сталкер

      «Чувствуешь мою любовь?»       Тяжёлая капель приятно шуршит по крыше и стёклам, накрывая вязкой сонливостью. Кейджи вворачивается поглубже в мягкое одеяло, впервые за долгое время позволяя себе расслабиться. Сегодня дождь, настоящий ливень, проникающий влажной зябкостью даже сквозь плотно закрытые окна, но если каждый первый житель Токио проклянёт промозглую погоду с самого утра, то для Кейджи подобное — благословение небес.       Перестук дождинок успокаивает, замызганный непогодой воздух даёт шанс спрятаться, расплывающиеся пузырями лужи стремительно захватывают поверхности, смывая следы и не только с асфальта. Порой Кейджи мечтает остаться навсегда в какой-нибудь уютной каморке и тонуть — бесконечно — в холодной зыби стекающего по стеклу потока воды или свернуться под пушистым, непременно с ярким детским рисунком, пледом в обнимку с потрёпанной книгой, полной каких-нибудь захватывающих, но совершенно нереальных приключений и чтобы вот так же постукивало, журчало, пело над ухом, убаюкивая все страхи и сомнения.       Да, Кейджи любит дождь — без преувеличений, это то немногое, что он может любить без оглядки и опаски. Всё остальное уже давно перестало принадлежать ему: растащено на твиты, фанфики и статьи, расклеено глянцевыми плакатами и матовыми фотографиями, выписано аккуратными девичьими почерками или набрано вырезанными из газет иероглифами.       Стекает — вдоль прожжённых позвонков липкий пот. Мирный рокот дождя рассекает многоголосый крик.       — Ака-аши! Ака-аши! Ака-аши Кей-джи! — слаженно, будто по мановению дирижёрской палочки, скандирует толпа под окнами, беспардонно поднимая с кроватей не только весь отель, но и жителей близлежащих кварталов.       Кейджи зарывается в подушку, накрываясь другой, но даже противошумные наушники не помогают — взведённые безумной страстью голоса проникают в каждую клетку утомлённого мозга. Трещат болью глазные яблоки, бьётся в гулком черепе раздражение, неумолимо усугубляясь в тупую злость. Ещё несколько минут и он сдастся — закричит, разобьёт вдребезги зеркало или стекло. Или чей-то слишком громкий рот.       Кейджи не спал больше пяти часов подряд почти год, а всему виной так неудачно обрушившаяся после очередной драмы известность.       Кейджи теперь звезда.       Неприкаянная, выжранная собственным сиянием звезда, запертая в клетке.       Да-да, звёзды на самом деле сверкают не с небес, звёзды ютятся в клетке — чужого обожания и преклонения.       — Кей-джи, — вкрадчиво звучит совсем рядом и он резко вскакивает — никого.       Кейджи осторожно сползает с кровати и щёлкает всеми попавшимися под трясущиеся ладони выключателями.       Никого.       В ярко-освещённой комнате ни души.       Оглушает тишиной.       Неужели, фанаты разошлись? Кейджи не верит, пока не выглядывает — конечно же, осторожно, сквозь узкую щель в жалюзи — наружу. Высеченная ливнем площадка перед отелем так же пуста и лишь растоптанные в грязь обрывки транспарантов и обёрток подтверждают, что нашествие беснующихся девиц не было сном.       Тянется по щеке мокрый след.       Видимо, соринка в глаз попала, ведь Кейджи плачет только на съёмках, но очень правдоподобно, а сейчас нет смысла тратить столь ценную слёзную жидкость и он растирает ладонью злополучную каплю.       Кейджи поспит ещё — с непогашенным светом и забравшись с ногами в кресло.       Белый зев раскинутых простыней напрягает.       Дождь за окном, словно в оправдании, берётся с удвоенной силой, но мерный перестук больше не вызывает доверия. В нём слышен зов, приторно-лживое обещание согреть, противостоять которому труднее с каждой бессонной ночью.       