается вне тела, и не может источать других запахов кроме как сладких, свежих, словно полевые цветы. После встречи с тобой вся моя жизнь была отдана этой борьбе, я бросил себя в адский котел, чтобы побороть своих демонов, стать лучше, лучше для тебя. Чтобы тебе не было больно, если ты был настолько добрым и искренним, чтобы полюбить такого, как я. И я любил, так сильно любил… Прости меня, за то что я такой, прости… Если мои поцелуи смогут согреть тебя, если мои слезы способны омыть твое лицо, я буду плакать и целовать до тех пор, пока твои глаза вновь не встретятся с моими, потому что… наши недвижимые сердца уже давно мертвы, и мне не оставалось ничего другого, кроме как прижаться к тебе в последний раз и вот так вот умереть, счастливым и несчастным, найденным и вновь покинутым. Но, как бы там ни было, что бы не случилось дальше, я люблю тебя… я люблю тебя… Однажды ты сказал: „Тебе разве не говорили, что за свою любовь сражаются…“ А я и сражался, Чуя, я сражался. С собой, своими демонами. Что мне мир, он лишь подарил нам по маске, дал тело, которым мы дышим. А вот сердце… сердце свое я создал, чтобы отдать его тебе. С самого начала я знал, что всем своим существом принадлежу тебе. Ты ведь хотел правду услышать? Что ж… я понимал, что счастливыми мы не будем, но ни одно происшествие, и что бы не случилось… не заставит меня забыть о моей любви к тебе. Мне казалось, я очень хорошо соответствую образу этой маски. Но с ней я не могу жить „своей“ жизнью. Значит, мне нужно создать для себя что-то другое, что-то более подходящее. Ты спросил: „И какой будет твоя следующая маска?“ Вот это мне не было известно. Все зависит от того, какую наденешь ты. Я счастлив, Чуя, я счастлив. Я хочу вновь родиться в мире, в котором есть ты… Если бы я мог распустить крылья, дабы укрыть тебя, защитить, я бы сделал это, но… толку от голых ветвей без листьев и цветов, без птиц, что гнездились бы внутри, без плодов, что вырастали бы летом… Нет во мне ничего прекрасного, лишь мертвые голые сучья, однако… даже так я распускаю их, потому что… ты сказал, что я красивый, и ты смотрел на того меня, которого я считал бесстыжим и уродливым. Мне было больно слушать тебя, потому что… я плакал и безумно хотел, чтобы ты обнял меня, хотел почувствовать твое тепло. Почему… почему ты видишь меня красивым, почему? Другому бы я не поверил, но тебе, с твоей юношеской наивностью и пылом… я никогда не смогу не поверить, потому что бог в моем сердце — это ты…»***
— Насколько же хрупкое твое сознание, да? Улыбка не исчезала с его лица, Накахара, пришедший в себя, с тем же расфокусированным взглядом цеплялся за очертания его лица. — Ты перерезал себе горло? — видя красную полоску на кадыке, Чуя тяжело выдохнул. — Да, — честно признался Осаму, отчего-то чувствуя в себе много сил. — Над твоим телом, чтобы согреть твою кожу. Я лег рядом с тобой, дабы тоже уснуть вечным сном. Ты слышал мою правду, Накахара Чуя? — Слышал, — угрюмо ответил тот, отведя взгляд. — Призракам ведома вся правда мира, хотя твоя вынудила меня изрядно разозлиться. — Разозлиться? — невинно переспросил Осаму, и улыбнулся шире. — Значит, после всего этого мы уйдем месте? Мы не смогли войти вместе в этот мир, но зато уйдем вместе, как… Он хотел сказать «любимые», но не решился, и Чуя увидел это, скосив на него мягкий взгляд. — Ничто в этом мире не вечно, — тихо произнес он, пока Дазай жадно ловил каждое его слово. — Мы пытались, мы не смогли, мы остались за бортом. — Ты уплывешь в иной мир в лодке из моих ладоней, а море не погубит тебя, ибо это мои слезы. Ласкайся о бриз, Чуя, я стану ветром, что всколыхнет это море лазурной волной. Ах, что же случается, когда волна и ветер встречаются?.. Он мечтательно закрыл глаза, все больше уплывая в сознании. Комната по-прежнему наполнялась солнечным светом, Чуя слабым жестом докуривал свою последнюю сигарету, пытаясь убедить себя в том, что она настоящая, а не бесформенная дымка из сладкого тумана. — Теперь идем? — встав и возвысившись над ним, Дазай бросил свой последний, неизменно нежный взгляд на лицо Накахары, что прикрыл веки, выдыхая дымчатый туман. — Я стану сердцем для тебя в новом мире, ты больше не будешь одинок… моя несчастная сирота, прибывшая ко мне вместе с теплым дождем… Вспоминая первый миг их встречи, Дазай, воспылав всей своей душой, буквально воссиял, радуясь лишь тому, что сейчас сухо, и что он одет так же, как был одет Чуя. Накахара, отбросив пальцами недокуренную сигарету, легко поднялся с места, протягивая Дазаю руку. Тот мягко взял её, помогая ему встать, и прижал к себе, закрывая глаза, пока они оба через несколько мгновений не растворились в ярком свете, что впервые не жег их заплаканные глаза…***
Твое тело, на моих руках, и вид увядшей юности. Цветы, рассыпавшиеся в волосах, и губы, вкуса меда в поцелуе. Мои ль грехи сгубили твою юность, мое ли небо сдавливало твою грудь… Что твое солнце, будто шепот среди бури, цветы пылали в окровавленных руках. Моя мечта, мой милый светоч, мое горе, не верь и не суди мои грехи. Моя вина лишь в том, что полюбил я бурю, разбившая во мне стену из тьмы. Мой милый ангел, моя сущность, душа моя, сердечный голос мой. Мои уста в твоем лишь поцелуе, нам в вечности сопутствует весна…