Под пальцами вспыхивает экран смартфона — тридцать два пропущенных и почти сотня сообщений в лайне.       Люблю-люблю-люблю-люблю-люблю — тянутся несмываемой вязью слова, стягивая горло.       Кейджи задыхается.       И разбивает новенький — только вчера купленный — гаджет об ближайшую стену.       Ты вернёшься-вернёшься-вернёшься… — выбивает капелью по дребезжащим стёклам, расплёскивается шинами проезжающих автомобилей, звенит в натянутой до предела тишине — …вернёшься к нему!       Глаза не закрываются, как хочется спать.       Тянет давно не выворачиваемые руки в локтевых сгибах.       «Позвони мне».       Кажется, это — боязнь заснуть — началось несколько раньше, чем цунами популярности погребло под собой, окончательно разметав на ошмётки не только нервную систему, но и видимость свободы. Только тогда Кейджи объяснял свою бессонницу мандражом перед съёмками или необходимостью выучить пару сотен страниц сценария.       Это на людях, под жарким оком софитов и камер, Акааши Кейджи само воплощение невозмутимости и равнодушного превосходства, на деле же по его страхам можно защитить диссертацию по психиатрии, а может даже и не одну. Чего стоит один лишь ритуал открывания дверей — трижды протереть левой ладонью ручку, отсчитать тридцать секунд и на задержанном вдохе наконец зайти и, не дай ками-сама перепутать или сбиться, всё, тогда внутри непременно окажется очередной подарок от фанатов или скопище дурманящих букетов или ещё кто похуже.       Потом не отмыться — ни от приторных слов, ни обнажающих взглядов, ни мерзко пробирающих прикосновений.       Кейджи и сейчас передёргивает — сигналом о принятом сообщении.       Нет-нет, Кейджи не станет его читать.       Кейджи уткнётся в сценарий, он ведь такой старательный, серьёзный и сильно подающий надежды.       Вот только не такой уж Кейджи и особенный.       Разве что, фотогеничный? Говорят, его любит камера, ещё болтают, что режиссёры и операторы, дальше Кейджи старается не слушать и ныряет в услужливо поданные менеджером наушники.       Олдскульный рок приятно царапает взведённые нервы.       — Акааши-кун! — окликают за спиной. Кейджи тщательно прячет раздражение за ширмой вежливой улыбки и оборачивается:       — Шимизу-сан?       Киёко Шимизу, помощник режиссёра, привычным жестом поправляет очки.       — Сегодня сцен с тобой больше не будет. Можешь отдохнуть, — и тут же переключается на его партнёршу: — А тебе, Ячи-чан, придётся задержаться.       Кейджи и рад — вернуться домой, вернее в очередную арендованную под чужим именем квартиру, не за полночь редкость в карьере актёра и только дурак не воспользуется таким шансом выспаться.       Вот только во всём Токио не найдётся ни одной кровати, в которой Кейджи мог бы спокойно заснуть и он долго собирается в гримёрке, потом просит объехать пару кругов вокруг нового жилища и покидает фургон агенства лишь под жалостливым взглядом менеджера. Тацуки-семпай определённо заслужил отдых и, в отличие от Кейджи, ему есть к кому возвращаться.       «Я иду тебя искать».       — Хочешь, я поднимусь с тобой? — Тацуки настороженно оглядывает подземную парковку, прекрасно, к слову, освещённую, но та стерильно пуста, даже машины всего две и те стоят так дорого, что их хочется обойти по широкой дуге.       Спрятаться негде.       И Кейджи тщательно проглатывает дрожащее «хочу» и качает головой. Ничего с ним не случится, про эту квартиру никто не знает — никто не должен знать. Да и за те три дня, что Кейджи в ней ночует — считать, что живёт, пока слишком рано — он не обнаружил ни единого письма, подарка, дурацкой игрушки или букета цветов. Непорочно чисты и почтовый ящик, и преддверный коврик, и лестничный пролёт.       Кому-то показались бы неуютными тихая пустота холлов и коридоров, футуристичный дизайн и серая безбрежность видов, но Кейджи, так и не встретившему за несколько дней ни одного человека, подобная обстановка устраивает. Сегодня — не исключение: просматриваемая с любой точки, словно тюремный двор, парковка, слепящий космической обтекаемостью лифт и идеальная тишина на нужном этаже.       Никаких нежелательных гостей.       Кейджи даже начинает нравиться в этой стильно обставленной квартире и он разбирает единственный чемодан — одежду выстроить в ровный ряд вешалок в гардеробной, кинуть пару книг на прикроватную тумбочку, ноутбук на стол, потрёпанного игрушечного кота — на диван в гостиной.       Кейджи закончил, Кейджи навёл уют, Кейджи готов поверить, что это дом.       Привычно шебуршится вибрирующий в кармане домашних брюк смартфон, Кейджи отправляет его в недалёкий полёт до дивана и дёргает дверцу холодильника. Тут же закрывает.       Спустя долгие минуты, когда тяжело бьющееся сердце отлипает от рёбер, открывает вновь.       Белоснежное чрево набито едой: овощи, фрукты в нарезке, кусок дорогой — очень дорогой — говядины, пачка тофу, маринованная слива в пластиковой упаковке, десяток банок разной газировки и пара онигири — домашних.       Первым делом Кейджи собирает кота, тот недовольно мурзится и не желает вмещаться в сумку.       Просто Кейджи не ходил в магазин несколько месяцев, обычно он заказывает доставку на дом, но и этого он не делал неделю, да и в каком онлайн-супермаркете будут продавать домашние онигири?       Переливчатая трель дверного звонка застаёт на попытке вызвать такси. Кейджи тут же сбрасывает и замирает.       Никого нет дома — беззвучно шепчут губы.       Звонок не унимается — трещит и дребезжит, разрывая барабанные перепонки пульсом. Кейджи спешно гасит освещение и совсем не дышит.       Его нет, нет, нет, нет его дома! — вьётся по ногам сквозняк, пересчитывая дрожью рёбра, но Кейджи упорно игнорирует и его, и дрожащий в ладони смартфон, и вспарывающий тишину звонок в дверь. Мечется в груди пойманное страхом сердце. Кейджи стискивает челюсти, он больше не будет кричать.       Никогда, никогда больше Кейджи не доставит кому-либо удовольствие своим страхом или болью.       Тащит палёной кожей.       Мокрая морда кота царапает щёку. Кейджи вцепляется в него зубами, так легче не слышать и не думать, так проще представлять, что всё это не с ним.       Так — Кейджи не откроет.       Люблю-люблю-люблю-люблю — впиваются острыми кнопками осколки воспоминаний; дзынь-дзынь-дзынь-дзынь-дзынь-дзынь — отзывается глубокой, перебирающей все кости дрожью.       В какой-то миг мир просто гаснет, будто кто-то выключил наконец самого Кейджи, и Кейджи этому кому-то с удовольствием врезал бы по яйцам, но, кажется, больно будет тоже ему.       «Напомнить, КАК я тебя люблю?»       — Кей-джи… — вздёргивает ласковым шёпотом вновь и вновь, рассыпаются по горящему телу влажные липкие отпечатки чужих рук и Кейджи кричит просыпаясь.       — Тссс… — накрывает глаза тёплой ладонью. — Всё хорошо, Акааши, всё хорошо, — кто-то гладит по волосам и тело подчиняется уверенному спокойному тону, расслабляясь. Кейджи обмякает в сильных руках и едва не засыпает.       — Кто вы такой? — раздирает грудь взбесившимся сердцем, Кейджи неловко отбрыкивается, вдруг понимая, что лежит в кровати, хотя отрубился точно на полу в гостиной. Чужак и не удерживает, и даже сам щёлкает тумблером освещения.       — Котаро Бокуто! — парень, чуть старше его самого, со смешно взъерошенной выбеленной шевелюрой, невозмутимо протягивает ладонь, явно для рукопожатия. Хорошо, хоть не голый, думает Кейджи и нашаривает под подушкой смартфон, тот подло мигает оповещением о разряженности батареи.       — Как вы сюда попали? — у Кейджи нет сил даже разозлится на очередного наглого фаната, а это ведь фанат? — кому ещё нужно забираться в его квартиру и его постель? — и он просто закрывает лицо рукой. Не помогает — добродушная улыбка выжигает сетчатку сильнее бьющих светом ламп.       — Через дверь, — буднично отвечает Бокуто и дышит совсем близко. Кейджи лишь презрительно хмыкает, будто такому можно поверить, он и въехал то в эту квартиру три дня назад, и замок биометрический, и этаж пятнадцатый и…       — Это вы в неё так трезвонили? — спрашивает Кейджи, повернувшись лицом, и думает, настолько ли этот парень дурак, чтобы одолжить телефон для вызова полиции по его же извращенную душу.       — Нет, — тот озадаченно качает головой и вот этому Кейджи верит — тревога в сузившихся глазах настоящая. — Я бы записку оставил, невежливо больше трёх раз в дверь звонить, — парень возится совсем беспокойно, на самом краю.       Падает.       Сдавленно шипит, явно больно ударившись о пол, и тут же подскакивает со смущённой улыбкой.       Такой, понимает Кейджи, такой дурак, жаль те обломки, что он тщательно собирает подрагивающими пальцами до полиции уже не дозвонятся.       — Ладно, — Кейджи переворачивается на бок, закутываясь в одеяло, и отключает голову — напрочь, — официально назначаю вас своим сталкером* и погасите, пожалуйста, свет.       — Так я могу остаться? — восторженно шепчет парень, выполняя просьбу.       — С условием — не прикасаться ко мне.       — Охо-хо! Круто! А можно я буду звать тебя Кейджи?       — Нет.       Этот самый Бокуто долго ворочается за спиной, явно пытаясь спрятаться под тот конец одеяла, что остался не накрученным на Кейджи, но стойко не распускает руки.       Зато щёлкает камерой.       — И не смейте фотографировать.       — Ну, хоть одну, — тянет тот обиженно, но Кейджи не первый день звезда.       — Чтобы вы потом на них дрочили?       Бокуто ещё более обиженно молчит, лишь изредка вздыхая совсем тяжело, будто оскорблён до самой глубины своих чувств.       Значит, Кейджи угадал, да и как не угадать, если все фаны абсолютно одинаковы в своём стремлении приобщиться к телу кумира хоть каким постыдным образом.       В воцарившейся тишине другое сердце стучит особенно громко. А ещё на удивление ровно и сильно — надёжно, как швейцарские часы. И этот вот размеренный ритм вплетается в привычный гул бытовых приборов совершенно естественно, наполняя всё ещё чужую, враждебную квартиру домашним уютом. Смыкает веки накопившейся усталостью и Кейджи расслабляется, не сразу, но пальцы отпускают повлажневшую простынь, в животе рассасывается тугой комок мышц, обнажая взамен чувство голода.       Кейджи думает, что ему, наверное, уже всё равно, кто именно сопит рядом, пусть и совершенно незнакомый человек. Хотя честное признание в противоправных притязаниях, пожалуй, добавляет ему пару баллов.       Накрывает долгожданной вязкой тьмой, растаскивая мысли на маловразумительные обрывки.       Может, стоило завести сталкера раньше? — смягчённые полусном губы расплываются улыбкой. Кейджи подумает об этом утром, если проснётся не один (если вообще проснётся).       «Я рядом».       Кнопками — ржавыми канцелярскими кнопками касания горячих пальцев.       Солёным пульсом — между воспалённых связок крик.